...Седой, с сияющими нестерпимой синевой глазами, вдохновенно размахивающий руками – он был потрясающим рассказчиком (хотя врал при этом – безбожно!), он нёс такой заряд энергии, что хватало на любую аудиторию, и он недаром стал символом целой группы художников, которых я назвал «барачниками», а нынешние искусствоведы окрестили «арефьевцами».

Как ни странно, именно Шемякин сыграл (наряду с последующими «митьками»), роль немаловажную в деле сохранения и пропаганды «барачников».

С Арефьевым я познакомился у Шемякина, ещё году в 64-м. И через него же поддерживал связь до 71-го, навещая Ареха в подвальной мастерской на канале Грибоедова. А потом уже общались и вообще, телесно-тесно, с 73-го.

Да, Арефьев был самым ярким, разнообразным, талантливым и живым. По крайней мере, орал он больше всех, был гениальным рассказчиком, вдохновенным вруном, фантазёром и треплом.

Сейчас говорят о «школе Арефьева». Но недаром я, в коей-то мере «специалист», (да и Алик Рапопорт, специалист в ещё большей степени!), принял рисунок Шагина «Летний сад» за Ареха: это была – просто – школа «барачников». Поправил – Митя Шагин, разобрав на рисунке подпись отца. Тема же была более чем «арефьевская»: под деревом сидит девушка на скамейке, рядом – две тёмные угрозные фигуры мужчин. Девушка и стоящая рядом мраморная статуя – рукою прикрывают грудь и пах... Сцена, грозящая насилием – как тут не «узнать» Ареха, да и рисунок – одной школы.

Но именно об Арефьеве – было больше всего «легенд». Меньше всего – о Громе и Гудзе (хотя один из них воплощал «эстетику», а другой – «теорию»).

Можно сказать (с огромной натяжкой!), проводя параллель с футуризмом, что Арех был их «Хлебниковым» – по размаху, разнообразию, поиску (но не по характеру!); «Бурлюком» – был или Шагин, или Гудзенко, им виднее: 50-е я не застал. Сравнение чисто условно, не говоря о масштабах...Роальд был их «Маяковским».

...На «Еврейской выставке» Абезгауза в 76-м, привлечённые «для комплекту» (и количества) Арефьев и Шварц – отличились оба: еврей Шолом Шварц категорически отказался выставляться без латыша (точнее, эстонца или финна) Рихарда Васми (и того срочно пришлось «конвертировать» в иудаизм), а Арефьев, которого все держали за русского, но который был евреем по матери, в споре, кто является обрезанным – вынул и показал. Он был ЕДИНСТВЕННЫМ обрезанным из группы в дюжину человек, заявлявших себя «евреями». (Самое смешное, что обрезан он был не ритуально, а в детстве, вследствие парафимоза, хирургом). И тут (на, так сказать, «генитальном уровне») – сказалась его яркость, своеобычность и легендарность...

Наркомания, практически погубившая В.Шагина, сделавшая несоциабельными Васми и Шварца, обошлась для Арефьева «без последствий»: попутно – он был «здоровым алкоголиком» (каким я его и знал). Алкоголизм и привёл его в лагерь, а позднее – в могилу.

Первая волна послевоенной наркомании (из госпиталей и лагерей) – была целиком на морфине. Это позднее – таблетки (колёса) и план (анаша), уже в начале 60-х. Для поколения, рождённого в 40-х. Моего.

Да и сел в первый раз Арех – по его же рассказам – как «художник»: подделывал рецепты на наркоту, но, будучи и алкоголиком – вынужден был продавать их «на водку» (лекарства стоили – копейки, а водка...), на чём и погорел...

Отсюда: более точная параллель – с битниками 50-х. По социальности, эстетике, наркотикам.

Анри Волохонский как-то подсчитал, что на эту небольшую команду «барачников» приходится два или три самоубийства, четыре лагеря и несчетное количество дурдомов. Срока' давали каждому индивидуальные, но Арефьев сидел дважды, Гудзенко – один раз, Кирилл Лильбок, их и шемякинский приятель-художник, получил с десятку за «изнасилование» (напросившаяся в койку несовершеннолетняя девчонка – сама же и донесла), остальные сидели, большею частию – в дурдомах.

Арефьевская отсидка – вылилась в серию графических листов, знаменитый «лагерный альбом», который его и погубил – уже на свободе... Из зоны он его переправил и сохранил, при мне в 75-м хвастался, что вмазал какому-то англичанину «в Лондон». По выезде, расставшись с женой (которая поехала в Германию), деньги эти он получил. Явился с ними в Париж, где (для начала) поскандалил со своим другом Шемякиным, не работал, и – спился, сгорел – где-то за год свободы...

Лондон – велик, местонахождение альбома мне неизвестно.

Арех никогда ничего не делал «наполовину», напротив, отдавался всему с истинной страстью. Когда, в 75-м, художники стыдливо, из под полы, приторговывали с иностранцами (вычетом отчаянного Рухина, который устраивал прямо-таки «дипломатические приёмы»!), Арех просто «гулял по буфету». Звонит как-то ночью мне: «Кока, у меня тут какие-то косоглазые падлы картинки покупают! (И, слышу): Ну что лыбишься, жёлтая морда?» «Арех, – говорю, – они ж – дипломаты! Они по-русски секут!» «А мне начхать! Ну, выкладывай, жёлтая рожа, свои пфеннинги!» Арех всё это уснащал крутейшим матом, да и сам был в дупель поддавши.

Урезонить его могла только жена Жанна и... менты. Характерен рисунок Некрасова, «Проверка документов у художника Арефьева»: у магазина с вывеской «Мясо» стоит Арех, два мента проверяют его паспорт. Шапку художник при этом ... держит в руках, убоявшись властей в униформе. Вид у него далеко не задиристый. Реалист-барачник Некрасов абсолютно точно передал сцену и настроение. Хамить ментам или орать на них – в тогдашней России было жизнеопасно и небезвредно для здоровья... А вязали Арефьева часто. Зубов он лишился ещё в первом лагере... Носил вставные.

Не могу сказать, что эксперименты (поиски) Арефьева конца 60-х – начала 70-х годов впечатляли меня, были более серьёзные художники в Ленинграде того же поколения, близких к «барачникам» школ – тот же Валентин Левитин, друг и поклонник колориста Шварца, создавший свою теорию в живописи (ныне – самый значимый, но не «самый известный» художник в Санкт-Петербурге); была абстрактная школа Михнова/Кулакова; зарождалась метафизическая школа Шемякина; имел место архитектурный абстракт Товбина и Николащенко; примитивизм от Элинсона до Гаврильчика; сюрреалистическая манера – от Рохлина до Тюльпанова; абстрактый поп-арт Рухина; таинственный С.С.Шеф; школ насчитывались – дюжины. И всё это – в течение двух десятилетий (1955-1975), а прошло уже – четыре...

Арефьев был не теоретик, он был практик и сиюминутный экспериментатор. Его энергичность и вдохновение заставляла бросаться то «в Грецию», то в псевдо-пуантелизм; держался он на крайне выразительном рисунке, блестящей композиции – всегда с элементами эмоциональности и карикатуризма.

Более последовательные Шагин, Васми и Шварц – создавали меньше, но «лучше». Но именно «эксперименты» Ареха – и двигали школу вперёд. И культура и знание, заложенные Гудзенко. И последовательность Шагина-Шварца-Васми. И романтизм Громова. И собирательская поддержка Натальи Нейзель (Шагиной, Жилиной), матери «митька №1».

Уже долго висят у меня перед глазами – «Александровский сад» Шагина-старшего (неважно – какого года, 70-е?... 1987!..) и «Пряжка» Шагина-младшего (1975). Сравнивая две картины, я вижу основополагающую разницу: старший – делал картину, чтоб она была просто живописно-колористической композицей, «вещью в себе»; младший – чтоб она была картинкой, на которую приятно смотреть, И КОТОРУЮ МОЖНО ПРОДАТЬ... Повешенная отдельно – картина младшего выигрывает, вместе – проигрывает.

...Арефьев и Шагин – это (условно) – Пикассо и Брак.

Единственный «законный» ученик Арефьева, Илья Шевеленко (Шевель), живущий в Нью-Йорке, унаследовал от мастера ту же разношёрстность и разностилье. Никогда не знаю, что он выдаст на холсте в следующий раз. (Его отец, Шевеленко, архитектор, был ещё школьным другом Арефьева).

«Учениками» Арефьева (но и – ШАГИНА, ШВАРЦА, ВАСМИ!) надлежит считать и всю основную группу «митьков», начиная с их легендарной тельняшки. Тельняшки, впрочем, были и моим «нижним бельём», в 50-х-60-х, и многих моих сверстников – за безобразием советского исподнего трикотажа. Моя третья жена, Людмила Ивановна Калинина, режиссёр из Челябинска, явилась на «первую брачную ночь», в новогодье 63-го – в тельняшке и тренировочных брюках, a propos. В моём обычном костюме 50-х-60-х. За неимением ночных рубашек в рюшечках и воланчиках. И блевала в тазик, поскольку до сортира нужно было идти коммунальным коридором – чуть не милю.

...Экстремальные сцены – «Повешенные» у Арефьева и запоздавший «Апокалипсис» у его ровесника и знакомца Михаила Звягина (уже 90-е, и – вполне «ко времени»)... Именно «Повешенных» я впервые увидел у Шемякина в середине 60-х, с чего и началось моё знакомство с Арехом. В 74-м легендарный А.Г.Сорокин, «бродячая душа Санкт-Петербурга» (см. ант., т. 5А), подарил мне акварель «Очередь в общественный сортир» Арефьева – карандаш, акварель; но возмущённый Арех – потребовал вернуть её «первовладельцу».

Характер был у него ещё тот. В моей квартирной выставке 23-х художников на 24-х кв. метрах – Арех не участвовал, хотя и был приглашён. Звоню ему в среду: «В пятницу выставка открывается, где работы? Окантованы?» «А мы тут с Дышлой (Юрой Дышленко – которого я, кстати, не приглашал – ККК) обсуждаем участие в твоей выставке.» «Ну и продолжайте обсуждать! Выставка открывается – без вас!» (Уж очень меня художнички достали, своим кочевряженьем и капризами). Полгода потом Арех бегал по городу и всячески меня поливал – но я к Арешковой скандальности был уже привычный.

Зато в выставке в ДК Газа и в участии в «ТЭВ» (товарищество экспериментальных выставок) – на Ареха можно было положиться. Он был в числе первых, кто подписал «манифест-обращение» Юры Жарких к властям, с требованием публичного показа работ. (Подписались ещё его друг Сашок Леонов, Рухин, Овчинников и скандалист-провокатор Игорь Синявин; остальные герои-художники предпочли не засвечиваться и не входить в конфликт с властями...) И потом, заседания оргкомитета – зачастую проходили в квартире Арефьева, Арех орал громче всех, но Жанка показывала кулак – и герой затыкался.

Шемякин рассказывал: прибегает к нему Арех (дело было в середине 60-х), весь восторженный, глаза горят, сияют, а воняет от него – по-чёрному, на шее какая-то грязная, жёлто-коричневая полоса: «Мишка! Я целебные грязи открыл, у нас на Петроградской! Горячая! Посидишь в ней, весь ревматизм как рукой снимает!» «Да может, это не грязи, а что другое?» (разит от Ареха – омерзительно, чистейшим фекалием, а по-русски – говном) «Ни фига ты не понимаешь, говорю: грязи! Прямо из-под земли! Горячие, пар идёт!...»

Через неделю приходит, весь уже чистый, не пахнет, и уже совсем не восторженный: «А ты знаешь, Мишка, ты был прав... Там – канализация лопнула...»

...Подлечился.

Или, прибегает в тех же 60-х, «Мишка! Пожрать что-нибудь есть?» «Да нет, как-то...» «А вон, ты там в миске – собаке пельмени скармливаешь! И я пожру!» И – докушал, за Чарликом, шемякинским боксёром...

Я, впрочем, тут в 90-м признался своей запоздало навестившей любви, что это я, в 62-м, у её скотч-терьера, Букашки, кусок мяса из миски с бульоном выловил: Олесю содержали обеспеченные родители, из Мурманска, а я, шляясь днями и ночами по Питеру, не всегда и домой поспевал завернуть, пожрать. Прихожу к 16-летней музе-любви, а у неё пёсик – от миски с жирным бульоном с мясом нос воротит... Пока она ходила чайник поэту ставить – я мясо выловил и сожрал. Приходит – и обнимать собачку: «Букашенька, умничка, ты у меня покушал!...» А я стою, отвернувшись к окну, и облизываюсь...

Так что не один Арех был оголодавши. А все мы. Но – ничего, выжили. И даже успели кое-чего понатворить.

Или вот еще легенда. Однажды Ареху приспичило резать по дереву. Пошёл ночью на бульвар и срубил липу. публика наблюдала дикую сцену: бежит Арефьев с липой на плече, а за ним, догоняя его, мент. Не поймал, однако.

А ещё – Арефьев кормился шампиньонами, которые разыскивал в подвалах и во дворах. (Из рассказов Гарика Элинсона, по телефону из Монтерея, Калифорния)

Так и продолжает существовать «арешек», на уровне легендарном и фольклорном...

И – гениальными работами, во многих западных коллекциях. Лучшее (и больше всего) – в музее Нортона Т. Доджа, о котором надлежит рассказывать особо.