на первую страницу 

к антологии

 

 

“ДНЕВНИК ЮЛИИ” И ИНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

(документальная повесть)

 

“Люди! Будьте бдительны!”

(Юлиус Фучик)

 

“Ради Бога, люди, храните всё-всё, что касается этой судебной вакханалии! Умоляю!”

(“Дело Юлии Вознесенской”, Антология, т. 5Б, стр. 426)

 

ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО, или

МОЁ ЗНАКОМСТВО С ЮЛОМ РЫБАКОВЫМ И ПРАВАМИ ЧЕЛОВЕКА

 

Эпиграф 0:

“Наши слова – в наших книгах, а не на кумаче или на фанере.”

(“Дневник Юлии Вознесенской”, запись 11 ноября 1975 г., К.К.Кузьминский и Гр.Л.Ковалёв, “Антология Новейшей Русской Поэзии у Голубой лагуны”, т. 5Б, Ньютонвилл, ОРП, 1986, стр. 39)

 

Эпиграф 1:

“У меня есть серьезные основания полагать, что нынешний председатель одного из райсоветов в дни нашей диссидентской молодости активно участвовал в политических преследованиях и отнюдь не на нашей стороне. Конечно, под другим именем. Что ж, если он так перестроился, – это замечательно, а если госбезопасность внедряет так своих людей в структуры власти, – это уже страшно. Вот так – этим – и живу.”

(Ю.Вознесенская, “Десять лет спустя или Предисловие автора к советскому изданию”, “Юность”, 1, 1991, стр. 80)

 

Эпиграф 2:

“Те высокие принципы чести, правды и дружбы, которых мы придерживались, сохраняются во всех условиях.”

(Последнее слово Ю.Окуловой-Вознесенской, на процессе 30 декабря 1976 г., Антология, т. 5Б, стр. 19 Судебного дела)

 

Эпиграф 3:

“И вот я начинаю вспоминать все-все-все.”

(Ю.Вознесенская, “Записки из рукава”, “Юность”, 3, 1991, стр. 46)

 

Мы встретились в мае 1976 года, когда, узнав о гибели художника Е. Рухина, я вместе с другими художниками вышел на первую выставку его памяти у стен Петропавловской крепости.” ...

“Так, сознавая реальную неизбежность тюрьмы, она, узнав о существовании нашей подпольной диссидентской группы, с артистической легкостью пошла на немалый риск участия в ночных рейдах, когда на стенах города – ночь за ночью, месяц за месяцем – появлялись листовки и лозунги. ... Но все кончилось обычно – два доноса*, слежка, игра в прятки с “хвостами”, уходы по крышам, поиски тайников самиздата, забаррикадированные двери, горящие в руках Ю.Н. списки и адреса и, наконец, камера Большого дома.

К счастью, от арестованных с нами женщин удар удалось отвести.”

(Ю.Рыбаков, член президиума Ленсовета, председатель постоянной депутатской комиссии по правам человека, “Юность”, 1, 1991, стр. 80)

* (один из них – мой, см. ниже. ККК)

 

– вторая “арестованная женщина”, Наталья Лесниченко-Гум (Рыбакова-Волкова-Волохонская) не упомянута. На следствии, по словам Юлии и Гума, она раскололась до самой своей толстой жопы и, путём папы-полковника, преподавателя академии Можайского, плюс признания Волкова и Рыбакова в деянии, была отпущена по домам.

   Имя её возникает лишь в “Юности”, 3, в совместном с Рыбаковым письме-”доносе”(?).

 

”... 21 декабря 1976 года. ... Были ли после ситуации, в которых я вела себя недостойно? Пожалуй, не было.” (Ю.Вознесенская, “Юность”, 2, стр. 82)

 

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ

 

Текст А

“Что ж, учителя у меня были те же, что могли быть у любого – Солженицын и другие.”

(Ю.Вознесенская, “Юность”, 2, стр. 82)

 

Текст Б

АНКЕТА ИГОРЯ СИНЯВИНА “ТРИДЦАТЬ СЕМЬ ВОПРОСОВ К ДРУЗЬЯМ”

(март-апрель 78 г. Петербург. Синявин Игорь)

 

“5. Много ли у Вас друзей из неофициальной творческой ителлигенции /из пишущих, из художников/?

6. Кто из них по Вашему мнению наиболее интересен?

10. Кто Ваши учителя /в профессиональном плане? в духовном?/ Ваши предшественники?

 

Ответы Юлии Вознесенской:

 

6. Все. Их творчество как раз и представляет подлинную культуру России, а потому оно интересно во всем своем многообразии и во всех своих взаимосвязях. Могу назвать лишь самых любимых моих друзей, но критерием оценки здесь будет не анализ их творчества, а приязнь, дружеская любовь. Это, в первую очередь К. /Константин Кузьминский – зачёркнуто в оригинале Синявиным/, человек, чью роль в развитии современного искусства мы сможем по достоинству оценить только в будущем. Поэт, литератор, организатор, искусствовед. Он, кроме этих достоинств, обладает ещё и необычайным благородством, ясностью души и большим сердцем.

10. ... Другой мой учитель, как это ни странно, мой ровесник – К. Он познакомил меня с творчеством поэтов левых направлений, ставших впоследствии моими друзьями. Он научил меня любить не только поэзию, но и её создателей. Он же привил мне любовь к современной живописи.

5-10.06.76. Юлия Вознесенская”

(К.К.Кузьминский и Гр.Л. Ковалёв, “Антология Новейшей Русской Поэзии у Голубой лагуны”, т. 5Б, Ньютонвилл, ОРП, 1986, стр. 396-8)

 

Текст А

“В середине последнего слова Исакова не выдержала и потребовала внимания к себе. Я слегка обернулась к суду, и что-то мне не захотелось продолжать последнее слово...”

(Ю.Вознесенская, “Записки из рукава”, “Юность”, 2, 1991, стр. 65)

 

Текст Б

“... Наташа, передай Косте Кузьминскому, что я хотела приехать, но у света много сторон – я еду в другую.

Судья: Подсудимая Окулова, обращаться нужно все-таки к суду.”

(Из “Последнего слова” Ю.Окуловой-Вознесенской, на процессе 30 декабря 1976 г., Антолгия, т. 5Б, стр. 19 Судебного дела)

 

Текст А

“Вводят Трифонова. Я опускаю голову, мне отчаянно стыдно и тяжело. Его поставили напротив меня. Он начинает изворачиваться, уклоняться от ответов. Еще бы! Положение не из завидных: скажешь правду – повредишь себе, повторишь ложь – забудешь о былых друзьях, а они все в зале, все смотрят на тебя, Трифонов. Он начинает нести уж совсем постыдную чепуху о каких-то письмах, якобы отправленных им Л.Корвалану, начинает изъясняться в любви ко мне. Я не выдерживаю и тихо теряю сознание...” (“Юность”, 2, стр. 65)

 

Текст Б

См. “Стенограмма судебного процесса”, 29-30 декабря 1976, стр. 12-14, а вкратце:

   “Порадовал меня даже Геннадий Трифонов, который на несколько минут вернулся к тому, каким он был с нами. Он готов ответить за все. Это все говорит о том, что наши принципы действительно выстраданы нами и мы всегда останемся на них.” (Последнее слово Ю.Окуловой-Вознесенской, на процессе 30 декабря 1976 г., Антолгия, т. 5Б, стр. 19 Судебного дела)

 

– зато о Рыбакове, о котором <упоминает Гена> Гум, Юлия говорит обтекаемо и неопределённо:

 

   “ОЛЕГ И ЮРИЙ

   Свирепый демон государственности царит в этом мире и даже делает чудеса. Как они умеют “раскручивать” людей, решившихся на разговор с ними! Юл и Олег хотели заслонить, спасти других, и вот...

   Друзья, от которых я, как говорят добрые люди, “высокомерно отвернулась”, мне дороже братьев. Но видеть их слабыми я не могла и не хотела. Линия их поведения до сих пор мне не ясна, я не понимаю, в чем тут дело. ...

   И все-таки я против даже самых выгодных сделок с ГБ! Мне будет трудно забыть эту их слабость. Но жизнь продолжается.

   Они обманули мои ожидания во время следствия и на суде, но главное-то впереди!

   И потому я все еще люблю их, как братьев... [...]” 69

(в квадратных скобках что-то выпущено в публикации “Юности” – что?)

 

(Ленинград – Воркута, 1976-1977)

 

 

ДЕЛО – НА...?, или ПЯТЫЙ ТОМ ДАЛЯ...

 

   “В последнем (пока что) девятом томе (строго говоря – втором полутоме пятого тома) подробно изложено дело художников Юлия Рыбакова (ныне – депутата Ленсовета) и Олега Волкова, осужденных за политическую деятельность по уголовной статье в 1976 году.”

(М.Трофименков, “Такелажник, поэт, “бродячий магнитофон”, о летописце “новейшего подполья” и его антологии”, “Смена”, 126, 01.06.90)

 

   “30-го суд был очень недолгим – мое последнее слово и приговор. ... Я прощалась с ними, прощалась с теми, кого не было в зале, – живыми и мертвыми: с Константином Кузьминским, который в это время волновался за меня и пытался меня защитить из своего Техаса...”

(Ю.Вознесенская, “Записки из рукава”, “Юность”, 2, 1991, стр. 65)

 

   “3. Справедливости ради следует сказать, что Г. Трифонов не был единственным доносчиком по делу 1976 года об “антисоветских надписях” в Ленинграде. Другим источником информации стало письмо бывшего ленинградского поэта К.Кузьминского, который умудрился отправить доносное послание, попавшее в КГБ, из США.”

(Ю.Рыбаков, Н.Лесниченко, Вместо послесловия к “Запискам из рукава”. ИЗ ЧЕРНОГО СПИСКА “Экспресс-Хроники”, 30/51 от 24 июля 1988 г., “Юность”, 3, 1991, стр. 48)

 

   – мало того: обладающий недюжинной системой информации Кузьминский умудрился написать письмо-донос ДО совершения упомянтуого деяния, так примерно, за месяц или за пару недель. Находясь в 1976 г. в Техасе, по выезде из СССР в июле 1975, Кузьминский, тем не менее, знал не только что ПРОИСХОДИТ в Ленинграде, но и – что ПРОИЗОЙДЁТ.

И извещал об этом КГБ – на адрес Юлии Вознесенской.

Против “экспресс-хроники” 1988 года не попрёшь. Правда, за 2 года до того, осенью 1986 года, вышел, в числе пяти, и том 5Б Антологии Кузьминского, где, по недосмотру Рыбакова и Лесниченко, на стр. с 9 по 459 были напечатаны дневники Юлии Вознесенкской за 1975/1976 гг. и материалы к ним, и документы процесса над Юлией Вознесенской.

 

В дневнике от 19 августа 1976 значится:

“Костенька, Костенька, глупая ты птица!

Сегодня Натали получила с оказией твое письмо. Невероятно глупое, невероятно злобное письмо. Ах, как не вовремя оно пришло! Мы сейчас, что называется, “под колпаком”.”

 

И от 26 августа:

“Прощай, Константин Кузьминский!

Что ты наделал?! Что ты сделал со всеми нами и с собой?!

Ты смертельно оскорбил меня из животного страха за Наталью. Бог с тобой. Ты предложил мою голову как выкуп за Натальину: “Мне все равно, кто будет читать это письмо...” Они уже прочли, Костенька. Конверт был заклеен во 2-ой раз. Ты погубил меня. Но ты погубил и Наталью и людей, которых ты даже не знаешь.

Бедный, бедный Костя! Как ты будешь с этим жить?

Послушай! А, может быть, ты просто сошел с ума? Ну не может же нормальный человек делать такие вещи: в один и тот же день написать два письма и отправить одно с оказией, а другое по почте? Значит, ты хотел, чтобы письмо ко мне было прочитано в КГБ? Не только не боялся этого, но и хотел этого, сделал все, чтобы это случилось? Бедный Костя, ты сошел с ума!

Вот и все. Как ты меня предал, Костенька! Как глупо, мелко, пошло твое письмо! И оно – у них. Оно сработает, оно обязательно сработает – они сейчас глаз с меня не спускают. Нам приходится иногда по 8 часов уходить от хвостов. По восемь часов! Архив мой вывезен на полгода из Ленинграда. Я не могу работать. Часть архива в КГБ.

О, да что там говорить!

Костя, что ты наделал! Ты сработал на них!

Я не знаю, как ты это будешь исправлять, искупать. Не знаю. В моих глазах ты перешел границу добра и зла. Живя там, разве можно рисковать головой того, кто остался здесь? Ты что, все забыл уже?

Я ни-че-го не по-ни-ма-ю.

Прощай.

Наверное, прощай совсем.

И что тебе написала Наталья?”

 

   – вот с этой-то последней фразы и надлежало начать.

 

   Моё письмо-донос от – соответственно – конца июля – первых чисел августа из Техаса, было написано в ответ на “письмо-отчёт” Натальи Лесниченко о диссидентских подвигах “в память Рухина” у стен Петропавловской крепости 30 мая 1976 года.

   Я обвинил их (в первую голову – Юлию) в поголовном идиотизме, и что с ними “ещё мягко поступают, я бы поступил – круче”. И сказал Юлии, чтобы не тянула мочалку* в политику.

*(прозвище Н. Лесниченко, задолго до словаря рокеров.)

   Заодно обклал и их хахалей, Рыбакова и Волкова (коих по именам, по тем временам – ещё не знал. По фамилиям – тем более.)

   Поскольку оставлял девушкам архив и работу по Антологии – не для того, чтобы они писали её на стенах Петропавловки и трамвайных вагонах (как выяснилось впоследствии). Архив же Вознесенской (с частью и моего), в результате их деятельности “частью попал в КГБ”. Словом, о трамвайно-настенной (наскальной) литературе их – я узнал уже в конце августа, а то и в начале сентября. До Техаса и почта идёт (и шла) минимум пару недель, а на телефонный трёп – у меня с Вены уже денег не было. Да и в Вене – не я, а мне они звонили. (А я давал информацию в “Новое Русское Слово” – см. публикацию о “декабристах” в конце декабря 1975).

   Оригинал письма (третий, под копирку, помимо упомянутых двух) у меня где-то болтается, ужо найду.

   Письмо, впрочем, “экспресс-хроника” тоже не приводит.

 

   Жить я с “этим”, как жил и раньше – я могу вполне спокойно. Если Юлию Вознесенскую и Наталью Лесниченко не устраивала перепечатка поэтических рукописей, и хотелось рукописать самим (не на бумаге) – я в этом участия не принимал. И не ведал. Будь я в Питере – вёдра с краской я бы надел им на голову. И обе это прекрасно знали.

   Но хотелось “хвостов”, молодогвардейских забав, казематов Петропавловки – что ж, Юлия Вознесенская и последнее получила. Наталья же Лесниченко, соавтор письма-послесловия в “Юности”... –

 

“16 сентября вышла Натали. Все – правда. Олег, Юл и она во всем признались. Я в идиотском положении.” ... “Когда Наташка поняла, что это не ГБ, а она расколола Юла, она решила пойти топиться. Покрутилась, бедная, у Невы, потом, слава Богу, решилась пойти ко мне. Мне удалось убедить ее, что нет здесь никакого преступления, а есть одна лишь неопытность...”

(Антология, т. 5Б, Дневник Юлии, стр. 41)

 

   – Посадка Юлии не научила Лесниченко конспирации:

“Приехала она, нашумела, упустила часть привезенных бумаг в мелкий омут местной кагебни...” (“Юность”, 2, стр. 45)

 

СОВЕСТЬ НАРОДА

 

“Мне не нравится дом Юла – холод напоказ. ... Разговор, очень важный, от которого, кстати, многое зависит в будущем следствии по делу 62, не получается, не клеится. ... О чем тогда договорились, на том я стою до сих пор. А ты, Юл?” (“Юность”, 2, стр. 46)

 

“С.-Петербург. 11 июня в помещении Смольнинского районного народного суда состоялся суд над активистом С.-Петербургской организации ДС Андреем Казанцевым за участие в несанкционированном пикете 9 июня у Таврического дворца, где проходила объединенная областная и городская конференция КПСС. А. Казанцев был подвернут штрафу в 50 рублей. Свидетели со стороны участников пикета в зал заседания допущены не были. Этот факт был доведен до сведения комиссии по правам человека, действующей в составе Ленгорисполкома, возглавляемой бывшим политзаключенным Юлием Рыбаковым, который обещал разобраться в правомочности решения суда.

   Рядом с Рыбаковым заседает в Ленсовете и его следователь по делу 62 (“О лозунгах в Ленинграде” – сентябрь 1976 – март 1977), ныне старший следователь по особо важным делам Ленинградского УКГБ В.Аксаков. Он жалуется в “Ленинградской правде”, что не попал в состав комиссии по законности и охране правопорядка из-за “предвзятого отношения части депутатов к органам госбезопасности”.

(Алик Гинзбург, “Где мчится скорый “Воркута – Ленинград”, РМ, 3833, 22 июня 1990, стр. 2)

 

Прим. изыскателя: следователь по делу самого Гинзбурга – заседает в Моссовете.

 

   – на что Гум сообщил (13 июля 91), что Рыбаков заложил группу товарищей, о чём лучше всего знает помянутый следователь, почему сейчас и катит на всех бочки, чтоб самому выйти в герои.

 

   Что же касается Рыбакова, прокурор, то бишь следователь (я не силён по части УПК) оного Рыбакова, заседающий в одной комиссии по защите прав человека с бывшим подследственным – знает о нём более. Более того, что сказал мне Гум, и обтекаемо изложила Вознесенская в своей публикации.

 

   Мне это, впрочем, неинтересно. Как не интересна и публикация в “Юности”, рядом чорт те с кем. Пусть там публикуется Вознесенская. И чета Лесниченко-Рыбаков.

   Что до “присоединившегося” к “тройке” Гершуни, – знакомство у меня с ним менее, чем шапочное – имеем в Антологии же (помимо перевертней и прочего в готовящемся томе):

 

На ночь я оставлял во второй комнате окно незакрытым и туда влезал, каждую ночь, революционер Володя Гершуни. Все карманы его были набиты запретной литературой. Я выходил к нему, давал, если чего было – поесть, пили чай, и он садился что-то писать за стол, не то дневники, не то воззвания. А я читал, читал его литературу – читал “Мои показания” Марченко, читал книги Солженицына на папиросной бумаге, и был 1969 год, и мне становилось жутко, хотя стоял май, было роскошно тепло, и со двора доносился аромат сирени. Под утро я шел спать, решив отдать всего себя, делу освобождения родины. Ночью мне снились лагеря. Утром, заглянув в его комнату, я видел спящего Гершуни затянутого одеялом, только борода торчала наружу. Его посадили второй раз не то в том же, не то в следующем году, и сейчас он до сих пор сидит. Недавно, читая Архипелаг ГУЛАГ – я наткнулся на знакомую фамилию Гершуни. Начиная говорить, он мог уходя, простоять в дверях пять часов, как однажды, и все все убедительно, с руганью, голосом трибуна. Страстью его были перевертни – у меня хранились листы бумаги с его бесконечными опытами в этой области, но потом я их затерял. Одному моему приятелю, он с яростью крикнул, “А ты думаешь, если мы придем к власти, мы дадим вам писать что угодно? Как бы не так!”

(Орфография и пунктация поэта и прозаика Лиомонова. – ККК)

(Э.Лимонов, “Московская богема”, в издании: К.К.Кузьминский и Гр.Л. Ковалёв, “Антология Новейшей Русской Поэзии у Голубой лагуны”, т. 1, Ньютонвилл, ОРП, 1980, стр. 341)

 

   – в отличие от Лимонова, перевертни Гершуни и материал о нём я не утерял, а напротив, собрал по всем публикациям и помимо, но печатать мне его сейчас чего-то расхотелось.

 

   Тираж антологии – 1-ый том – 600 экз., последующие тома 2А, 2Б, 3А, 3Б, 4А, 4Б, 5А и 5Б – по 500 экз., тираж же журнала автора “Повести о настоящем человеке” – 1 008 000 экз. (где меня обозвали доносчиком и стукачём) – так что борьба, согласитесь, неравная. Не говоря, что Антология имеется на 250-ти славистских отделениях Америки, где её и не открывали, и на 150-ти европейских, так что сверх того прочли и поимели её – 100 читателей. Соотношение 100:1000000 (скостим неясно пропечатанные 8 000), или 1:10000. На 10 000 знающих, что я стукач – приходится 1, имеющий доступ к прилагаемой информации.

   На том и поставим квадратную точку.

 

14 июля 1991,

Брайтон-Бич

Америка

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ:

 

О ХУДОЖЕСТВЕНЫХ НАКЛОННОСТЯХ ПОЭТЕССЫ

 

“... стараюсь запомнить, чтоб потом зарисовать. Впрочем, это видел Вадим Филимонов, это скоро увидят Олег Волков и Юлий Рыбаков... Будут, будут еще нарисованы ленинградские “Кресты”!” (“Юность”, 1, стр. 85)

 

   – рисунков Волкова не слышал и не видел, Рыбаков уже нарисовал, в “Юности” №1, заставкой к Юлии, домик звёздочкой – такой же, как и Филимонов, мазилка.

 

“Я немедленно хватаю карандаш и начинаю ее рисовать. ... Таня дарит ему свой портрет моей работы. Удачный.” (“Юность”, 2, стр. 66)

 

   – вероятно, поэтому продолжение “Записок” в 2 – начинается в разворот с шемякинским “Метафизическим автопортретом вместе с Сарой де Кей”, Саркой – а не, допустим, со мной.

 

О ПОЭЗИИ

 

“Но где ее стихи? Юлия Вознесенская никогда не писала их.”

(В. Лысенков, ““Поэтесса”, которая не написала ни строчки”, пер. с итальянского, пресс-релиз агентства “Новости”, 12, 24 января 1977, в: К.К.Кузьминский и Гр.Л. Ковалёв, “Антология Новейшей Русской Поэзии у Голубой лагуны”, т. 5Б, Ньютонвилл, ОРП, 1986, стр. 345-7)

 

  “Пришел однажды Миша Генделев и прочитал свои новые стихи. Я заплакала и омылась от скверны.” (“Юность”, 3, стр. 86)

 

   Стихи Юлии Вознесенской, украшающие виньетками текст мемуара, менее безграмотны, чем рисунки.

   И напоминают:

“дай мне из рук твоих напиться

а после рук не отводи”

 

“в твоих ладоней колыбель

прилягу буйной головою”

 

скверный перифраз из Трифонова:

“хочу твою любовь

всегда кормить из рук”,

который буйной головой не прилегал. Напротив.

 

О БОЖЕСТВЕННОМ

 

“Всю неделю постилась и читала Евангелие.” (“Юность”, 3, стр. 45)

“Когда в 68-м году у меня начался псориаз, я не роптала: я считала, что несу свою долю наказания за чехословацкие события.” (“Юность”, 3, стр. 46)

 

   – На этом и закончим Приложение.

 

/Поутру 15 июля 91/

 

 

ЮЛИЯ И ЕЩЁ ОДНА НАТАЛЬЯ

 

“... И не следовало б сыр-бор городить, кабы не ещё один (а сколько их!) женский бестселлер – роман Юлии Вознесенской, поколением на 15 лет постарше. “Женский Декамерон”.

Возраст писающих дам обычно умалчивается – что в советской прессе, что тут. А напрасно.

Потому – показательно.

Юлия Вознесенская из кожи вон лезет, дабы упоместить в творение – то, что она почитает “клубничкой”, но – слова сии, непечатные и нерекомые – стыдливо обходит. Медведева же – употребляет. Практически, через одно.

Вознесенская – и рада б описать чего-нибудь этакое, но – Зоя Космодемьянская не позволяет. Или, как писал поэт:

“будем стойки мы как зойка

будем павликом и павкой

и (далее к делу уже не относящееся) – и поэту павел золкин

отгрызает бородавки”,

дабы не усекать цитацию. ...”

(Из неопубл. статьи автора: ГРИЗЕТКА ИЗ МУСОРГСКОГО, ИЛИ “КРАСНЕЛИ ГЛАЗА ИНСТИТУТКИ, НА БАНТИК ЗАВЯЗАНА ГРУДЬ” (о прозе Натальи Медведевой, “Мама, я жулика люблю”, Руссика, Нью-Йорк, 1988, 179 стр., обложка В.Бахчаняна)

… как бы трогательно она ни писала там обо мне (а – писала), меня эта проза – не впечатлила. вовсе даже – напротив…

 

 

МАТЕРИАЛ К ДЕЛУ

 

   “Итак, перехожу к цитациям из Юлии. В “Русской Мыси” за 22 января сего – 1981-го года – полумемуары, полупредставление “новых течений” пера Юлии Вознесенской. ...

   Помимо, пишет она о “ЛЕПТЕ”, в тоне, мягко говоря, “исаичевском”. Итак:

“Выходя из подполья, мы побеждали смерть – рукописи перестали гореть. Появился новый тип литератора – издатель, архивариус, организатор. ... Это не было призванием к организационной работе, к лидерству. Просто некоторые любили общее дело больше собственного творчества, чувствовали особую ответственность в деле развития и сохранения неофициальной литературы. Первым среди них необходимо назвать Константина Кузьминского. Как никто другой он чувствовал необходимость создания движения. Когда мы вместе составляли первый коллекстивный сборник “Лепта”, Кузьминский настаивал на том, чтобы для обсуждения готовящейся книги еженедельно собирались все авторы. “Сборник – ничто, движение – всё!” – твердил он. ...

“Лепта” не только сплотила вокруг себя наиболее талантливых и независимых литераторов, но и породила множество новых начинаний: журнала “37”, “Архив”, альманах “Часы”, литературоведческие семинары и многие другие формы литературной жизни.”

(“Ещё один тяв”, Антология, т. 5Б, стр. 110)

 

   – лозунг этот, положим, не мой, а Бернштейна (цитируемый в работах В.И.Ленина), а собирал я поэтов “до кучи” – чтоб и им было кому почитать, и чтоб был материал для антологии.

   Возражал же я – изначально – против поэтических демонстраций у политических казематов Петропавловки и использования стен и трамваев вместо бумаги.

 

Выписка из “Постановления о выделении уголовного дела 18 сентября 1976”

 

   “Настоящее уголовное дело возбуждено 12 августа 1976 г. по признакам преступления, предусмотренным ч.1 ст.70 УК РСФСР в связи с обнаружением 8 и 15 апреля, 3 и 5 августа 76 г. в Ленинграде на общественных и жилых зданиях, памятниках истории и культуры, транспортных средствах и других местах 16 надписей антисоветского содержания.

   В ходе следствия было установлено, что к учинению указанных надписей причастны: Волков, Рыбаков, Гум [в девичестве Лесниченко – ККК] и Окулова. ...

   24 сентября 1976 Окуловой предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 17 и 98 ч.1, 17 и 230 УК РСФСР, т.е. в том, что она являлась пособницей Рыбакова и Гум в совершении ими в ночь с 4 на 5 августа 76 г. в Ленинграде умышленного повреждения гос. имущества путем нанесения на него надписей трудносмываемой краской. Кроме того, явилась пособницей Рыбакова, Волкова и Гум в совершении ими в августе 1976 г. в Ленинграде тем же способом умышленной порчи памятников культуры, взятых под охрану государства.

   17 ноября 1976 г. уголовное дело в отношении Окуловой Юлии Николаевны прекращено за отсутствием в ее деяниях состава преступления.”

(Антология, т. 5Б)

 

С ЧЕГО ВСЁ ЭТО НАЧАЛОСЬ (и чем это – кончилось…)

 

   “20 июня [1976].

   Подружилась с Юлием Рыбаковым, Олегом Волковым и Бобом Кошелоховым. Это последние, кто не сдается. ...

... очень сильные и очень смелые друзья.

   Меня все отговаривают от отъезда. Больше всех – Юл и Олег. Правда, просто удивительно, как быстро мы стали друзьями? Впрочем, мы встретились в такой момент, когда сразу видно, кто есть кто.”

(“Дневник Юлии Вознесенской”, К.К.Кузьминский и Гр.Л.Ковалёв, “Антология Новейшей Русской Поэзии у Голубой лагуны”, т. 5Б, Ньютонвилл, ОРП, 1986, стр. 360-1)

 

–  первый раз имя Волкова возникает в записи от 9 июня, в списке 6-ти голодающих художников: Синявин, Филимонов, Леонов, Кошелохов, Бугрин, Волков, Наталья Лесниченко, Юлия Вознесенская.

–  из них 3 НЕ художника, плюс 1 моралист-скандалист, травленный волк Сашок Леонов.

 

–  и – пошло:

 

с 20 июня по 12 июля ни записи, и –

 

   “14 июля.

   У нас тут всякие странные дела пошли. Ну, да это потом!

   Живем мы весело, но бедно. Представь себе: я продаю цветы у метро. ...

   Наташка не работает, но зато исправно тащит в клювике всякое зернышко, которое ей от бабушки перепадает. И денежку – тоже. Так и живем. Еще Юл с Олегом. Они почти все время с нами. Рисуют. А мы про них пакостные стихи пишем. Вот, например, “Ода Олегу”

 

Возлег Олег в лугах под клюквой,

вальяжно заголив лягно.

Блаженствует, подобно лягве,

и видит полное гумно

 

Лягно – чем лягаются.”

 

–  явное влияние Кузьминского через его секретаршу и соавторшу Лесниченко-Гум.

 

   “16 июля.

   Развеселил меня Юл. Я его спрашиваю:

   – Как ты думаешь, ехать мне или нет?

   – А как ты сама думаешь? Ты же все равно сделаешь так, как сама захочешь.

   – Я не знаю. Здесь оставаться не хочу. Туда ехать страшновато.

   – Иди в монастырь!

   Вот она, великая сермяжная правда: только в одно место я и отправилась бы сейчас с легким сердцем: в монастырь типа Крестов или Владимирского централа. Но – не заслужила.

   Наши друзья Юл и Олег – удивительные люди. Оба из породы неприручаемых. Олег 4 года отсидел в лагере по липовому делу. Его любовница не сумела скрыть от мужа связи с ним и, дабы не потерять супружества, заявила, что Олег ее изнасиловал. Когда начали дело, она испугалась и хотела отказаться от своего заявления, но ей объяснили, что в этом случае она сама окажется на скамье подсудимых за ложное обвинение. Олега осудили на 4 года. Он хотел бежать из лагеря, чтобы добраться до Москвы, и добиться в Верховном суде пересмотра дела. Сделал подкоп из зоны. Когда все уже было готово – кто-то донес. Подкоп засыпали, но кто его делал, не узнали. В лагере Олег смастерил транзисторный радиоприемник: он слушал западные радиостанции и рассказывал их на зоне.

   А Юл родился в лагере: его родители были репрессированы. Вот такие у нас появились новые друзья!”

 

“6 августа.

   Против Гены возбуждено уголовное дело по 120-й статье. Его последний мальчик на него донес. Был обыск. ...

   Я боюсь за свой архив и за твой: они оба у меня. Часть документов и материалы, касающиеся Трифонова, я припрятала вне дома. Дневник прячу дома, но так, что его не найдут даже с собаками.”

 

“10 августа.

   Вчера арестовали Трифонова. Случилось это так. ... Гена диктовал мне историю своих отношений с ГБ, я писала под копирку. Мы торопились закончить эту “автобиографию стукача”, потому что в любой день мог произойти арест.”

 

   – после этого Юлия удивляется, что на следствии шантажируемый ГБ гомосексуалист – всех заложил. А на суде – на публике – взял свои показания в зад.

Цитируя, при этом, моё предупреждение о “гомосексуалистах на крючке”.

 

“11 августа.

   Сегодня мы с Юлом сорвали обыск.

   С вечера мы втроем: я, Юл и Натали разбирали архивы, твой и мой, и готовили их к вывозу. Хотели с вечера спрятать их на чердаке, а сегодня перевезти на хранение к Евдокии Петровне [моей матушке, откуда я их и передал Юлии, чтоб не теребунькали одноглазую инвалида-сердечницу. – ККК]. Упаковали в полиэтилен большую часть. Оставалось еще изрядно, а Натали надо было обязательно съездить к бабушке. Она уехала. Мы с Юлом до 4-х часов продолжали возиться с бумагами. В 4 часа решили, что на чердак не понесем – сил нет. “Авось, обойдется!” – решили мы <и> легли спать.

   Утром... Звонок в дверь. Юл пошел открывать. Возвращается и говорит:

   – Опоздали. Милиция. ...

   Закрываю дверь на крюк, на цепочку... Потом отключили дверной звонок, чтобы гости нас не беспокоили, и принялись за дело. В кухне мы поставили один таз на другой и стали сжигать в верхнем самые опасные бумаги и в первую очередь – записные книжки. Потом распаковали так тщательно приготовленные к спасению архивы и начали проводить над ними экзекуцию: ножницами вырезать фамилии авторов и выбирать отовсюду титульные листы. То же проделали с папками. Юл носил все это на кухню и сжигал. ...

   Через полтора часа все было сделано.

   ...

   Ну, обыска, конечно же, делать не стали. Нашли обгорелый таз, обнюхали унитаз, куда Юл спускал пепел, и составили акт о том, что их не впускали “из-за сжигания бумаг в большом эмалированном тазу”.”

 

   – вот так разобрались с оставленным архивом две диссидентки... Вместо того, чтобы перепечатывать Алейникова, Величанского, Губанова, Лёна, Лимонова – всю Москву, доделывать антологию “ЮГ”, разыскивать поэта-пианиста Бориса Фалькова из Запорожья...

   устройство “тайников”, в которые никто “не мог проникнуть. Разве что кошка, если не очень толстая.” И

 

“В один прекрасный день в полуметровой стене тайника появился пролом, а мой архив, наоборот, – исчез. Пропала переписка по поводу “Лепты”, пропали протоколы наших собраний. [Всё это опубликовано в томе 5Б, так что не пропало. Пропали зато... сами тексты поэтов, поскольку Юлия более берегла и дублировала – “переписку” с властями. И их-то у меня по сю – нет. – ККК] Пропала моя проза, за которую расстрела мне будет мало.* Пропал мой макет первого в СССР подпольного юмористического журнала “Красный диссидент”! На титуле подпись: “Безответственный редактор – Ю. Вознесенская”. На последней странице обложки написано: “Цена – 3 года с высылкой и без”.**”

* зело высокое мнение! довольно будет и порки, даже не публичной – и за “Женский декамерон” с вялой “клубничкой”, и за “Звезду Чернобыль”, и за прочие публикации, включая которая в “Юности”. – Прим. сост.

** вот на таком уровне диссидентствующий юмор. См. в томе 5Б “Отчёт” А. и А.Окуловых, и мой комментарий к нему, “Дисси-дети”. Сыновья борчихи написали дешёвый “политический” капустник по поводу эмигрансткого диссидентского болота в Мюнхене...

 

   – но возращаясь к лирике:

 

   “А ты? Как ты мог оставить меня в такую минуту? Ты, бывший мне поддержкой всегда и во всем. Никогда не верила, что мы можем расстаться.

   “Зачем же ты продолжаешь этот дневник, зачем обращаешься ко мне, если знаешь, что я заложил твою голову ради женщины, что ты мне – никто?” – ты мог бы спросить меня и, наверное, спросишь не раз, читая меня. А затем, чтобы рассказать все. Кончится дело 62 – кончится и мой дневник. Вот тогда уж мы и навсегда расстанемся.”

(Дневник Юлии, 13 октября 1976, Антология, том 5Б)

 

“8 ноября. ...

   9-го, завтра судят Трифонова. Я решила идти и защищать его, ибо то, что он предатель и провокатор (если только это не прекрасная чудесная желанная липа КГБ) касается только нас, но как гражданин он имеет право на защиту: дело его столь явно сфабриковано, что здесь двух мнений быть не может.

   Помнишь, ты когда-то остерегал меня:

“Этих людей (гомосексуалистов) легче всего подцепить на крючок”. Так и оказалось.”

 

“17 ноября.

   Никак не пойму, что изменилось после твоего сумасшедшего ночного звонка. Вернулось ли все? Хочу звонить тебе и вдпуг вспоминаю: “Таким как ты место ни там и ни здесь”. Да. Место мне – ТАМ. Это правда. Тем обиднее стало сейчас, после твоего звонка. Место мне – там. Но я его заслужила, черт побери! Это моя награда. Вот так.

   А потом вдруг: оказаться бы рядом с тобой, отдышаться, выплакаться. Столько лет любви и дружбы коту под хвост не выкинешь, даже если это “Кока-кот”. Но узнал ли бы ты меня? Нет, пожалуй. Если только дневник... На него вся и надежда. Как хорошо, что я вела его, несмотря ни на что!”

 

“2 декабря.

   О, вот это совсем другое дело! Следователь городской прокуратуры Григорович объявил мне, что против меня состряпано новое дело уже по 190-1. Это пошел настоящий разговор!

   Ну вот и все мои проблемы разрешились сами собой...”

“Обещают мне по 190-1 ссылку. Вот это по мне! Буду там стихи писать и лес пилить, или чем-там они занимают женщин?”

 

“9 декабря.

   Следствие по моему делу закончено. ... Вступила в силу 201 статья, т.е. теперь я имею право ознакомиться с материалами дела. В понедельник состоится суд над Филимоновым. 14-го, во вторник, выходим на площадь. А со среды начну читать дело.

   ... Значит, я решила вот что. Я подаю документы, дабы не потерять возможность выезда вообще, но при этом ставлю ОВИРу невыполнимые условия: бесплатный выезд и безтаможенный провоз багажа. Если они на это пойдут – поеду: когда еще представится возможность вывезти за границу наши архивы? Нет – остаюсь и сажусь. Или в ссылку.”

 

   – и возникает таинственное письмо...

 

“Мне хочется ехать, я мечтаю о работе с тобой, чтобы все как было раньше, Костенька... Видишь ли, твое письмо и оскорбило меня и обидело, но, главное, открыло глаза на одну истину: для тебя женщина и ее любовь дороже друга, даже если женщина недавняя, а друг – старый. Женщины появятся еще и еще, а я останусь другом навсегда. Не значит ли это, что я рискую получить еще раз такое же письмо? Такой удар на чужбине, в изгнании будет очень тяжел. Здесь у меня мои друзья, дом, а там будешь только ты. Поездка к тебе в любом случае – ныряние в омут головой. Прежде я шутя это делала, но теперь мне страшновато. Очень страшное было письмо. Люблю ли тебя по-прежнему. Да, но только при условии: письма не было. Когда это удается – все хорошо, все то же. Но слишком многое и многие о нем напоминают. Ах, как бы хорошо было забыть его или найти возможность сказать, что это не твоя вина!

   Сыновья хотят в Техас. Они за тебя заступались, когда появилось письмо. Потом, когда их мать, выйдя из-за решетки, рассказала, что среди первых улик ей было предъявлено это проклятое письмо, они замолчали о тебе. Твое имя не произносилось в доме до самого твоего звонка в день похорон Татьяны Григорьевны. Теперь все делают вид, что все забыто. Впрочем, люди прощают легче, чем я. Я не виню. У меня просто сердце болит об этом. Письмо, конечно, не дало ГБ ровным счетом ничего. Они его использовали только как фактор психологического давления. Это понятно всем. И все-таки – страшная история с нами случилась. Встретившись, мы один раз об этом поговорим, все выясним и забудем уже окончательно: я этого очень хочу. Но когда еще мы встретимся!”

 

   – на том свете, ужо, наверно. На этом, чего-то, уже не хочется...

 

“14 декабря. ...

   Прочла показания Трифонова. Провокатор и дурак. Перестарался, потому и загремел, и так ему и надо! Хочу попробовать переписать его бред. И собираюсь подать на него в суд за ложный донос. Суда, конечно, не будет, но провокатор будет разоблачен.”

 

“14 декабря. ...

   “Вот уже третья тетрадь подошла к концу. Думаю, что четвертой не будет.

   Прощай, а если навсегда,

   То навсегда прощай.

   Это мне нагадали по Байрону. Ну, что ж...

 

   Храни тебя Бог!”

 

 

Материал 1:

“Доносное письмо К. Кузьминского Ю. Вознесенской”

(набор с машинописной копии)

 

4 августа [1976]

 

Юлия, обещаю сделать всё, от меня зависящее, чтобы объяснить разницу между истерикующими юродами и серьёзными людьми.

С вами поступают ещё мягко. Я бы – круче.

То, что вы делаете, сам ваш состав – криминальный идиотизм.

Сила инерции ещё не определяется силой.

Это – жалко, глупо и мерзко.

Я получил подробный отчёт от вас же о ваших “подвигах” – таких “героев” надо просто – лечить.

В данном случае, я нахожу, что с вами поступают слишком мягко, и мне безразлично, кто это письмо будет читать.

 

Единственное моё желание – это вернуться в Россию, чтобы набить вам морду.

Вы выродились в кучку кликушествующих идиотов.

10 суток ареста – за идиотизм. Я бы дал больше.

 

Это уже не парашюты и белые ночи, а злобное тявканье идиотов, которое и слышно – одному-то мне.

Мне вы такие – не нужны.

 

И ещё раз проклинаю тебя, за то, что втравила в это мочалку, у которой и мозгов-то – только в костях.

Мне она нужна не с поднятыми ручками, в компании четырёх дебилов.

 

Ей я написал особо, я её жду, тебе же место – не там и не здесь, а где-нибудь вместе с икононосцем [прозвище И. Синявина].

Повторяю: моё мнение о нём – неизменно, о тебе – изменилось.

 

Если вы не прекратите свою вонючую шебутню – на меня не рассчитывайте.

Такие вы – ни здесь, ни там не нужны.

Есть закон, и есть его рамки.

 

Знаю всех участников, всю компанию, и могу сказать: меня бы с вами не было.

Будете продолжать – туда вам и дорога.

Это дешёвка, глупость и никакого, даже сочувствия, во мне не вызывает.

 

Ещё и ещё раз советую: ПРЕКРАТИТЬ!

 

Вообще всё прекратить.

В противном случае – на меня не рассчитывайте.

 

К.Кузьминский

 

[Письмо, естественно, нашлось, в машинописной копии – а от руки я с России не пишу – провалявшись по полкам и ящикам, с Толстовской фермы – в Техас – и восьмой переезд по подвалам Нью-Йорка, но – рукописи и машинописи не горят, как говаривал Булгаков. Письмо Натальи Лесниченко, предшествующее этому, где она описывает, как шла, поднявши ручки, в компании 4-х идиотов, эскортируемая милицией – с выставки у Петропавловки в память моего друга Жени Рухина – мне уже неохота и искать. И перепечатывать. Хватит и этого.]

 

Итак, заключаем. Письмо-донос (без единого упомянутого имени, и даже Лесниченко и Синявин названы домашними прозвищами) написано из Америки В ДЕНЬ написания лозунгов в Ленинграде. (См. материалы “дела”. Телепатия? Или – телеграфная связь с ГБ?... Проще: пил я в покойницкой Толстовской фермы по-чёрному и, в аккурат, в ночь написания лозунгов – меня и прорвало. Оттого и тон, и стиль. Чернуха, пополам с пьяным прозрением...) Получены обе копии на адрес Юлии Вознесенской (одно – с оказией, другое – по почте), соответственно, 19 и 26 августа 1976, как явствует из Дневника.

В “Экспресс-хронике”, с перепубликацией в “Юности”, это письмо названо “доносным”.

Я уже даже сам усумнился – а вдруг?..., как и, 6 лет назад, готовя 5Б том, и читая дневники – заинтересовался, и нашёл.

И обратно нашёл это письмо.

Надо бы опубликовать, чтоб не искать.

 

Что я и делаю.

 

/15 июля 1991/

 

 

2001:

 

вонь продолжается...

американские поблядушки-путешественницы (а ля зузанна) – продолжают тиражировать “показания Ю.Рыбакова”:

 

   «Конечно, это не было первой нашей акцией подобного рода, продолжал Юл. Мы с Олегом делали разные надписи, критикующие политический режим и общественное устройство, мы писали их ночью на улицах, на зданиях, на трамваях, которые потом ехали через весь город, разнося наши слова повсюду. Мы также организовали подпольный центр и пытались издавать запрещенную литературу Сахарова, Солженицына, выступления которых мы слушали на русском по Би-би-си, по радиостанциям «Свобода» и «Немецкая волна». Для записи и печати информации нам требовалось оборудование, нам нужны были радиоприемники, магнитофоны, пишущие машинки, даже бумага. Мы не могли купить все это, для этого требовалось официальное разрешение (?! – ККК), к тому же мы были бедны, как церковные крысы, так что мы все тащили из государственных учреждений.

   В сентябре 1976 года мы с Олегом были арестованы; арестовали также и наших друзей, Наташу Лесниченко и Юлию Вознесенскую».

   «Но как же об этом узнали власти», спросила я. Мы уже вышли из автобуса и двигались по широкой, запруженной тяжелым грузовым транспортом улице, где-то к югу от центра города. Было уже почти темно, и небо становилось свинцово-желтым.

   «Один из ваших, другой наш, ответил Юл, пожав плечами. Получилось так, что бывший ленинградский поэт Константин Кузьминский, который эмигрировал в США, послал письмо к Вознесенской, в котором писал, что возмущен тем, что она не едет к нему в Америку, что она вместе с ее тесным дружеским окружением занимается нелегальной деятельностью, что мы все попадем в тюрьму и ему нет дела до того, кто прочтет его письмо. Конечно, письмо было прочитано цензором на почте и послано в КГБ. Я видел его копию позже в материалах нашего обвинения. Таким образом Кузьминский по злобе и недомыслию донес на нас, а один из нашей группы здесь, в Ленинграде, подтвердил это.

   Мы взяли всю вину на себя, поэтому Наташа, моя будущая жена, и Юлия были через три дня освобождены, а Олега и меня оставили в следственном изоляторе КГБ. Следователи угрожали нам, что если суд признает нас виновными в политическом преступлении, то остальные наши товарищи станут объектом репрессий, поэтому мы согласились с обвинением в том, что все наши действия объясняются не политическими мотивами, а

обыкновенным «хулиганством», так что судили только нас двоих и из художников больше никому не предъявили обвинение. Они остались на свободе, чтобы жить и работать.

   Я был приговорен к шести годам заключения в колонии «усиленного режима», которые я провел в Заполярье, а Олег получил семь лет строгого режима.

   Я работал четыре года в лагере в Мурманске, в помещении, которое не слишком защищало нас от непогоды, и два года в Архангельске, где мы валили лес.

(Юл Рыбаков, депутат Госдумы, в книге: Барбара Хазард, “Рядом с Невским проспектом” /Моя жизнь среди неофициальных художников Ленинграда/, “Деан”, СПб, 2000, стр. 57)

 

... надлежить добавить этому недо-сиденту, за ложные показания – отправить его обратно валить лес, всё больше проку...

 

/15 ноября 2001/

 

Комментарий Г.Гума:

   “К надписям 8-го и 15-го [апреля] ни Вознесенская, ни Лесниченко отношения не имеют. Они познакомились с Ю. Рыбаковым и О. Волковым только в мае! Поэтому их и не тронули!!!”

(Нью-Йорк, 13 сентября 1991)

 

 

ДЕЛО ОБ АРХИВАХ

 

   “Во время обысков по делу о надписях в руки КГБ попало большое количество выпусков Самиздата, рукописей, архивов.”

(И.Синявин, “Новая жертва: Юлия Вознесенская”, НРС, 15 марта 1977, стр. 3)

 

   “Приехала она [Н.Лесниченко-Гум], нашумела, упустила часть привезенных бумаг в мелкий омут местной кагебни...”

(Ю.Вознесенская, “Записки из рукава”, “Юность”, 2, стр. 45)

 

Из письма Натальи Лесниченко-Гум (без даты, последние числа июня 1976):

   “Нужна ли тебе огромная папка 100 поэтов? Там чорта в ступе только нет.* Впрочем, как я понимаю, если тебе, что и нужно, то чорт ма пенендзы, и ты даже поехать за посланным не можешь.”

* “100 поэтов” – ещё одна (пропавшая) Антология Одного Стиха – ведь даже у плохого или среднего поэта – один-то стоющий стих найдётся! Собирал, с Г.Л.Ковалевым.  О судьбе рукописи – см. в материале “Архивы Юлии-Натальи”.

 

   И, наконец, проясняется (письмо Ю. Вознесенской, без даты, но по отсидке и перед выездом за кордон):

   “Здравствуй, милый мой ворчун, кричун и забияка! И что ты шумишь?

   Впрочем, из всех твоих ворчалок, кричалок, бурчалок и сопелок у меня сложилась вполне определенная картина: сидит мохнатый Кока, очень за меня волнуется и очень меня ждёт, а сидит он на куче рукописей, которые тоже ждут меня. Вот теперь уже всё ясно. Еду. Гони вызов. Сумеешь это сделать? На всякий случай я закажу ещё и в Европе.

< . . . . . . . . .>

   О других делах. Теперь на счету прелестной Натальи уже 2 архива, твой и мой. Веду войну за возвращение жалких остатков. Всё растрепала, крыса. Без толку и без понятия копалась в чужих бумагах. Причем, если твой был ей тобой же и доверен, то мой она заполучила самым воровским образом. Он был упакован и обшит рогожей и законсервирован на 5 лет – таков был уговор с его хранителем Л.Волохонским [один из мужей Н.Лесниченко-Гум-Рыбаковой-и-так-далее – ККК]. Наталья заполучила сначала Волохонского, а через него – мой архив. Не знаю, что сумею выцарапать, но я поняла, что для тебя важнее всего. По поводу её кляуз в твой адрес скажу одно: не сомневаюсь, что именно она и служит там, где хотела бы заставить всех видеть тебя. Иначе мне просто нечем объяснить те подлости, которые она делала мне на протяжении этих трёх лет. Она срывала публикации, уродовала рукописи, мне постоянно внушала мысль, что мои писания никому не нужны и нигде не публикуются – в общем, создавала мне определенный настрой. Как она сама признавалась многим и многим, она не жаждала моего возвращения. Но и мёртвые возвращаются. Я вернулась, я прошла по её остывающим следам. Грустное зрелище, Костенька! Ну скажи, чем мы заслужили такую горячую ненависть, совершенно впрямую выраженное желание стереть нас с лица земли? Это касается всех, кто когда-либо был с нею связан: ты, я, ребята, заслонившие её осенью 76-го, теперь вот новая жертва – Волохонский, один из предполагаемых отцов. Она спекулирует его именем, паразитирует на нём так же, как когда-то паразитировала на твоём имени, но уже начинает потихонечку и продавать, и позорить. Страшная личность, т.е. страшная безликость. Наталья – крошка Цахес по прозванию Циннобер. Помнишь, у Гофмана? Сама по себе полное ничто, она хочет быть, жаждет быть и достигает иллюзии бытия постоянным высасыванием жертв её показного сиротства. Мы все жалели её, слабую и жалкую, а она питалась нашими соками, воровала нашу силу, а потом нас же ненавидела за то, что мы-то в ней не нуждались и не умирали от её вампирских укусов. Но с нею надобно покончить. И вот почему и зачем.

   < . . . . . . .>

   Она чудовищно подло поступила с Олегом и Юлом, но этот рассказ я отложу до встречи.”

 

   – встреча, естественно, не состоялась; в телефонном разговоре Юлия сказала мне, чтоб я на неё, как на машинистку, не рассчитывал: у неё “большие творческие планы”. Почти как у Генделева (отказавшегося по таковой причине от дуэли).

   Из материалов я, естественно, ничего не получил, да и Бог с ними: я ж всё загодя продублировал, а остальное и изрядное другое – собрал заново. Делов!... На 9 томов Антологии, по 600 и 900 страниц каждый, хватило – а осталось ещё на вдвое столько же...

 

   На этом и закончим “дело об архиве”, и перейдём к письму и надписям.

 

 

КАК Я РОДИША ПИСМО СИЕ?

 

   – с перепою, и телепатически.

   Получив от своей бывой секретарши и любови сей отчёт о бравых подвигах диссидентствующих писак и мазилок:

   “Здравствуй, милый Костенька. Сегодня 25 июня. Уже месяц, как погиб Женя [Рухин – ККК]. До сих пор толком не понимаю, как это случилось. Загорелось в комнатке со стеклянным верхом справа от лестницы, где были свалены холсты, подрамники и всякий хлам. Женя туда никогда не ходил при гостях, так что я узнала о существовании этой кладовки только когда была у него в последний раз, дней за десять до пожара, во время пребывания в ленинграде моржей [моё прозвище коллекционера Нртона Доджа – ККК]. Видишь, какое печальное начало. Страшно мне, Костенька, очень. Т а к  терять друзей мне еще не приходилось.

   Вот и 26-ое. Попробую рассказывать о наших событиях в некотором порядке, как всегда, сбиваясь с него.

   Выставки рода Газа и Невского были официально запрещены еще в апреле; вернее, объявлено было об этом при личной беседе в Управлении культуры некой дамой, ныне там не работающей, с Юлией по поводу Гумилева – мы хотели отметить сколькотолетие со дня его смерти официально, на что сказано: “Была в прошлом году комиссия, расследовала дело еще раз, Гумилев – враг народа. При этом было сказано, что будут-де небольшие выставки, например, в кинотеатрах, или тематические – скажем, Ленинградский пейзаж и т.п. Художники, когда Юлия сообщила об этом, фыркнули – хорошо, коли пейзаж, а если “Ленинградский рабочий”? Кинотеатры тоже, соответственно, обсмеяли и якобы забыли. Проходит время. Зала типа Невского не дают. Гибнет Женя. И выставку на воздухе взамен официальной, “запрещенную”, пользуясь терминологией властей, решили посвятить его памяти. Назначили 30-е мая, известили отдел культуры. За несколько дней начались вызовы в милицию с требованием подписать некое “Предупреждение” “Я, такой-то сякой-то, предупрежден о том, что всякие выставки и т.п. (неточно цитирую, меня не вызывали), нарушение общественного порядка, статья черт его знает какая”. Кто отказывался, кто подписывал, даже Илью [Левина – ККК] с Генкой Трифоновым не позабыли, на машине до отделения прокатили. Выставка назначена на 12-ть часов у стены Петропавловки справа от Иоанновских, кажется, ворот. Мы, естественно, опоздали, и когда пришли, художников с картинами и даже без оных, уже рассадили по машинам и развезли по своим отделениям. Толпу из зрителей, нескольких художников, поэтов и т.п. долго разгоняли, моталось там много всяких ПМГ и прочей дряни. А вечером, в 7 часов “группа хулиганствующих поэтов” и примкнувших к ним зрителей” на том самом месте читали свои злобные пасквили и были также разогнаны доблестными силами и т.п. По секрету скажу, что группа хулиганствующих состояла из Юлии, Генки-супруга [Гума – ККК] и... меня, а также Витьки Козулина [Кривулина – ККК], который ввиду перевеса сил доблестных защитников порядка прочитать свои пасквили не успел.

   В этот же день двое в штатском приставали, не предъявляя документов, к Илюхе. Илья от них отмахивался, но зашел все же в будку позвонить кому-нибудь. Тогда они предъявили свои документики и он спокойно пошел с ними в отделение. Там ему дали протокол подписать о том, что он-де оскорблял сотрудников и оказывал им злостное сопротивление. Он отказался и его выпустили, но через день пришли за ним и пригласили якобы за паспортом, ему в тот раз не отданным. Там ему и паспорта не отдали, и в суд свезли, дали десять суток. Был арестован художник Клеверов. После того, как его везли в здание суда в машине, ему стало плохо, сидел, держась за живот. Ребята были с ним. Врачи прибыли, одну из них Генка узнал, пару лет назад она была студенткой института культуры. И бегали вокруг него со шприцом. Он от укола отказался, и ребята защитили. Тогда его свезли в больницу. И представь себе – в наркологическое отделение. А наркотики очень интересуют наших опекунов. Даже следователь по пожару у Женьки вызывает всех, кого не лень, прямо признается им в том, что их интересует моральный облик движения, и напирает на то, что Женя и Мила были под кайфом. О том, какая это все <х>..ня, я и говорить не буду. Вернемся к Клеверову. В больницу ворвалась его жена, по шуму определила его палату, вбежала туда и увидела, что ее муж лежит на полу, одна баба хлещет его не то простыней, не то плеткой, а вокруг всё со шприцом беготня идет. Из больницы его в суд, там семь суток за нарушение общественного порядка. После этого несколько художников объявляют голодовку на семь дней. (См. Гум.прим. – ККК). Затем, как сообщала “Немецкая волна”, к ним присоединяются две писательницы. Эти красавцы никак не могли понять, что такое “поэтессы”. Кто были эти две писательницы, ты уже и сам догадался. Господи, если бы я за эти семь дней хоть на килограммчик похудела! Ни фига, видимо, организм питался за счет внутренних жировых отложений. Тяжело было очень, но к седьмому дню поняла, что и еще столько смогла бы. Легкость появилась необыкновенная. Теперь буду регулярно голодать.

   Четвертого числа на улице взяли Арефьева. Двенадцать суток за оскорбление властей. Ввели в кабинет, там начальник долго кричал на него, а потом пригласил двоих из-за дверей – Слышали, как он меня оскорблял? – Слышали. – Подпишите. Подписали. Простудился, сейчас болеет.

   Дня рождения не справляла, не тот был настрой. До сих пор, Женьку вспомню, реветь начинаю. Все равно пришли ребята, поздравляли. Рада.

   Новую выставку назначили 12-го числа. После всех арестов настроение несколько упало, было ясно, что и эту выставку разгонят, не хотелось рисковать картинами, но... вино налито, надо пить. Но, чорт побери, пусть пьют охранники порядка! В Управление Культуры посылается следующее аисьмо: (цитирую дословно) Сообщаем Вам, что выставка, намеченная на 12 июня с 12 до 16 час. и посвященная памяти Евгения Рухина, состоится. Но вместо намеченного ранее показа картин выставка будет носить концептуальный характер. На ней будут представлены самодвижущиеся объекты, находящиеся в непринужденном движении в течение указанного времени. В качестве таких объектов будут использованы сотрудники различных организаций (вот эти два слова неточно) (УВД, милиции и т.п.), как в форме, так и в штатской одежде. Присутствие авторов на выставке необязательно. Оргкомитет ТЭВ.

   По-моему, очень забавно.

   Теперь по порядку 11-е июня. Утром звонок. Я подхожу. Просят Юлию – голос удивительно знакомый. – Юлия спит. – Разбудите, пожалуйста. – Иду будить, я тебя узнала. Говорю Юлии – Юра Жарких. Казалось бы, после этих слов, он мог бы и не представляться. Нет. Все сказал, и кто, и зачем приехал, и где он хочет сидеть, и где он не хочет отсиживаться. Даже встречу с Юлькой назначил громко и отчетливо. Ладно.

   Приходит без тел. звонка Синявин. Читает письмо. Вовсю веселится, потом решает доставить удовольствие и коррам. Набирает телефоны. То не отвечают, то занято. На пятый набор наконец отвечают: “Подождите, мы очено заняты, перезвоните, пожалуйста, через полчаса.” Игорь представился, сказал, что из Ленинграда, спросил, спросил, с кем он разговаривает, ему назвали знакомое имя. Ждем. Но через пять минут обнаруживаем, что телефон опять вырублен. Это проделывают регулярно. – Ну, я пошел, говорит Игорь. Я выхожу его проводить, сажаю спокойно в трамвай, захожу в магазин, возвращаюсь – здравствуйте! – на той стороне ПМГ, на этой черная волга, у нее мильтон и пятеро штатских. Ку-ку, говорю, Юлия. А у нас сейчас гости будут. И верно, звонок. – Кто? – Милиция? – А кто нужен? – Синявин. Иду, говорю Юлии, она разрешает величественно: впускай, мол. Впускаю. – Где Синявин? – Какой Синявин? Лазят в шкафы (и все это без ордера на обыск), под диваны заглядывают, в маленькой комнатке, где моя неубранная постель, спрашивают о Синявине Андрюху [сына Юлии – ККК], роются в постели (ей-богу, насчет Синявина я им никакого повода не давала), пугают до полусмерти соседку, уверены, что он тут, уходят, возвращаются. Милиционер наглый, хам, а в штатском – лейтенант мил.<иции> Уцеховский вежливый и ироничный, однако, встав у дивана на наш грязный неметеный пол, вид имеет весьма непрезентабельный – А, может, я уронил что-нибудь, или сам упал. Хорошо бы.

   Синявина, как потом выясняется, берут часа через четыре следующим образом: Опять телефонная будка. Из нее вытаскивает Игоря милиционер. Долго ругается, потом подзывает двоих из-за угла. – Слышали, как он меня оскорблял? – Слышали. – Подпишите. Подписывают. Десять суток.

   Вечером Юлия встретилась и с Юрой. У м.<етро> “Маяковская”. Юра заранее взял машину – левака – и они покатили. Но как только свернули с Невского на Герцена справа – ПМГ, впереди – черная волга. Из волги вылезает подполковник милиции при всех регалиях и даже при орденах. О! Просит у них документы, говорит, что нарушение уличного движения, везут их, но не в ГАИ, а в родное Юлино 5-е отделение. Сначала думали, может быть, и в самом деле шофер нарушил, но тут заглянул тот самый лейтенант черненький, который Игоря под диваном разыскивал, и все стало ясно. Юлию отдельно поспрашивали, попросили подписать еше одно “Предостережение”, она отказалась, ее отпустили. Ждала Юру, не дождалась, пошла разыскивать – ни Юры, ни начальника нет. Другим выходом вывезли. А он на следующее утро из Москвы звонил. Обратно отправили. Хорошо бы за казенный счет.

   Юлия прислала ко мне домой человечка, просила его забрать меня, чтобы я не ночевала дома, я ушла. Юлия моталась по городу, устала, как собака, и – вот идиотка! – сама приперлась спать домой. 12-е. Третий день голодания. Очень тяжелый. Юлия еле встает. Пьет чай, собирается, открывает дверь квартиры – а там шкаф. Шкаф Фуражкович. – Документы! Дает. – Назад в квартиру, сидеть! – Мне бы в магазин, детей кормить... – Назад, в квартиру, сидеть, молчать! Пошла Юлия назад, походила по квартире и ... вылезла, у<..>ище без пристанища, с четвертого этажа по водосточной трубе. Какова птица? Летает, черт побери!

   С ударом пушки внутрь крепости, огородами и на назначенное место. Машин, ПМГ, легковых, мотоциклов, три катера – ужас что делается! Сели на камешках, обсуждаем, насколько гармонично движутся те или иные самодвижущиеся объекты. Веселимся. Пришли и начали разгонять. Много их. Руками толкаются. Я говорю, понимаю, как вам приятно, но не надо бы ручками. – Подумаешь, уж и дотронуться до Божества нельзя. А надо сказать, что я разгуливаю теперь или в свадьбишной или провожальной длинных юбках. Что хороша, то хороша. Тут же взяли какого-то незнакомого нам философа Нагожникова, особо возмущавшегося. Вдоль стены до мостика по собственной инициативе шли руки за голову. А твоя Наташка, как самая трусливая, подальше от милиции, но... впереди всех, походкою гордой в спокойствии чинном. Разгоняли долго, шли мы все медленно, было нас человек, наверно, тридцать, м.б. больше.

   После парка пошли мы все к Юлии через Кировский мост, поперек Невы за нами катер сопровождающий. При переходе улицы Халтурина к Марсову в нашу толпу на пешеходном переходе врезается зеленый газик. Прямо перед ним – Володя Бугрин, хороший художник, флейтовский приятель [Володя Федотов, флейтист №1 – ККК], жаль, что не знаешь. Его в машину за руки за ноги. И так и украли. Потом, на третий только день обезумевшей матери ответили, что 15 суток. Сегодня, 27, увидимся с ним. Выпустили. Его только одного заставляли работать. Всех подстригли, т.е. обрили наголо. Синявин в камере продолжал голодовку. (См. Гум.прим. – ККК). Илья тоже объявлял, но его через три дня вызвали к начальнику и объявили, что голодовка – нарушение тюремного режима (чушь собачья!) и поэтому его а) посадят в карцер, б) задержат не на 10, а на 30 суток; в) будут искусственно или насильственно кормить и г) врач, присутствовавшая при разговоре, сказала, что в связи с голодовкой она опасается за Илюхино здоровье, психическое, разумеется. Он прекратил голодовку. Но дайте выехать, разберемся.

   Не знаю, удастся ли отдать это письмо, девица грозилась уехать домой в Семипалатинск на Амуре [то бишь, на Запад – ККК], м.б. придется уезжать с ним обратно. Так что буду вертеться теперь сама, как, еще не знаю. Лэшечку [Льва Нуссберга, кинетиста – ККК] не видала, говорят, он поедет по канцлерам, по бабам, но, слава Богу, не по этапу. Никаких от него вестей не имею, видимо, продолжают быть недовольны. Барин гневаются. Нужна ли тебе огромная папка 100 поэтов? Там чорта в ступе только нет.* Впрочем, как я понимаю, если тебе, что и нужно, то чорт ма пенендзы, и ты даже поехать за посланным не можешь. Зла не хватает. Да не на тебя, хотя и на тебя тоже. Почему прямо не сказать, что сидишь на мели? Я что, на хребет тебе с мышью [домашнее прозвание моей жены – ККК] собираюсь? Чего боишься-то?

   Теперь о делах отъездных. Если и Верховный Совет не разрешит взять документы без справки отца, я не стану держать Генку тут. Придется разводиться, и ему ехать одному. Что буду делать я, не знаю. Топиться и вешаться, наверно, не буду. Искать иностранца мне очень трудно. Так что вся надежда на Москву, куда завтра едет Гена.

   Целую тебя, прости, что такое деловое, все слезы выплакала, тоска уже словами не обозначается.

Наталья.”

(Как всегда, без даты, но, судя по датам поминаемым – последние числа июня 1976. Получено мною – к концу июля уже... – ККК)

 

К сему примечания:

 

Гум, прим.: зайдя в “Сайгон”, Гум обнаружил там жрущего “голодающего” Синявина. (Устная информация от 13 сент 91)

 

ККК, прим.:

Статистика: из 32-х участников коллективного поэтического сборника “Лепта” присутствовало 2 члена “инициативной группы-редколлегии” (один из них не читал), и супруги Гум-Лесниченко.

Из 52-х участников выставки в ДК Газа присутствовало трое (два из них – не художники, а мазилки и скандалисты), и несколько “новых” имен. Клеверов – “дважды-возвращенец”, Синявин, по-моему – “трижды– или даже пятежды-...”. Возвращенец. И ездун в обе стороны.

“100 поэтов” – ещё одна (пропавшая) Антология Одного Стиха – ведь даже у плохого или среднего поэта – один-то стоющий стих найдётся! Собирал, с Г.Л.Ковалевым.  О судьбе рукописи – см. в материале “Архивы Юлии-Натальи”.

   – на эти вот “добровольно поднятые ручки”, “предотъездные и свадебные юбки”, пикировку и кокетничанье с ментами, игрища молодгвардейские у казематов – и было написано моё, приводимое и в тексте и в факсимиле, письмо-ДОНОС.

 

Из письма Натальи от 21 февраля 1977:

   “Костенька, уж если я, услышав твой голос, не закричала тут же: “Еду! Сейчас! Немедленно!” – то что я могу написать тебе, будучи одна и в покое?... < . . . . . .>

   Костик, человек, которого я люблю, – в тюрьме, в этом есть пусть небольшая, но и моя вина. И благодаря своим друзьям в большей степени, чем собственной осторожности и бездеятельности, я – на свободе. Эти долги – святы. И если ты этого не понимаешь, тем хуже для тебя – не пишу “для нас”, ибо это понятие “мы” погибло от одной твоей фразы: “Мне все равно, кто это будет читать.” Получив твое письмо ко мне, я испугалась и поняла, что без меня тебе действительно плохо и трудно, и не понять тебе ничего, пока не объясню сама, глаза в глаза. А письмо к Юлии убило и самую надежду на понимание, и охоту объяснять...”

   – объяснились, 15 лет и раз спустя...

 

   Осталось объясниться за немногое: за послесловие к публикации Юлии Вознесенской в “Юности” и судьбу архивов.

 

 

ТРИ ТЕКСТА ТРИФОНОВА И РЕЧЬ НА СУДЕ

 

   “Порадовал меня даже Геннадий Трифонов, который на несколько минут вернулся к тому, каким он был с нами. Он готов ответить за все. Это все говорит о том, что наши принципы действительно выстраданы нами и мы всегда останемся на них.”

(Последнее слово Ю.Окуловой-Вознесенской, на процессе 30 декабря 1976 г., Антолгия, т. 5Б, стр. 19 Судебного дела)

 

Что позабыл я там?

Что оставляю здесь?

Как хочется губам

тебе стихи прочесть!

Со мною не впервой

случившийся недуг:

хочу твою любовь

всегда кормить из рук.

 

О, Гиви, говори,

что это блажь и ложь.

Гляди, в моей крови

серебряный твой нож!

 

Я не убит ещё

и рана так легка –

грузинских губ и щёк

тень на меня легла.

 

В Тбилиси ночь. Свеча

колеблет колыбель.

Плен твоего плеча

всё те же свет и тень.

 

Там – лошадиный храп.

Здесь – стук стальных мечей.

Я жизнь мою отдам

за ночь твоих очей.

 

Я не боюсь уже.

И не божусь. Ведь ты

вернул моей душе

приметы чистоты.

 

(“Тбилиси при свечах”, 1.)

 

* * *

 

Апрель в Тбилиси, словно мальчик,

причудлив, резок и влюблён.

Он тихо по-грузински плачет,

когда его по-русски няньчит

моя воскресшая ладонь.

 

Чего боится он? Я тот,

что, может быть, всего нежнее

на землю падает с высот,

ни горла не сломав, ни шеи,

кто рифме подставляет рот.

 

Я музыка! Возьми меня.

Играй! Я дудочка степная.

Я всё об этой жизни знаю,

когда смеюсь, когда стенаю

и в этом истина моя.

 

Не торопись. Играй. Ищи

значенье собственной свирели.

Всё не поможет в нашем деле

ни в этом, ни в другом апреле.

Играй! Безумствуй! Не молчи!

 

(“Тбилиси при свечах”, 4.)

 

 

ДАФНИС И ХЛОЯ

(рисунок на медном кубке)

 

Дафнис:

 

Холодно. В ладони, Хлоя,

хлопать научи меня!

Нынче я в твоей неволе,

Хлоя, милая моя!

 

Хлопья снега, как левкои,

обнимают лес и море,

горы, пастбища, поля...

Хлоя, милая моя!

 

Кружится над нами, медля,

легкий смех, как ранний снег,

прикасаясь к птичьим перьям,

проясняя всё и всех...

 

В завиток овечьей шерсти

загляни – ты сразу в нём

обнаружишь запах речи

рта, который так влюблён

 

в Хлою милую!... Не знаю,

как сказать тебе, мой друг:

мой хитон с плеча сползает

и не слушается рук...

 

Хлоя:

 

Дафнис, дай напиться

из ладоней. Дай присниться

чёрным кудрям и губам...

 

Дафнис:

 

Дам!

 

Хлоя:

 

Дай очнуться, милый, возле...

Возле смуглых ног твоих!

Нас согреет шерстка козья

маленьких таких, двоих...

Ах, какая сладость! Что ж ты

медлишь, Дафнис, дорогой!

Даже самый этот воздух

мне диктует: “Дафнис – твой”,

тамаринд мне шепчет: “Хлоя,

как твой Дафнис беспокоен...”

Дай припасть к твоим ногам...

 

Дафнис:

 

Дам!

 

Хлоя:

 

Дай скорее, чудный Дафнис,

подсмотреть луне на зависть

бёдра узкие твои...

Не таись же! Не таи!

Дай набухший красной кровью

твой колчан для первых стрел...

... Как ты юн, мой сильный Дафнис!

... Как несмел!

Дай же нашим первым играм

разразиться вволю, ибо

я клонюсь к твоим губам...

 

Дафнис:

 

Дам!

 

Хлоя:

 

Мне недолго ждать осталось

Дафниса, что так влюблён!

... Как бесстыдна я, мой Дафнис...

Скинь скорее свой хитон!

 

(Геннадий Трифонов, в: К.Кузьминский, Г.Ковалев, “Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны”, т. 4Б, Ньютонвилл, 1983, стр. 548-550)

 

 

ИЗ СТЕНОГРАММЫ СУДА

(запись Натальи Шарымовой):

 

Судья: Попросите свидетеля Трифонова.

Андреев: Я хотел бы добавить...

Судья: Потом, после допроса Трифонова.

     Ваше имя, фамилия, отчество?

Трифонов: Трифонов Геннадий Николаевич.

Судья: Год рождения?

Трифонов: 1945.

Судья: Уроженец?

Трифонов: Гор<ода> Ленинграда.

Судья: Где вы работали?

Трифонов: В институте огнеупоров лаборантом.

Судья: Свидетель Трифонов, суд предупреждает Вас (идет обычная процедура).

      Расскажите, что вам известно по делу Окуловой.

Трифонов: Я не знаю этого дела.

Судья: Не перебивайте. Это элементарная вежливость.

Трифонов: За эти пять месяцев, которые я нахожусь в заключении, под стражей, я забыл, что такое элементарная вежливость и правила вежливости.

Судья: Вы клевещете на себя.

Трифонов: За это время у меня было более 20 допросов тремя (четырьмя) следователями; разными, – что вы имеете в виду?

      Я отказываюсь от дачи показаний.       ... текст ...

      С 13 декабря я объявил голодовку... Письмо Луису Корвалану...

Судья: На предварительном следствии Вы давали показания, Вы их должны подтвердить.

Трифонов: Видите ли, я попал в самое некрасивое положение: я не помню, что и когда было сказано мною, когда я допрашивался и по какому делу...

Судья: Вот вы и разговорились...

Трифонов: Я несколько месяцев молчал.

Судья: Давайте продолжим.

Трифонов: Я знаю Окулову с 1972 года. Я познакомился с ней на вечерах поэзии. Юлия Николаевна бесконечно добрый человек, страстно преданный искусству, что и составляло <неразб.> нашей дружбы.Она талантливый человек и интересный собеседник. Я жду вопроса.

Судья: Мы ждем Ваших пояснений.

Трифонов: Сначала мы встречались у Константина Константиновича Кузьминского, после его отъезда люди, любившие слово, стали собираться у Юлии Николаевны Вознесенской. Этот дом был широко гостеприимен. В этом доме мы могли обсудить интересующие нас проблемы и современной литературы и современного искусства. Она взяла на себя огромный труд продолжить в своем доме хорошую традицию. Мы нашли в этом доме то, что потеряли с отъездом Кости. Поскольку люди там собирались пишущие, были хорошие поэты и художники, и для того, чтобы <укрепиться> как поэту, как художнику и как человеку, нужен был читатель. Мы создали идею сборника стихов, а затем предложить его издательству.

Судья: Кто мы?

Трифонов: Поэты.

Судья: И вы решили сделать сборник, который называется “Лепта”. Предлагали вы его какому-нибудь издательству?

Трифонов: < . . . . .>

Судья: Не надо задавать суду вопросов.

Трифонов: Я уголовный заключенный. Я убедился за эти месяцы, что предела нет, что нет предела человеческой глупости. С 13 декабря я голодаю...

Судья: Оставьте это, пожалуйста...

Трифонов: Этот сборник был рассмотрен издательством, но были непомерно длинные сроки. Мы обошли все учреждения, вложив в эти попытки много сил, много души. Мы обращались в ЛО ССП. На сборник было получено две рецензии: положительная и отрицательная – профессора от литературы Выходцева. Мы получили ответ от главного редактора “Совписа”. И мы поняли, что перед нами течение, которого не перейти. Мы вынуждены были поставить точку на этом и думать о реальном выходе к читателю. Когда мы поняли, что с “Лептой” ничего не получится и напечатана она быть не может, мы, представители второй культуры, на одном из собраний авторов “Лепты” решили создать сборник “Мера времени”. Мы приступили к его созданию, но не успели ничего сделать – нас прибрали к рукам. Поэзия перешла в прозу довольно дурного свойства.

Судья: Что Вам еще известно?

Трифонов: “Мера времени” не была сделана.

Судья: Окулова принимала участие в создании “Проекта”?

Трифонов: Да, принимала.

Судья: Активное или пассивное?

Трифонов: Эти прилагательные вызывают у меня ассоциации.

               /Шум в зале/

Судья: Отвечайте на вопрос.

Трифонов: Да, активное.

Судья: Что Вам известно по поводу “Ответов на 37 вопросов друзьям”?

Трифонов: Там была уйма вопросов. Я ответил на все серьезно.

Судья: Вы отнеслись к ним положительно?

Трифонов: Да.

Судья: Кому Вы их передали? Синявину? Он был автором сборника?

Трифонов: Да, Синявину.

Сулья: Кому Окулова отдала свои ответы?

Трифонов: Синявину.

Судья: Вы знакомились с ответами Окуловой?

Трифонов: Да, я их читал. Юлия Николаевна мне их показывала.

Судья: Что Вам известно о документе “Для прессы”?

Трифонов: Такого рода документов было много. О каком именно идет речь?

Судья: Я говорю о том, который был посвящен Трифонову и назывался “Для прессы”.

Трифонов: Мне было известно, что он составлен.

Судья: На предварительном следствии Вы давали показания, Вы их подтверждаете?

Трифонов: Надо учесть мое состояние на предварительном следствии. Меня много раз допрашивали. Плохо, что это не учитывается судом.

Судья: Не следует делать поправки суду. Вы физически здоровы. Вы уже говорили, что подтверждаете свои показания. Еще раз расскажите суду, что Вам известно о документе “Для прессы”. Кто составил этот документ? Что Вам известно по этому поводу?

Трифонов: Собственно, ничего.

Судья: На каком основании и в связи с чем был написан этот документ? Где он был написан?

Трифонов: В Ленинграде. На моей квартире. Составлен и адресован прессе.

Судья: О ком?

Трифонов: О Трифонове.

Судья: В связи с кем?

Трифонов: В связи с Трифоновым.

Судья: Понятно, что не о <Юлии? – неразб.>

Трифонов: < . . . . .>

Трифонов: Я и есть Трифонов.

Судья: В связи с какими обстоятельствами он был составлен?

Трифонов: Мои обстоятельства были тяжелы, не лучезарны.

Судья: Чем было вызвано Ваше состояние?

Трифонов: Возбуждением против меня уголовного дела.

Судья: Кто составлял документ?

Трифонов: Это что – существенно?

Судья: Составляли Вы или кто-нибудь другой? Может быть, Окулова?

Трифонов: Это вопрос интимного свойства.

Судья: Мы можем продолжить заседание при закрытых дверях.

Трифонов: Имеются два дневника...    ... Закрепить...

Судья: Составляла Окулова?

Трифонов: Да, она писала.

Судья: Она писала под Вашу диктовку?

Трифонов: Да.

Судья: Для какой прессы он был составлен?

Трифонов: Для демократической.

Судья: Это было сделано для того, чтобы оказать Вам помощь?

Трифонов: Этого я не помню.

Судья: Подсудимая Окулова, у Вас есть вопросы к Трифонову?

Окулова: Да. Гена, ты знаешь, что меня взяли по твоему ложному доносу?

Трифонов: Я не писал ложного доноса.

Судья: Что Вы называете ложным доносом?

Окулова: Его показания от 3<8? неразб.> сентября.

Судья: Он давал показания или сделал донос?

Окулова: < . . . . . . . . > От 7 и 8 сентября.

Судья: Он не считает их ложными, Вы считаете их правдивыми?

Трифонов: Я не давал ложных показаний.

      Я хотел бы после допроса ознакомиться с какой-либо копией.

Окулова: Я хочу спросить, что он может сказать по поводу этих ложных показаний. Что заставило его дать ложные показания?

Трифонов: < . . . . . . > то что рассказывал

Окулова: У меня есть ходатайство к суду. Я хочу возбудить дело против Трифонова о его ложных показаниях.

Судья: Вот Вы отказались от помощи адвоката. Вам будет трудно...

      Есть у Вас еще вопросы к Трифонову?

Окулова: Нет.

Судья: Прошу увести свидетеля Трифонова и вызвать свидетеля Борисову.”

. . . . . . . . .

 

ДОПОЛНЕНИЯ:

 

Судья: Свидетель Андреев, Вы хотели сделать дополнения к своим показаниям. Пожалуйста.

Андреев: В сентябре 1976 г. у нас с Юлией Николаевной был разговор о том, что написать его биографию.

Судья: О том, что она написала под его диктовку?

Андреев: Да. Речь идет о биографии Трифонова, о его творчестве в КГБ.”

(Стенограмма судебного процесса, Ленинград, 29-30 декабря 1976, в записи Натальи Шарымовой)

 

 

НАЧАЛО:

 

29 декабря 1976

Судья: Городской суд в составе судьи Исаковой, народных заседателей Юдина и Сергеева при участии гос. обвинения – товарища прокурора гор. Ленинграда старшего советника юстиции Васильева и адвоката Койсмана приступают к слушанию дела гражданки Окуловой (литературный псевдоним Вознесенская) по статье 190-1.

 

ЮЛИЯ О ТРИФОНОВЕ

 

Судья: Это Ваши убеждения?

Окулова: Кого вы имеете в виду: ваши? Кроме одного, кроме Геннадия Трифонова, все были искренни, у всех были искренние убеждения.

Судья: Что Вы можете сказать о Трифонове?

Окулова: О Трифонове я не хочу говорить. По-моему, он способен сам ответить.

 

Прокурор: Переходя к третьему документу – “Для прессы”: Вы согласились на предложение Трифонова помочь ему? Это было предложение с его стороны или это было Ваше предложение?

Окулова: Это я предложила написать автобиографию.

Прокурор: Кому Вы ее показывали?

Окулова: Никому.

Прокурор: Утверждения биографии содержат <ЗЛК?СГОС? – неразб.> и клевету на интеллигенцию.

Окулова: < . . . . . . > [то ли молчит, то ли не застенографировано – ККК]

 

Речь Ю.Н.Окуловой (в качестве защитника):

   ... О документе “Для пресы” – в то время, когда создавался этот документ, Трифонов диктовал его мне, у меня не было ни малейших оснований сомневаться в его правдивости, тем более, что многое подтверждалось документами. Но, как показало дальнейшее, у Трифонова богатая фантазия, насколько он ее ограничивал, мне неизвестно, я не могу этого сказать. Но и в этом случае факта <ЗЛК?СГОС? – неразб.> нет, ибо во-первых, я писала документ-биографию Трифонова под его диктовку, и он расписался на каждом листе, подтверждая свои слова. Так что вопрос об изготовлении документа вообще не может быть поставлен. Я возбуждаю дело против Трифонова за дачу ложных показаний против меня.”

 

* <ЗЛК?СГОС> – “злостная клевета на советский (или государственный?) строй” (я не спец по УПК – ККК)

 

ПРИЛОЖЕНИЕ ОТ КУЗЬМИНСКОГО:

 

   Зная Юлию, и её любовь к сутяжничеству (которую она именовала “борьбой за правду”) – она-то и втравила несчастного гомосексуалиста и замечательного поэта в дачу “показаний” о его далеко не безгрешной (и тяжкой) армейской юности. В армию его сдала мать, чтобы его не споила вусмерть поэтесса Ольга Берггольц, у которой он с 16-ти лет служил в секретарях, возлегая в ногах у неё на кровати и читая ей вслух сентиментальные романы. В армии его и прихватили за мужеложество (пассивное) и заставили служить. Потом он вешался. Потом опять служил – и в секретарях Веры Пановой и Дара, и ни от кого не скрывал, что находится на постоянном крючке у органов.

   Но Юлии нужен был ДОКУМЕНТ. “Для прессы”. Она его получила – и ... получила за него.

   Трифонов же, за свое поведение на суде и отказ от выбитых из него “ложных показаний” – отмотал полную пятёрку, где его, как уже не юного и не столь аппетитного “петуха” – держали под шконкою, у параши.

   Фотографии же Юлии Вознесенской (в понтовом платье в воркутинской ссылке, и на свиданке с детьми в тюремной, вполне пристойной,  комнате – приводятся в томе 5Б Антологии). В параше ей мордой не довелось побывать. А не мешало бы...

 

/18 сентября 1991

Брайтон-Бич/

 

 

ЮЛИЯ И “ПРАВДА”,

вставная новелла.

 

   Эпиграф, он же новелла:

 

   Рассказывала мне грядушая борчиха, диссидентка и, как выяснилось, феминистка, о своей активной борьбе (до меня) с Советской властью. Работая в типографии газеты “Правда”, на упаковке таковой к рассылке, “Я – говорит – туда, в эти газеты, всякую дрянь кидала: окурки, огрызки яблок, а то чего и похуже!” “Юлия, говорю, – работяги ж передовиц не читают, а спорт там, или погоду, и потом – чтоб селёдку завернуть... А ты всякую дрянь туда. Они ж не на правительство озвереют, а на таких, как ты, интеллигентов-работничков, к стенке ж с удовольствием поставят!”

 

   Единственный раз, когда Юлиина “Правда” послужила правому делу – это когда мне надо было затянуть чем-то облупленные и обгаженные стены в особняке Бобринских на Красной-Галерной (где сначала был географический факультет ЛГУ, потом психфак, а теперь какой-то НИИ); я там делал по весне 73-го выставку “Графика и фотография”, 13 неофициальных авторов, включая дочку Шемякина и меня (меня-то первого и сняли, – потребовал замдекана по идеологии). Приволокла Юлия на такси цельный рулон газетной бумаги (отчего, полагаю, какая Лужская или Ижорская волость лишилась тиража) – ею и обтянули. Графика смотрелась – блеск! Выставку прикрыли только через неделю, поскольку мы её держали “в процессе развески и подготовки”, посетителей же – пускали...   Второй идеей-фикс грядущей диссидентки было – заменить портреты алкашей и хулиганья в окне “Они мешают нам жить” – на членов правительства. Не осуществила, не будучи слесарем или “медвежатником”: на замке ж!

   Но по моём отъезде – дорвалась до стен и заборов... За что и...

 

… отчего и зачиналась эта проторукопись:

 

 

ЮЛИЯ,

или повесть о настоящей человечихе

(роман в документах, судебных постановлениях, дневниках, письмах и комментариях)

 

“Меня это развлекает.”

(Портос)

                      

ДЕЛО 62/1976-1991

(принципиальный детектив)

 

действующие лица:

 

юлий (юл) рыбаков, художник с 1976 г., оформитель стен Петропавловки и прочих зданий, председатель комиссии по правам человека при ленсовете

 

олег волков – художник, его друг и подельник

 

юлия вознесенская – поэтесса, по мужу окулова

 

наталья лесниченко – её подруга, секретарша кузьминского (1974-76 гг.); домашнее прозвище “мочалка”

 

игорь синявин – художник, поэт (с 1975 г.), журналист, возвращенец; прозвище “икононосец”

 

геннадий трифонов – поэт, гомосексуалист, секретарь в.пановой и дара, осуждён по ст. ...

 

вадим филимонов – художник, хулиган, осуждён по ст. ...; кличка “гусар”

 

геннадий гум – сирота, муж лесниченко

 

илья левин – аспирант, переводчик

 

виктория федорова – дочь адмирала, актриса, игравшая юлию (в пьесе не появляется)

 

(действие происходит в ленинграде, воркуте, нью-йорке, техасе и мюнхене, 1976 – 1991)

 

 

comment.yul

 

из 53-х участников выставки в ДК Газа – на Петропавловку вылезли невыставлявшиеся Владимир Бугрин, Клеверов

 

стихи читали, из 32-х поэтов “Лепты” – Юлия, Наталья, Гум и присутствовал, не читая, Кривулин

 

голодали – см. список

 

арестовывали – Арефьева, Синявина, Филимонова, Жарких, Бугрина, Клеверова, Волкова, Рыбакова, Гооза

 

избивали – Трифонова, Левина

 

Кривулин и Жарких – лидеры, и участвовали в акциях – поневоле

48 художников ДК Газа и 30 поэтов “Лепты” – не участвовали

 

арефьев, 60-е – срок за фальшивые рецепты на морфин

волков – 4 года за изнасилование

рыбаков – родился в лагере

филимонов – срока за хулиганство

нестеровский – хулиганство и многоженство

гооз – срок за наркотики

 

левин – связь с иностранцами

трифонов – связь с иностранцами, гомосексуализм

 

декабрь 75 – май 76:

демонстрация на сенатской

вечер памяти гумилева

выставка у петропавловки

 

“14 декабря с. г. группа ленинградских литераторов намерена почтить память декабристов непосредственно на пл. Декабристов, бывшей Сенатской.” Письмо в Управление культуры. Подписано: Филимонов, Горичева, Кривулин. ...

Смущает меня участие в этом деле Филимонова – за ним всегда стоит наш Алонзанфан Синявин. Я боюсь втягивать людей в синявинские дела: там всегда могут случиться неожиданные вещи. Я ему верю, но не доверяю.”

(Дневник Юлии, ч. 1, стр. 118)

 

– на квартирной выставке Синявина, в конце 60-х – начале 70-х, куда я был зван, но не пошел, повязали Алексея Козырева с Марьяной. Они и звали.

 

 

Запоздалый эпиграф:

 

С ОТЪЕЗДОМ НА ЗАПАД ПЯТИ ФЕМИНИСТОК ИСЧЕЗ И СЛЕД ЕГО...

 

“But what is feminism? ..... Feminism is for Western women who have leisure for such things.”

“Women in Russia are things,” Katya responded to my question about feminism. “Oh well, there is an official womenёs movement, but all it says is that women are good, that motherhood is good, that everything is fine the way it is.”

“But is there an “unofficial feminist movement? I asked.

“Yes, but Im not sure where it is.”

“You mean you dont know the adress – surely there is some sort of underground connection?

“No, I mean that no one knows where it is,” she replied.”

(LENINGRAD/ЛЕНИНГРАД, American writers in the Soviet Union, by Michael Davidson, Lyn Hejinian, Ron Silliman, and Barrett Watten, “Mercury House”, San Francisco, 1991, pp. 131, 133)

 

– вот так и кончился феминизм в нынешнем Санктъ-Петербурге, по наисвежайшим данным поэта и функционера А.Драгомощенко и его американских друзей-“поэтов” же... лесбух и сук, в большинстве (эйлин майлз, линн хеджанян…)

 

 

ОСНОВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

И ИСПОЛНИТЕЛИ

 

Константин К. Кузьминский – алкоголик, антологист, анархист. С 1975 года – на Западе (Техас – Брайтон-Бич).

 

Юлия Вознесенская (Окулова) – поэтесса, писательница, активистка, феминистка, ссыльная и заключённая. С выезда в 198... и по настоящее время работает в Западной Германии, на “Немецкой волне”, в “Посеве” и “Гранях”, специализируясь на антисоветской пропаганде. Автор многих статей и книг (“Женский Декамерон”, “Звезда Чернобыль” и др.)

 

Наталья Лесниченко (Гум) – экс-секретарша Кузьминского, подруга Ю.Вознесенской, фиктивная жена Г.Гума и активная – многих посаженных диссидентов. Живёт в Ленинграде (Санктъ-Петербурге).

 

Геннадий Гум – поэт, диссидент, бизнесмен. Живёт в Нью-Йорке.

 

Игорь Синявин – якобы художник, поэт-графоман, публицист. Эмигрировал в 1976. Живёт в Тосно, постоянно ездит на заработки в Америку.

 

Геннадий Трифонов – тончайший поэт-лирик, гомосексуалист, отсидел 5 лет в лагерях. Живёт в Ленинграде.

 

Юлий Рыбаков – родился в лагере, сидел по какому-то делу с О.Волковым, с 1976 года – по делу об антисоветских надписях. Художник, в настоящее время – член президиума Ленсовета, председатель постоянной депутатской комиссии по правам человека.

 

Олег Волков – художник, сидел 4 года по уголовному делу, с 1976 года – по делу о надписях. Живёт в Ленинграде.

 

Евгений Рухин – гениальный художник, сгоревший в 1976 году в мастерской в Ленинграде, при невыясненных обстоятельствах.

 

Илья Левин – аспирант пединститута им. Герцена, филолог, в настоящее время – сотрудник “Голоса Америки” в Вашингтоне.

 

Юрий Жарких – художник, главный организатор выставки 52-х неофициальных художников в ДК им. Газа (декабрь 1974). Живёт в Париже.

 

Вадим Филимонов (“Гусар”) – художник, экстремист, друг Синявина, сидел по уголовному делу. Живёт в Ленинграде.

 

Остальные, упоминаемые в текстах и событиях лица (поэты и художники), к настоящему материалу имеют отношение – касательное. О них – см. в 9-ти изданных томах Антологии.

 

Составитель и автор (он же – компилятор)

Константин К. Кузьминский.

 

 

МАТЕРИАЛЫ “ХРОНИКИ”:

 

“Юлий Андреевич Рыбаков (1946 г.р.) – участник многих выставок независимых художников, в частности выставки, которая примерно 10 лет назад состоялась у здания Костела: несколько художников расставили прямо на улице свои мольберты и стали рисовать. Милиция разогнала их. Отец Юлия, актер и поэт Андрей Николаевич Рыбаков, в 40-х годах попал в лагерь – Юлий родился в лагере. Сейчас он учится в Академии художеств. У него жена и двое детей (7 лет и полгода).”

“Олег Николаевич Волков (1940 г.р.) был ранее судим за попытку изнасилования и 4 года провел в лагерях. Также участвовал в выставках художников-авангардистов. С женой – в разводе. Имеет семилетнего сына.”

Владимир Борисов. “В течение 5 лет, с 1968 по 1974 гг., он находился в заключении в психиатрических больницах, в психиатрической тюрьме – за участие в Инициативной группе защиты прав человека в СССР, за распространение внецензурной литературы.”

“Я разработал технологию и простое, дешевое печатное устройство, которое легко изготовить в домашних условиях. Один из экспериментальных образцов был отобран у меня во время недавнего обыска.”

“О Владимире Борисове “Хроника” писала неоднократно (Хр. 8, 11, 19, 24-28, 30, 32).”

 

Трифонов – статьи 120, 121 (развратные действия и мужеложество)

 

... я не верю, что Горбачёв и перестройка появились потому, что 2 уголовника и 2 девицы легкомысленного поведения размалевали стены лозунгами

 

двигая политику – они порушили поэтику

тексты 32-х поэтов “Лепты” отсутствуют

антология “Юг” (7 поэтов) не сделана

антология москвы – тоже

утеряна подборка “100 поэтов”

то, что утеряны и мои тексты – меня мало волнует, я их всё равно выбрасывал, оставляя девушкам

90% их я могу восстановить и по памяти

тексты же алейникова, величанского, губанова и т.д., и “ста поэтов” – приходится собирать заново

(запись-заготовка, без даты)

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ:

ВОССТАНИЕ НА СЕНАТСКОЙ

(из рукописного дневника Юлии Вознесенской)

 

   “14 декабря с.г. группа ленинградских литераторов намерена почтить память декабристов непосредственно на пл. Декабристов, бывшей Сенатской.” Письмо в Управление культуры. Подписано: Филимонов, Горичева, Кривулин. <...>

Смущает меня участие в этом деле Филимонова – за ним всегда стоит наш Алонзанфан Синявин. Я боюсь втягивать людей в синявинские дела: там всегда могут случиться неожиданные вещи. Я ему верю, но не доверяю.”

(Дневник, [рукопись], ч. 1, стр. 118)

 

   13 декабря – ночь на 14 декабря.

“Ночь перед восстанием”.

Выйти на Сенатскую решили почти все. Отказались Юра Алексеев и Олег Охапкин. Юра сказал, что ему не нравится, как вели себя декабристы на допросах. <...> А О.О. заявил: “Там прольется молодая кровь. Я не могу этого видеть.”

(Дневник, стр. 123)

 

   “На всякий случай я сказала Наталье: “Звони сразу же Косте”.”

(Дневник, стр. 124)

 

   “На следующий день звонила тебе. Мне хотелось, чтобы ты написал об этом статью. Кому и писать, как не тебе?”

(Дневник, стр. 145)

 

   – написал: куда ж я денусь? Первая моя публикация на Западе, в “Новом русском слове”. Привожу вырезку. А пока – перепечатываю с газеты (естественно, отредактированную каким Седыхом-Сречинским – редактором или его помощником):

 

   “НА СЕНАТСКОЙ ПЛОЩАДИ – ВОЙСКА

 

   14 декабря исполнилось 150 лет со дня восстания декабристов. И снова на Сенатскую площадь вышли, на сей раз – поэты и художники. Почтить минутой молчания память пращуров своих, забытых пропагандой, прочесть стихи – не казенные, а искренние. И снова были встречены войсками.

   Шестерых зачинщиков, известивших Ленгорисполком письмом о намеченном “мероприятии”, арестовали в постели поутру. Это был, почти в полном составе, оргкомитет и редколлегия “32-х неофициальных поэтов”, книги, предложенной вниманию Союза писателей этой весной и оставленной без внимания. Это были: поэтесса Юлия Вознесенская, поэт Виктор Кривулин, и его жена, философ Татьяна Горичева, прозаик Борис Иванов, фотограф Валентин Мария, студентка Татьяна Кузнецова. Уже на площади были арестованы Синявин, Филимонов, Миньковский. Всех задержанных продержали на допросах до 7 часов вечера, предъявляя абсурдные обвинения, например, в спекуляции коврами и сапогами.

   И все-таки, народ на площади был. Не попавшие в арестный список поэты, студенты, интеллигенция – горсточка решившихся и не испугавшихся. Эти были разогнаны войсками и милицией. Крутили руки, подгоняли “демонстрантов” тычками в спину, но довольно незлобиво. “Декабристы пришли!” – объясняла милиция причину оцепления интересующейся публике. Публика расходилась. Народ по-прежнему безмолствовал.

   В России “прут на рожон” поэты и художники. Они – в первую очередь – хотят “жить не по лжи”. Они не требуют политических свобод. Они требуют свободы творчества, свободы совести, свободы духовной – в самой бездуховной и бесправной стране великого евразийского континента.

   Предвидя свою судьбу, идут декабристы на площадь.

 

   Константин Кузьминский.”

(“Новое русское слово”, 30 декабря 1975, стр. 2)

 

   [Меня здесь (вычетом самого последнего абзаца), судя по стилю – не более трети. Остальное – переписывала редакция. Потому, вероятно, и не заплатили – по тогдашним ставкам, долларов где-то 10-12... – ККК]

 

   Оригинал рукописи искать неохота, да и зачем?

   Юлия попросила – я сделал.

   Но сам, скорее, согласился бы с мнением Ю.Алексеева, поэта и историка. И даже с “вышпренним” слогом Охапкина.

   Поэтам ни на площади, ни на панели – делать нечего.

   Их дело – писать. НА БУМАГЕ.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ:

О ФЕМИНИЗМЕ И МУЖЕЛОЖЕСТВЕ ЮЛИИ ВОЗНЕСЕНСКОЙ

 

   “Германию выбрала потому, что Костенька ясно мне заявил: ежели ты, рычит, с феминистками, то нам не по пути. Ну и ладно. Обиделась. От фаллократа и слышу!”

(Из письма И.Левину, от 7 февраля 1981, Франкфурт)

   “Сейчас пишу сразу три книжки, все три о женщинах. Но рано пока хвастать.”

(там же)

   “Я же мечтаю о художественном фильме про женский лагерь, остальные фильмы меня не волнуют.”

(там же)

   “Всё равно у меня с ними, как и с мужиками, длительной связи не получится... Так что лучше о них и не думать (как и о мужиках).”

(там же)

 

Далее по Антологии:

 

   “ФЕМИНИСТОК – НА ФОНАРЬ!”

 

   “Однако, я знаю, что фильм говорил обо мне, как о поэте и о ком-то, кто был в тюрьме, НО ОНИ НЕ СКАЗАЛИ НИ СЛОВА О МОЕМ ФЕМИНИЗМЕ. Это вероятно потому, что мои мужские друзья на Западе были консультантами фильма.” – излагает Юлия в своём интервью в журнале “Ms.” (FIRST FEMINIST EXILES FROM THE U.S.S.R., interviewed by Robin Morgan, November 1980), и продолжает:

“Я хочу поблагодарить через “Ms.” феминисток Остина, организовавших конференцию о женщинах в тюрьмах в 1978 или 1979 и говоривших персонально обо мне.”

(Антология, т. 5Б, стр. 604)

 

СЛЫШАЛА ЗВОН...

 

   Увидев афишу организации “WOMANSPACE”, где на 14 января 1977(8?) года объявлялась конференция “Женщины в тюрьмах”, я попросил свою со-переводчицу Юлииных дневников Аллу Бураго позвонить им и договориться, что я приду и расскажу о судьбе Юлии Вознесенской. На что переводчице было явственно изъяснено, что мужики на конфенецию допускаться не будут, но может прийти она и рассказать, что нужно.

   Чем занимались эти феминистки на этой конференции мне и по сю не ясно, но я с горя напился, откопировал с сотню-другую листовок с портретом Юлии и описанием её дела, обклеил ими весь вход и ступеньки на второй этаж грязноватой лестницы – по ней, прямо по Юлииной морде, они и пёрли на свой феминистский шабаш. А я стоял у входа и поливал их всеми известными мне словами (а знаю я много – матерясь по-русски, -аглицки, -румынски, -французски, -испански, -немецки, -эстонски, -фински и даже по-марийски), помавая увесистой дубинской из карельской берёзки – прошмыгивали мимо меня, как крысы, и шли “защищать женщин в тюрьмах”. Сомневаюсь, чтоб Юлию там поминали, но меня, я полагаю – запомнили.

 

   Между прочим, в дневниках Юлии за цитируемые годы – не было и нет НИ СЛОВА о феминизме, отчего моя тогдашняя литературная агентша Фрида Верден, поэтесса и лесбиянка-бисексуалка, (плюс феминстка-активистка) категорически отказалась продвигать и продавать перевод “Дневников Юлии”, поскольку там она “говорила о женщинах без уважения” (Фридины слова). О мужиках, впрочем, Юлия там говорила ещё хуже – но это не помешало мне переводить, набирать, корректировать и пытаться напечатать их. Я же не феминист.

 

   Но выбравшись на Запад, 4 русские феминистки (в основном, жёны или fiance моих друзей) – [5-ая припоздала, “чудище обло Соня Соколова”] – пошли гулять по буфету, и, не подмывшись, давать направо и налево интервью каким ни попадя журнальчикам.

   И даже добрались до Папы римского. (См. “Русская мысль”, 3368, четверг 9 июля 1981; Антология, т. 5Б, стр. 598-9) Бедный Папа!...

 

   Феминисток мне вот только ещё нехватало...

   Для полного счастья.

 

/18 августа 1991/

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ “О КИНО”

 

“ДНЕВНИК ЮЛИИ” – “YULIAS DIARY”, PBS, 13-ый канал, премьера: 9-10 ч. вечера, 8 января 1980*;

в главных ролях – Виктория Федорова, игравшая Юлию, и Кузьминский – себя.

(* премьеру сорвали – злобные фанатики-иранцы, захватив американское посольство в Тегеране; все телики переключились на это актуальное событие; потенциальные 8 000 000 ам.зрителей – болели за своих, а не за нас с Юлией...)

 

АМЕРИКАНСКАЯ ПРЕССА О ФИЛЬМЕ   “YULIAS DIARY (PBS, January 8, 10 pm). This hybrid, one-hour “dramatized documentary” is based on the actual diary of Russian dissident poet Yulia Voznesenskaya, who was tried and imprisoned in 1976 and is now out and said to be seeking emigration to the West. The program focuses on Leningrads so-called Second Culture of writers, artists, and musicians, whose work is not officially recognized by the state because it doesnt serve the purposes of the Communist Party. Documents, tapes, photographs, and interviews with friends living abroad supplement the diary material.

   Soviet film actress Victoria Fyodorova <.....> (herself the object of attention a few years ago when she won permission to come to the U.S. to meet her father, the late Admiral Jackson Tate) plays Yulia convincingly.

   Unfortunately, YULIAS DIARY emerges as a tedious polemic concocted by producer-writer-director William Cran. It fails because it is neither strict documentary nor straight drama. One of the best moments is a visit to corpulent, hard-drinking poet Konstantin Kuzminsky, self-crowned king of the Second Culture, now living in Texas where he is assembling an anthology of the movements poetry – apparently, its being done entirely from his bed.

(CUE”, New York / Through January 18, 1980, p.11)

 

СОВЕТСКАЯ ПРЕССА О ФИЛЬМЕ

 

   “Дневник жизни” Вознесенской пришелся по душе тем, кто специализируется на идеологических диверсиях против СССР...

   В одной из весточек с Запада Вознесенской сообщили, что по ее “дневнику” будет снят телефильм, что эту “прекрасную идею” высказал не кто-нибудь, а административный директор хельсинкской комиссии конгресса США Альфред Френдли. Чтобы Вознесенская сполна оценила интерес американца к ее дневнику, цитировались и его слова: “Америка не читает книги. Зато вся Америка смотрит телевизор. А уж после фильма издатели сами прибегут.” ...

“Цепко помнила она и слова своего заочного благодетеля Альфреда Френдли*: “После фильма издатели сами прибегут”.

(Евгений Вистунов, “Приглашение в западню”, Лениздат, 1984)

… евгений вистунов и по сю сидит в питаемом соросами журнале «нева», и либерал саша-соломон лурье – не приветствует его, входя – ударом по морде…

совместно садятся сосать соросов и питать русскую культурку-литературку… (2005)

 

   * – слова, впрочем, мои, а не корреспондента “Ньюсуика” А.Френдли (первого читателя и рекомендателя моих с Аллой Бураго переводов “Дневников” Юлии). См. сноску Вистунова:

“Цитируемые в этой статье письма и документы изъяты при арестах Вознесенской и Лазаревой.”

(Антология, т. 5Б, стр. 455, 457)

 

ВИКТОРИЯ ФЕДОРОВА О ФИЛЬМЕ

 

   “ – Вы здесь не снимались?

   – Снималась, но редко. Моя карьера остановилась, когда я решила остаться.

   ... Я хотела только маму играть или никого.”

(А.Минчин, “Тепло ли нам дома? Интервью с Викторией Федоровой [ноябрь 1987]”, “Огонек”, 42, октябрь 1990, стр. 26)

 

   – более упоминаний о фильме “Дневник Юлии” в интервью не имеется.

 

ЮЛИЯ ВОЗНЕСЕНСКАЯ О ФИЛЬМЕ

 

(см. выше)

 

ПУБЛИКА О ФИЛЬМЕ

 

   Имеется, впрочем, в других “источниках” – на таком уровне:

   “Тебя здеся по телеви-селяви показывали. И Вознесу Ю и меня даже (когда под паратроешутом гули-хули разводили). Крутовня для пиздронов и слабонервных.”

(Из письма прозаика и фотографа Гран-Бориса /Б.Кудрякова/, Ант., т. 5Б, стр. 471)

 

   – показывали “Дневник Юлии”? “Русские уже здесь” (в советском прокате – “Бывшие”)? Что-то ещё? Женька Поротов с “5-го колеса” нарисовался уже по выходе 5-го тома, и его материал (съёмки в Бенсонхёрсте летом 1987 и в “Доме поэта” в Манхэттене в январе 1988?-9?) на Лен. ти-ви не казали.

   Однако, приехал и снял ещё – меня с Глебом Богомоловым. Меня там, почему-то, ведущий Осетинский – обратно обзывал “художником”. Но я уже привык.

   Ленинградское же телевидение в Нью-Йорке, почему-то, не кажут. Так и опять не в курсе...

 

/1991/

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ О ТВОРЧЕСКИХ ПЛАНАХ ПОЭТЕССЫ

 

   “Дети мои! Сбылась мечта идиота: я получила наконец ту самую “творческую обстановку”, о необходимости которой столько раз говорила. ... Я совершенно свободна и счастлива! Вот именно – свободна. Остались кой-какие мелкие долги плохим и хорошим людям, но я знаю, что со всеми постепенно расплачусь, и даже в самое ближайшее время.”

 

   “Папа! Скоро тебе позвонят и пригласят на свидание. Беги со всех ног! Тебе передадут законченную здесь “Книгу разлук”. Она готова в печать. Можете послать Косте, можете на Мадагаскар. Мне наплевать – книга окончена! Сейчас пишу прозу. Получается что-то вроде сценария. Называется “Диссидентский роман”. ... Половина работы идет без бумаги: лежу себе с закрытыми глазами и кручу фильм. Цветной, с приключениями, погонями, картинами авангардистов, с музыкой (тоже моя, конечно!). А потом – на бумагу.

   Папа, к моим стихам, в том числе к доработке “Книги разлук”, если таковая окажется необходимой, разрешаю подходить следующим лицам, но каждому со своим допуском:

   Илье – 100%

   Володе Борисову – 50% (т.е. под контролем Ильи)

   Тебе – 70% (под руководством Ильи)

   Конечно, если бы за дело взялся Илья, я могла бы этой книгой уже не интересоваться: я ему доверяю как себе. Больше никто во мне ничего не понимает.”

/декабрь 1976/

(Антология, т. 5Б, стр. 430)

 

   “Ещё одна просьба. Мне очень нужна копия моего дневника. Пришли, пожалуйста. Я хочу выпустить большой книгой все три повести: дневник, “Записки из рукава” и “Ромашку белую”. Ты читал “Записки из рукава” в “Поисках”? “Ромашка” должна быть там же, видимо, в одном из следующих номеров появится. В самиздате она уже давно появилась. Вроде бы неплохо. Сейчас пишу сразу три книжки, все три о женщинах. Но рано пока хвастать.”

(Из письма И.Левину, от 7 февраля 1981, Франкфурт)

 

   “... и даже публицистику (заметки под общим название “Гусарская осень”, с приложением некоторых документов).”

 

   “Илюша, нельзя ли получить от бостонских ребят копию нашего фильма? Как это устроить? У меня есть люди, которые готовы заплатить за это. Сумеешь договориться?

   Ещё какие-то телевизионщики взяли на откуп мою биографию, тоже чего-то снимают. Я же мечтаю о художественном фильме про женский лагерь, остальные фильмы меня не волнуют.”

(Из письма И.Левину, от 7 февраля 1981, Франкфурт)

 

   “А немцам мои стихи нравятся, всё время переводят и печатают. Балдёж!”

(Из письма И.Левину, от 7 февраля 1981, Франкфурт)

 

   – немудрено: даже паршивые русские рифмы австрийцы и немцы переводят верлибром, отчего с оригиналом вообще ничего общего. Потому и нравится. (ККК)

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ-ЗАКЛЮЧЕНИЕ

“ЕХАТЬ – ТАК ЕХАТЬ, КАК СКАЗАЛ ПОПУГАЙ, КОГДА КОШКА ТАЩИЛА ЕГО ЗА ХВОСТ...”

/Из рукописных дневников Ю. Вознесенской/

 

“21 апреля 76

А теперь послушай, как твоя Наталья меня обидела.

Утром встаю злая, как чёрт, и говорю:

– Хватит! Папа, надо и нам ехать.

Наталья поглядела на меня с этаким величавым недоумением, смерила глазами да и спрашивает:

– Юленька! А чего тебе там делать?

Вот так. Действительно: чего мне там делать? К тюрьме я привыкла, концлагерь тоже переживу, надо думать.”

(Дневник [рукопись], тетр. 2, стр. 81)

 

“6 мая 76

Всё. Решено. Еду. Считай, что я уже в пути. И не вздумай меня отговаривать, по каким бы соображениям тебе этого не захотелось. Меня уже ничто не остановит. Папин отказ я приняла совершенно спокойно. Я уже и родителям своим объявила.

Еду и всё! А они пускай сами вымирают.”

(Там же, тетр. 2, стр. 98-99)

   – на этом кончается 2-ая, и последняя, тетрадь дневников.

   так и лежат.

… далее начались революционные “сортирные надписи” на стенах…

 

 

ПРИЕХАЛИ...

 

   Где-то в 80-ть-ещё-5-ом (1985-м?), издатель Ромка Левин, чья жена Любася была школьной подругой Юлии, взялся было, с моей подачи, набрать и издать все 3 части “Дневников” (2 в рукописи, 3-я машинописная). Но находившаяся уже в Мюнхене Юлия затребовала копии, чтобы ОТРЕДАКТИРОВАТЬ их. Дневники.

   Отредактированные “документы” я не печатаю. Позволяя себе лишь КОММЕНТИРОВАТЬ таковые. На том мы с Юлией и не сошлись.

 

   Ничего, отредактировала, переписала, приврала и причесала – и опубликовала это в “Юности”. “Юность” скушала: проверять там некому (да и зачем?), а читатель – скушает и подавно.

   Он – читатель – и не такое гавно привык кушать.

 

   ... Но они забыли про Бурцева... (см. “бурный бурцев” серьёзно сиделого юрия давыдова в “огоньке” (1987?), и его не менее стоющий “бестселлер”, продолжение статьи…)

 

   Документы – они, тоже, – не всегда горят.

 

   И иногда – говорят.

 

/20 сентября 1991,

Нью-Йорк, Брайтон-Бич/

 

 

Повторим, эпиграфами:

 

“Люди! Будьте бдительны!”

(Юлиус Фучик)

 

“Ради Бога, люди, храните всё-всё, что касается этой судебной вакханалии! Умоляю!”

(Кресты, 22 января 1977, “Дело Юлии Вознесенской”, Антология, т. 5Б, стр. 426)

 

Храню.

 

(20 ноября 2005)

 

СТИХИ И ПОЕМКИ НАТАЛИИ И ЮЛИИ ВОЗНЕСЕНСКОЙ (1977-78)

 

 

на первую страницу 

к антологии

<noscript><!--