альтшулер, мой голубчик голубой,

ты надо мной поплачь, я над тобой...

евгений, мой голубчик голубой...

нас всех по пальцам перечесть

но по перстам! друзья, откуда

мне выпала такая честь

быть среди вас. но долго ль буду?

на всякий случай – будь здоров,

друзья мои, на всякий случай...

из перепавших мне даров,

друзья мои, вы наилучший.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСМО РИТЕ ПУРИШИНСКОЙ

Рита, милая моя! Пишу Вам, в надежде на оказию, я даже не ставлю числа. Почему Вы не здесь, когда здесь я, Анри, Ровнеры, и все, кто любит Лёню. Я хочу сказать Вам, что Лёня не был гением, это так скучно! Он был выше, антипод Иосифа. Иосиф углубляется в черноту, Лёня выходит к свету (“Пустой сонет” на иосифовских повторах, которые не затемняют, а дают прозрачность). Я ещё раз заново начинаю его любить. Мой архив ещё в Израиле, а работа не ждёт, получил Лёнины стихи из Лондона и Нью-Йорка – как много людей занимаются Лёней! Получил всего 11, но будут ещё, но зато каких! 15 <точнее>, 11 я выбрал, выключив 1960-й и 62-й, сейчас это не ко времени. Лежу и наслаждаюсь. Получили ли Вы мою открытку? Приходится посылать некрасивые, красивые не доходят. Так всегда с красивыми. Против мира Иосифа Лёня выставил свой мир, и он – прозрачный. Там, где они сталкиваются, в 60-е годы побеждал Иосиф, в 67-е – побеждает Лёня. Иосиф – мрак, Лёня – свет. Иосиф – чёрный ангел, Лёня – светлый. И прозрачны его крыла, как у подёнки, как у хризоптеры, как у бабочки-однодневки. Иосиф – тёмный махаон, совка, “мёртвая голова”. Иосиф был мудр в юности, Лёня – юн в зрелости. Иосиф будет жить, Лёня – умер. Ибо он – живее Иосифа. По сравнению с Лёней Фет – угрюмый меланхолик, расслабленный старик. Лёня возвращает светлую барочность осьмнадцатого спустя 200 лет, это второе пришествие игривого классицизма. Скептики живут, оптимисты умирают. Пушкин и Заболоцкий, <и Лёня> спустя 130 лет после смерти Пушкина, 30 лет после поэтической смерти Заболоцкого. В девятнадцатом веке не могло быть ничего подобного. Поэзия ушла со смертью Пушкина, показала искривлённый лик у Заболоцкого, улыбнулась стихами Лёни. Действительно, “Хорошо гулять по небу, Вслух читая Аронзона!” и “Хоть мало я пишу стихов, Но среди них прекрасных много!” Аронзон не радует, он не добрый и не злой, он – прекрасный. Я люблю его. И я люблю Вас, потому, что он Вас любил. Мир – это сад. Он – бабочка в саду. Вы – тень от этой бабочки прозрачной. Вы счастливая, Рита. Аронзон не будет старым. Бабочки не стареют.

(Техас, вероятно, зима 1977-78; найдено в бумагах – 3 декабря 2004, на третий день смерти Хвоста…)

ПОСЛЕ СМЕРТИ

1953 год. Лёд тронулся, треснул асфальт, зазеленела трава, расцвели цветы – дадут ли они плоды?

Картошка в подполье пускает ростки. Хилые ростки, бледные ростки, ростки неистребимые.

И всех нас узнают после смерти.

Нас не узнают после смерти, потому что не знали при жизни.

(неоконч.; 1977-78?)

Афанта-Зимгриви[1] (А-66) памяти Леонида Аранзона

I

Здесь кроме тишины кого-то нет

Кого-то нет, застыло удивленье

Струится дождь, как с листьев тонкий свет

Намокший лист – зеленое затменье

Намокший лист – намек освобожденья

Разрыв – теперь мы людям не чета,

Теперь мы чуть – от ветра отклоненье

Хоть ветра нет – есть чистота листа

Здесь кроме тишины поэта нет

Последних листьев наводненье

Проходит дождь как с ветки тонкий свет

Как таинство его освобожденья

Он понял: здесь не нужен парабеллум

Ни мрака на душе, ни даже вспышки гнева

И счастье здесь не стоит даже птичьего хвоста

Здесь ничего не нужно. В такт тишине растаять.

Мокнет красота, и капли тяжелы.

Как свежесть – жутко белая,

И капли тяжелы, как свежесть – шутка белая.

Не помню: осень ли, весна с дождя слетела –

Запомнить след летящего листа

II

Миражат в осени просветах зеркала

Их грани желтые – их мнимости объем

Отсвечивают листьями проталины ствола

Слепящий лед – гранитная смола

Проносит птиц стеклянно, словно сон,

Недвижимый, как тени у воды

На грани отшлифованной ступени

Граненый нос буксира – ломкий дым

Ломами неуютности раззвенен[2]

А дальше вниз –

Намокнув призрачным стеклом

Свет отделил листы картин

В их кольцах стебли

Лопастями уток охают,

Там длиннооконный дом –

Дворец – их карантин,

А где ж река? – торчит весло

Немело поднятым забралом

И яркобелый воздух льдист

Внизу полусветло от мнимости воды

Ступню озапахив скрутился локон ярый, –

Лист обескровил наводнения следы

III

Я погружен в себя наполовину,

Как в ярусы залиственных снегов

А у моих боков деревья с поясами

Перевитыми лжеликими словами

На побережьи душном как в ночи

Закрытое наполовину

Лицо предполагаемо любимой

На побережье, черном, как волны

Бессмысленно-ночной приказ

Фонарь качнулся – океана внешний глаз.

IV

Как посвежела пыль на пустырях!

На тучах разлистались Боги

И дождь идет, и каплями горят

На листьях гнущихся идущие дороги

Жиреет по тропе расползшаяся грязь

Отяжелив ползучей жизнью ноги

На всхолмленных ветвях белеет птица

Здесь ничего не стоит застрелиться

Строкою крови в глине растворясь.

V

От ноты монотонного дождя я приуныл

В тетрадке наобум перебираю даты

Я в чашке лебедем поплыл, –

Когда внезапно в дом вошла ты.

Конец Афанты-Зимгриви / А-66 / Аранзону / пять текстов / Памяти Леонида Аранзона / V

***

Где комната роняла свет из окон,  

там исходили сонною струею

спокойствие струною лежебоки

и налитая медленность настоя,

где вниз исходит полусветлый кокон,

где двери отворяются молчаньем,

где белорозовым срастаньем соткан

и твой венец стрелою из колчана,

там нам приходит одинаковость движенья,

давая рук неслышное касанье,

не уловить лишь след его скольжения,

за  долготой неосязаемой,

и в измененьях странно не прочесть,

повторы, открываемые здесь.

***

И опять эта музыка, шведская музыка

возвратила нас к жизни,

когда я уже думал, что мы умираем,

ворвался кабан оглашенный

с клыками из красных и розовых шкал,

кабан не кабан, представитель ли орд –

красноголовый "Рекорд",

и мы с потрясенных матрасов восстали,

как будто не пили мы и не устали

как будто с улыбкою шли под ружье,

о, шведская музыка, жизнь за нее.

***

Посылаю тебе ветер прямо в июле,

солнца синее серебряного танца,

посылаю тебе тень в аббревиатуре

перевернутой, свободною до глянца,

поиск вещего терпимого уродца

в макияже, чтобы больше не казаться,

посылаю тебе дальнего знакомца,

что забыт и перестал собою зваться,

ты отыщешь те черты не в разговоре,

тишину, еще свободную от пальцев,

что укроется молчания игрою,

не нарушить, да и с кем ей показаться,

все пронизано, неслышимо, нестройно

и как будто вылетает где-то сдаться,

никаких вестей нам более не надо,

мы в себе прочли последние известья,

вьется почерк ото сна , то от дивана

в непростые дни, как в очерки созвездий.

алик,

мало но круто

а аронзона я знаю ПЛОХО – лишь по полудюжине-дюжине любимых (помнимых) стихов

и как-то "не очень" его себе представляю

пара общений – добавляет и того мене

а вообще я сейчас какой-то отварной (как макарон – бокштейн)

сериозней дюдюктивов ничего не способен читать

и смотреть фильмики – допотопные, ханжонкова

ты уж не серчай

голова чего-то не варит, сил в феврале никогда нет, погода категорически не располагает: сегодня солнышко и +1, завтра обещают мёрзлый дождь весь день

эрль воюет с АКТом где мишин-буковская напечатали не то и не так

а я с ними просто перестал разговаривать

и зуборвач каждую субботу приезжает – ставит мне челюсти

отчего тоже сил нет

звиняйте, дядьку!

галочке привет

и пардон

ККК