Дмитрий Бобышев, ЧЕЛОВЕКОТЕКСТ

“Затем приехал в Америку и я – вот именно что за счастьем...
С Иосифом мы не общались, и он избегал пересечений со мной слишком даже заметно. Но однажды я позвонил ему, и мы поговорили по телефону: предмет был выше наших разногласий, поскольку касался Ахматовой. Дело в том, что, несмотря на невероятную популярность ее стихов, а может быть, и вследствие этого она вызывала (и вызывает) жгучее раздражение у любителей привлечь к себе внимание публики. Михаил Бахтин объяснял такой феномен карнавалом, а дедушка Крылов толковал иначе в басне про слона и кого-то там еще. Тогда дополнением к слону оказался Константин (Кока) Кузьминский.
Человек, немыслимый без раздраженного или восхищенного окружения, он возник золотистым чертом на фоне питерского андеграунда в начале семидесятых, выдавая себя за главу собственной поэтической школы. Уже это вызывало к нему неравнодушие. Помню, Коку привел ко мне в коммуналку на Невском проспекте один из его "учеников". Я снимал там комнату с окнами на неоновое слово "Родина" и на стрелу, указывающую направо, где в глубине находился одноименный кинотеатр, и, когда у меня появлялись посетители, старушки-соседки выглядывали из своих дверей: кто пришел? Тут они просто вывалились в коридор. Еще бы! Молодец был одет в козью телогрейку навыверт, прямо на голое тело, из-под бороды виднелся латунный крест на цепи, но и этого мало. На нем были невиданные кожаные штаны, а в руках в качестве трости он держал полированную корягу. Футурист жизни, да и только! Штаны оказались наследием улетевшего в Париж художника Шемякина, но Кока сдергивал их при первой возможности, в особенности – перед камерой. Выпущенный Шемякиным "Аполлон-77" содержит фототриптих голого Кузьминского... на шкафу, а в журнале "Мулета" можно увидеть его на парижской улице (из одежды – лишь цилиндр на голове) с отъетым на Западе брюхом и крашеной пипкой. Но это была лишь интермедия.
Вообще-то он буквально перебрался с дивана на диван из Питера в Техас с борзыми собаками и женой Мышкой: "Мышка, портвейну!", которая, инженеря по-малому, кормила всю свору. А Кока, вывезя поэтический самиздат, собранный им с Гришей Ковалевым, прославлял себя и печатал эту едва разобранную кучу в многотомной антологии с позорным для любого футуриста названием "У Голубой лагуны". Не знаю, при чем тут борзые, но идея была в принципе неплохая, даже хорошая, и для многих авторов "Лагуна" оказалась единственным шансом мелькнуть в литературном контексте. Однако Кузьминский же и портил все дело. Помимо его все-таки, наверное, клинической страсти к обнажению, называемой эксгибиционизмом, ему была присуща еще одна сопутствующая особенность: он ненавидел поэтесс. В той же "Лагуне" у него была собрана коллекция, как он называл, "менструальной поэзии", содержащая действительные образцы рифмованных глупостей наших сестер по жизни. Ее украшал один образчик, выхваченный из-под пера вполне мужчинистого Олега Шестинского: "Она наморщила свой узенький лобок..." Ну что ж, тогда к этой коллекции я бы отнес и название самой антологии.
Понятно, что при всем при том Ахматова представляла собой слишком крупную цель, чтобы по ней промазать. И Кузьминский стал на этой мишени упражняться.
Разумеется, проект антологии находился под наблюдением (финансовым, но и не только) Техасского института современной русской культуры в Голубой лагуне, – вот откуда и вынужденное название антологии. Скушав этот компромисс, наш ниспровергатель банальности уже свободней пустился самовыражаться. Впрочем, техасские профессора присматривали (а их, по Кузьминскому, надобно было вешать) и посылали сотворяемое на внешнюю оценку – ну, хотя бы для отчетности и ради чистой проформы. Так я узнал о его бесчинствах.
Прежде всего, он там вознамерился напечатать мои ранние стихи, а я ему разрешения не давал. Более того, узнав о его планах еще в Питере, я ему недвусмысленно запретил это делать, предвидя, в каком оформлении или с какими комментариями они смогут увидеть свет. В тот же том и так же не спросясь, он собирался поместить и Бродского, и Наймана, который тогда наложил запрет на любые свои публикации на Западе.
Вообще-то, положа руку на сердце, я мог бы второй ладонью закрыть глаза и смотреть на происходящее со мной сквозь пальцы: ничьи тексты не проиграли бы от честного сопоставления с другими. Но составитель под тем же переплетом собирался пристроить и свои собственные антиахматовские упражнения. И я решил действовать.
Я легко раздобыл нью-йоркский телефон Бродского и позвонил ему из Милуоки, сказав с первых же слов, что обращаюсь к нему по делу, касающемуся его самого, а также имеющему отношение к памяти Ахматовой. В чем оно состоит? Я изложил. Да, он слыхал о Кузьминском и его затее и не придавал этому большого значения:
– Но если тот порочит Ахматову, это меняет дело.
– Да, именно порочит. Причем у него таких стишков припасен целый цикл. Наизусть я их, конечно, не помню, но могу пересказать.
– Нет, не надо.
– Все-таки хотя бы одно, просто для сведения... Называется "Ахматова жена" – понимаешь? Некий Ахмат покупает на базаре баранью голову и велит жене ее сварить. Ахматова жена ее варит плохо и долго. Тогда Ахмат начинает жену сечь... Ну и так далее.
– Нет, нет, в таком я не участвую. Я этого не знал. Я немедленно забираю оттуда свои стихи.
– Я тоже буду сейчас звонить издателям. Увы, запретить это безобразие мы не можем, ибо – свобода, а не участвовать имеем полное право.
Вдруг он спросил:
– Ну, как тебе в Америке?
– Ничего. Трудновато, но интересно.
– Тебе – интересно? Что же именно?
– Да многое, если не всё: краски, лица, природа...
– А-а...
Разговор на этом закончился. Том "Лагуны" вышел "без двух Б", но зато со всеми своими замечательными пакостями.
Несколько лет спустя я был в Нью-Йорке на конференции славистов и заодно зашел на "русское мероприятие", состоявшееся в трапезной православной церкви на Манхэттене. Церковь была памятная: там я венчался вторым браком, хотя венчание было первым, и не только для бракосочетающихся, а и для молодого батюшки, которого за глаза называли "отец Мишка". Первый блин в конце концов испекся у нас комом, но дело не в этом. В пику славистам "отец Мишка" каким-то духом собрал со всего света, как он считал, передовые силы поэзии, и они у него в церкви выступали, якоже футуристы в "Бродячей Собаке": претенциозно и карнавально. Когда я вошел в трапезную, где когда-то после венчания игралась моя свадьба, Анри Волохонский, приехавший из Израиля, опасливо покосился глазом из-под огромного бархатного берета, напяленного на средневековый манер. Затем выступила выписанная из Австрии Елизавета Мнацаканова в островерхой конической шапке звездочета. Читала она "Песни гнойных сестер". Конев, владелец эмигрантской империи звукозаписей, поправлял микрофон, сияя двумя рядами златых зубов. Ждали Кузьминского. Прошел слух: "Уже приехал, опохмеляется внизу, сейчас будет"... Явился потный, видом пародируя "отца Мишку", – в африканском подряснике на голое тело, с крестом на цепи. Читал "Вавилонскую башню", по определению не законченную, имитируя язык суахили. В перерыве подошел.
– Что ж вы, Дима, оставили мою антологию "без двух Б"? – упрекнул он меня, повторив свою шутку.
– А не надо было позорить Ахматову, Кока.
– Я так и знал! Ну, если хотите, можете мне набить за это морду.
– Немедленно и с большим удовольствием.
– Одну минутку! Это надо запечатлеть для истории. Я должен позвать мою придворную фотографиню.
Пока устанавливался штатив, я, примеряясь, одной рукой взялся за золотистую бороду, а другую занес над головой. Мы сделали зверские лица, блеснула фотовспышка, и обе заинтересованные стороны, учтиво попрощавшись, разошлись.
Вдруг пожелал опозорить Ахматову талантливый Алексей Цветков, одно время надежда эмигрантской поэзии. Заявил в каком-то интервью: "Действительно, монахиня и блудница, и каждая строчка – предсказуема, как гимн Советского Союза..." На очередном "славянском базаре" я проснобировал его. К чести Цветкова, он прямо обратился ко мне:
– Это из-за Ахматовой?
– Ну конечно. Как вы могли оказаться таким противоестественным последователем Жданова?
– Извините, сам не знаю, как так получилось...
Как? Он в то время кооперировался с Лимоновым – вот и ответ. Но раз извиняется, надо простить, и мы пожали друг другу руки.
Иное дело, что к 100-летнему юбилею Ахматовой ее полное и повсеместное признание вызвало, как водится на Руси, уродливые явления и даже попытки культа.

Пооткрывались самочинные коллекции, домашние музеи. Один из таких причудливых собирателей призывал обмениваться "ахматовицами", как ярлыками в Орду, – то есть строчками ее стихов плюс засушенный лист или птичья лапка – мол, помогает от присухи и почечуя...
Конечно, в ответ на такие глупости пошли походом занимательные литературоведы – конечно же, не против них, а против Ахматовой. Даже журнал "Звезда" напечатал ряд связанных с ее именем материалов, задевших мое представление о справедливости, и я написал им письмо, но его там не напечатали. Пришлось отдать его в нью-йоркский "Новый журнал", который не всегда доходит до места. Впрочем, вот оно, это письмо.

О гонителях и жертвах

Когда в 1989 году во всем мире отмечался 100-летний юбилей поэтессы, "Звезда" выпустила отдельный ахматовский номер, и это было замечательным и достойным актом признания ее славы. Мне тот выпуск памятен еще и тем, что именно в нем "Звезда" впервые напечатала мои стихи.

В 1996 году исполнился еще один юбилей, связанный как с Ахматовой, так и с журналом "Звезда", – годовщина того самого ждановского доклада и всех событий, ему сопутствующих.
Журнал не забыл об этой годовщине и поместил относящиеся к ней материалы. Плохо лишь то, что они оказались либо спорными, либо поданными некорректно. В меньшей степени это относится к обнародованию прежде закрытого и интереснейшего документа – стенограммы прений по докладу Жданова на писательском собрании в Смольном (публикация В. В. Иоффе в № 8 за 1996 год). Вениамин Викторович, мой старинный приятель, является одним из руководителей общества "Мемориал", и я полагаю, что он умело и внимательно обращается с документами. Но стенограмму, опубликованную на страницах "Звезды", с трудом можно назвать документом, ибо напечатана она не полностью. Без каких-либо редакторских объяснений прения по докладу Жданова приведены в ней лишь частично. Мертвые, как известно, сраму не имут. Вполне вероятно, что, если бы выступавшие в тех прениях писатели дожили до наших дней, им теперь было бы стыдно. Но также вероятно, что и нет. Почему же "Звезда" выборочно пожалела лишь некоторых из гонителей, применив к ним, словно вид привилегии, цензурные ножницы? Да потому, что у некоторых из них остались родственники, которым это не безразлично. Я себе представляю, каково, например, поэту Льву Лосеву, живущему в Америке, было бы увидеть выступление своего отца Владимира Лифшица, а прозаику Вадиму Нечаеву, живущему во Франции, выступление своего отца Виктора Бакинского среди речей гонителей Ахматовой и Зощенко (а также журналов "Звезда" и "Ленинград"). Конечно, им было бы это неприятно. Но ведь это факт, что их отцы выступили с осуждением, и Ахматовой, жившей тогда и там, было больней: за такими прениями могла бы следовать и пуля в затылок... До пули дело не дошло, но дальнейшие события были отнюдь не "боем бабочек".
Опубликовав одни выступления писателей и не опубликовав других, журнал превратил этот острый политический и историко-литературный документ эпохи в произвольную иллюстрацию.

Я, конечно, знал, почему "Звезда" не напечатала моего письма, – не только потому, что им нечем было ответить на упрек самому журналу. И не только из-за тех имен, которые они скрыли в своей публикации, а я назвал. Но я упомянул еще о подспудном и долго скрываемом процессе: борьбе за сотворение мифа и памятника Бродскому, а иначе – … о битве памятников.
Еще при жизни наш прославленный современник был удостоен бронзового изображения: талантливая голландская скульпторша изваяла его бюст в натуральную величину и отлила его в бронзе в двух экземплярах. Один она оставила у себя, а второй был выкуплен Иосифом с помощью Михаила Барышникова, его финансового партнера по манхэттенскому ресторану "Самовар", и передан музею Ахматовой в Фонтанном Доме. Я его там видел. В экспозиции ему места не нашлось – он бы сразу затмил все экспонаты, относящиеся к истинной "хозяйке" Фонтанного дома, и его пока поместили в служебных помещениях, откуда он явно выпирал наружу. Он стоял на шкафу (подлинник, принадлежавший родителям поэта) с надписью "Библиотека И. А. Бродского", где среди знакомых мне книг я увидел памятных Дос Пассоса и Сент-Экзюпери, которых он мне не вернул, а теперь уже – всё, музейная собственность...

Полированной темной бронзой бюст чеканил свой профиль, полуоборот и анфас (я его обошел) даже не с достоинством римского патриция, а именно что с величием кесаря, и я понял, что он тут будет распоряжаться по-своему.
Набравшись духу и чуть разыгрывая пушкинского Евгения, я погрозил ему пальцем:
– Ужо веди себя здесь хорошо!

Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой – установите! Вот – памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину... Да и Клюеву, и Есенину... Даже Тихону Чурилину!
Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.

Памятник Анны Ахматовой (бронзово):

– Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!

.....................................................конец первой книги…”

//litzona.com.ua/bobyshev_text4_4.html