“В статье Евгения Евтушенко "У Победы лицо настрадавшееся" (НГ, №33 http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/33n/n33n-s24.shtml) упоминается постоянный автор сетевого журнала "Заметки по еврейской истории" (http://berkovich-zametki.com) Ион Деген (у Евгения Александровича он назван Иосифом). Статья обсуждалась в нашей гостевой книге. Следующее сообщение, думаю, будет интересно читателям и редакции уважаемой "Новой газеты".

Проф.Коваль Л., //koval-ron.tripod.com
– Friday, May 13, 2005 at 06:24:55 (PDT)

 

Уважаемая аудитория Гостевой! Обязан довести до вашего сведения избранные места из сегодняшней переписки с И.Л.Дегеном. Как компьютерный пользователь он, как говорится, «растет над собой». Но если я сообщаю ему о чем-нибудь вкусном в Интернете, то он пока предпочитает адресам сами тексты. Я с удовольствием исполняю при нем роль литературного снабженца. Впрочем и проф. Деген не остается в долгу. Итак:

13.05.2005. Ион Лазаревич! Жаль, что в Вашей почте скрепки не работают. А в сообщении иллюстрации не копируются. Посылаю статью Евтушенко. Она неточная (тороплюсь, только просмотрел). Но уж больно хорошая компания. Указали на статью в Гостевой Берковича. ...

13.05.2005. Леон Аронович! Спасибо за информацию. Прочитал и распалился до белого каления. Евтушенко в своём репертуаре. Во-первых, никогда я не был Иосифом. Во-вторых, он безобразно испоганил мой текст. В-третьих, накогда я не давал, не даю и не дам ему разрешение испоганить то, что родилось у меня на фронте. Я не считаю справедливым редактировать себя-фронтовика. В-четвёртых, ..... . В-пятых, Виктор Некрасов вообще не знал, что я, кроме медицины, занимаюсь ещё какой-то деятельностью. Жаль, не знаю адреса Евтушенко. А впрочем, хорошо. Потому что ответил бы ему .... . Ваш Ион.

13.05.2005. P.S. Ни в каком Харькове я никогда не выступал. Выступал в Москве, в ЦДЛ. Впервые в свою книгу стихотворение включил Василий Гроссман. Но зачем истина? Это же ведь Евтушенко. "Слегка прихрамывает". Хотел бы я С Л Е Г К А прихрамывать. Люся удивилась, узнав, что я сутулый.

(Люся – жена И.Л.)

Нехорошо получилось. Нельзя обижать людей. А уж таких незаурядных и заслуженных как Деген в их (и наш) главный праздник – тем более. Я сержусь на себя, зря поторопился. Сейчас полезу в Гугл и скопирую канонический текст. Разумеется, я помню эти 8 строк, но с Дегеном у меня есть разночтение: «воевать-наступать». Как-то цитировал (как помню) и И.Л. попенял мне.
 

Если я правильно понял, завтра 14.5.2005 у Евтушенко выступление в Москве. Прошу кого-нибудь из москвичей довести до него эту информацию. Может он как-то загладит инцидент, вызванный им по высокомерной небрежности.
Не хочу, чтобы с Евтушенко мы рассорились. И у него далеко не все стихи хороши. Но, как писал когда-то Марченко(?), пару отличных томов из лучшего собрать можно. И «Со мною вот что происходит», и «Сережка ольховая», наконец, «Над Бабьим Яром», и еще много чего.
В начале июня Иону Лазаревичу исполняется 80 лет. Давайте поздравим этого удивительного человека и пожелаем ему всего самого лучшего. Л.К.”

“волосы дыбом

зубы торчком

старый мудак

с комсомольским значком”

“Осел останется ослом, 
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом, 
Он только хлопает ушами.”

(//www.sch2.ru/gazeta/pi/study/stihi.htm)

“Пятьдесят лет прошло после Победы, а одни из самых правдивых строк о войне остаются безымянными. Как безымянный солдат. Но раз мы уже говорим о конкретном солдате, перелившем в слова самую горечь окопной правды, то известно, что он родом с Украины, что в шестнадцать лет ушел добровольцем на фронт и что ему выпало выжить в самом пекле. И не один раз. Может быть, для того, чтобы именно его устами сказал народ о страшной и Великой отечественной. Имя поэта ничего не скажет читателю, но знать его надо: Ион Лазаревич Деген.

В начале мая «Известия» опубликовали статью гвардии лейтенанта, инвалида Великой Отечественной Юрия Транквиллицкого «Засахаренная победа и окопная правда». Эпиграфом к статье ветеран взял строки неизвестного ему поэта. Лейтенант до сих пор уверен, что поэт остался там, на поле боя. Сходные судьбы. Известинский автор ушел на войну в восемнадцать, командовал взводом, в девятнадцать стал инвалидом. Стихи, с которых начал свои размышления о той войне, знает с 44-го года. Они ему дороже засахаренных песен о Великой Отечественной, рождающихся по сей день.

Уважаемый критик Бенедикт Сарнов как-то процитировал эти же строки и тоже назвал их безымянными. Помнит их с юности, с учебы в Литературном институте в первые послевоенные годы. Нет, такие стихи не звучали в аудиториях на семинарах, их студенты читали в коридорах. Но именно по ним учились отличать литературу от поделок. Однако пора уже дать возможность читателю самому оценить две строфы, о которых столько говорим:

Стихи передавались из уст в уста и подвергались вольной или невольной редактуре. Ухудшавшей или улучшавшей текст, но в любом случае он становился иным, отличным от авторского видения.

Например, и Транквиллицкий, и Сарнов в последней строке слово «наступать» заменили «воевать». Или так запомнили. Возможно, поэту стоило бы к этой правке прислушаться.

Правда восторжествовала несколько лет тому назад. Журнал «Вопросы литературы» вывел из забвения имя поэта. Но, сами понимаете, в наши дни планета для поэзии мало оборудована.

Немудрено, что до сих пор человек, по-иному взглянувший на «валенки-валенки, не подшиты, стареньки», остается безымянным. На войну Ион Деген ушел добровольцем, после девятого класса, из Могилев-Подольска. С боями гвардии лейтенант дошел до Кенигсберга, первым ворвался в эту крепость на своем танке. К тому времени стал кавалером многих боевых орденов и медалей. Некоторые награды отыскали воина уже в мирные дни. Ранения, тяжелые и легкие. Трижды горел в танке. Госпитали. Видимо, там и решил стать врачом, поступил в Черновицкий мединститут. Избрал специализацию ортопеда-травматолога. Защитил кандидатскую и докторскую диссертации, одним из первых применил магнитотерапию. Научные статьи да монографии на медицинскую тему – единственное, что удалось Дегену опубликовать на своей первой родине. В 1977 году Ион Лазаревич переехал в Израиль. По-прежнему активен как врач, продолжает писать стихи.

Но вернемся к судьбе строф, ставших народными. И вообще к судьбе стихотворений Дегена о той войне, стихотворений не очевидца, не летописца, а участника событий на первых рубежах. Летом победоносного 45-го лейтенант Деген читал свои стихи в Центральном Доме литераторов в Москве. Ох и разнос ему устроили генералы от литературы! Обвинили в очернительстве Красной Армии, в воспевании мародерства, в оправдании трусости и такое прочее. Да что Москва. Недавно в Киеве человек, все повоенное время занимавшийся военной журналистикой, пробежал глазами процитированные выше восемь строк и забрызгал как слюной, еще более липкими эпитетами.

Лейтенант еще пятьдесят лет назад все понял. Нет, не сдался, стихи писать продолжал. Хотя, к сожалению, относился к ним с меньшим пиететом, чем к научным трудам. Но попыток опубликовать их на родине никогда не предпринимал. Первая книга, и то по настоянию друзей, вышла лишь в 1991 году, в Рамат-Гане, в Израиле. И называлась она «Стихи из планшета». Предлагаем читателю некоторые из стихотворений, составивших сборник. А замыкают подборку стихи, написанные Ионом Дегеном в Израиле.

ВЕЛЬМОЖА

Не украшение одежд

Моя днесь муза прославляет,

Которое, в очах невежд,

Шутов в вельможи наряжает;

Не пышности я песнь пою;

Не истуканы за кристаллом*,

В кивотах* блещущи металлом,

Услышат похвалу мою.

Хочу достоинствы я чтить,

Которые собою сами

Умели титлы заслужить

Похвальными себе делами;

Кого ни знатный род, ни сан,

Ни счастие не украшали;

Но кои доблестью снискали

Себе почтенье от граждан.

Кумир, поставленный в позор*,

Несмысленную чернь прельщает;

Но коль художников в нем взор

Прямых красот не ощущает, –

Се образ ложныя молвы,

Се глыба грязи позлащенной!

И вы, без благости душевной,

Не все ль, вельможи, таковы?

Не перлы перские* на вас

И не бразильски звезды ясны*, –

Для возлюбивших правду глаз

Лишь добродетели прекрасны,

Они суть смертных похвала.

Калигула! твой конь в Сенате

Не мог сиять, сияя в злате:

Сияют добрые дела.

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами*;

Где должно действовать умом,

Он только хлопает ушами.

О! тщетно счастия рука,

Против естественного чина,

Безумца рядит в господина

Или в шумиху дурака,

Каких ни вымышляй пружин,

Чтоб мужу бую* умудриться,

Не можно век носить личин*,

И истина должна открыться.

Когда не сверг в боях, в судах,

В советах царских – сопостатов,

Всяк думает, что я Чупятов*

В мароккских лентах и звездах.

Оставя скипетр, трон, чертог,

Быв странником, в пыли и в поте,

Великий Петр, как некий бог,

Блистал величеством в работе:

Почтен и в рубище герой!

Екатерина в низкой доле

И не на царском бы престоле

Была великою женой.

И впрямь, коль самолюбья лесть

Не обуяла б ум надменный, –

Что наше благородство, честь,

Как не изящности душевны?

Я князь – коль мой сияет дух;

Владелец – коль страстьми владею;

Болярин – коль за всех болею,

Царю, закону, церкви друг.

Вельможу должны составлять

Ум здравый, сердце просвещенно;

Собой пример он должен дать,

Что звание его священно,

Что он орудье власти есть,

Подпора царственного зданья;

Вся мысль его, слова, деянья

Должны быть – польза, слава, честь.

А ты, второй Сарданапал!*

К чему стремишь всех мыслей беги?

На то ль, чтоб век твой протекал

Средь игр, средь праздности и неги?

Чтоб пурпур, злато всюду взор

В твоих чертогах восхищали,

Картины в зеркалах дышали,

Мусия*, мрамор и фарфор?

На то ль тебе пространный свет,

Простерши раболепны длани,

На прихотливый твой обед

Вкуснейших яств приносит дани,

Токай* – густое льет вино,

Левант* – с звездами кофе жирный,

Чтоб не хотел за труд всемирный

Мгновенье бросить ты одно?

Там воды в просеках текут

И, с шумом вверх стремясь, сверкают;

Там розы средь зимы цветут

И в рощах нимфы воспевают

На то ль, чтобы на всё взирал

Ты оком мрачным, равнодушным,

Средь радостей казался скучным

И в пресыщении зевал?

Орел, по высоте паря,

Уж солнце зрит в лучах полдневных, –

Но твой чертог едва заря

Румянит сквозь завес червленных*;

Едва по зыблющим грудям

С тобой лежащия Цирцеи

Блистают розы и лилеи,

Ты с ней покойно спишь, – а там?

А там израненный герой,

Как лунь во бранях поседевший,

Начальник прежде бывший твой, –

В переднюю к тебе пришедший

Принять по службе твой приказ, –

Меж челядью твоей златою,

Поникнув лавровой главою,

Сидит и ждет тебя уж час!

А там – вдова стоит в сенях

И горьки слезы проливает,

С грудным младенцем на руках,

Покрова твоего желает.

За выгоды твои, за честь

Она лишилася супруга;

В тебе его знав прежде друга,

Пришла мольбу свою принесть.

А там – на лестничный восход

Прибрел на костылях согбенный

Бесстрашный, старый воин тот,

Тремя медальми украшенный,

Которого в бою рука

Избавила тебя от смерти:

Он хочет руку ту простерти

Для хлеба от тебя куска.

А там, – где жирный пес лежит,

Гордится вратник галунами, –

Заимодавцев полк стоит,

К тебе пришедших за долгами.

Проснися, сибарит! Ты спишь

Иль только в сладкой неге дремлешь,

Несчастных голосу не внемлешь

И в развращенном сердце мнишь:

«Мне миг покоя моего

Приятней, чем в исторьи веки;

Жить для себя лишь одного,

Лишь радостей уметь пить реки,

Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом;

Стыд, совесть – слабых душ тревога!

Нет добродетели! нет бога!» –

Злодей, увы! – И грянул гром.

Блажен народ, который полн

Благочестивой веры к богу,

Хранит царев всегда закон,

Чтит нравы, добродетель строгу

Наследным перлом жен, детей,

В единодушии – блаженство,

Во правосудии – равенство,

Свободу – во узде страстей!

Блажен народ! – где царь главой,

Вельможи – здравы члены тела,

Прилежно долг все правят свой,

Чужого не касаясь дела;

Глава не ждет от ног ума

И сил у рук не отнимает,

Ей взор и ухо предлагает, –

Повелевает же сама.

Сим твердым узлом естества

Коль царство лишь живет счастливым, –

Вельможи! – славы, торжества

Иных вам нет, как быть правдивым;

Как блюсть народ, царя любить,

О благе общем их стараться;

Змеей пред троном не сгибаться,

Стоять – и правду говорить.

О росский бодрственный народ,

Отечески хранящий нравы!

Когда расслаб весь смертных род,

Какой ты не причастен славы?

Каких в тебе вельможей нет? –

Тот храбрым был средь бранных звуков;

Здесь дал бесстрашный Долгоруков*

Монарху грозному ответ.

И в наши вижу времена

Того я славного Камилла*,

Которого труды, война

И старость дух не утомила.

От грома звучных он побед

Сошел в шалаш свой равнодушно,

И от сохи опять послушно

Он в поле Марсовом живет.

Тебе, герой! желаний муж!

Не роскошью вельможа славный;

Кумир сердец, пленитель душ,

Вождь, лавром, маслиной венчанный!

Я праведну здесь песнь воспел.

Ты ею славься, утешайся,

Борись вновь с бурями, мужайся,

Как юный возносись орел.

Пари – и с высоты твоей

По мракам смутного эфира

Громовой пролети струей

И, опочив на лоне мира,

Возвесели еще царя. –

Простри твой поздный блеск в народе,

Как отдает свой долг природе

Румяна вечера заря.

"Мой друг!

Мне тяжело до боли

Глядеть поэзии в лицо:

Горбовский – полуалкоголик,

Лысеет на глазах Рубцов....

Рассвета нет.
Закат – загажен.
Дерьма – руками разгребай!
Мазилка мажет,
Ходит, важен,

И туп,
как племенной бугай.
 

Он продал совесть за монеты,

Он в ресторане водку жрет

И ноет: – Все мы не поэты,

И всем нам, всем, хана придет!
..............................

У ПОБЕДЫ ЛИЦО НАСТРАДАВШЕЕСЯ
       
       Есть неблагородная теория о том, что во время войны выживают сильнейшие. Остальные погибают якобы в результате естественного отбора как слабейшие. От этой теории только один шаг до швыряния со скал в пропасть всех слабых еще в младенчестве. Однако все происходит наоборот. Во время войн и революций, как правило, погибают самые сильные, самые талантливые, потому что мужество и гордость ставят совесть выше страха и приказывают быть на самых опасных местах.
       После «великих потрясений» образуются огромные пустоты в национальном генофонде, и требуется время на заполнение этих пустот энергией свежих идей и еще не усталой от разочарований, действенной, а не просто лениво созерцательной совести. И вдруг мы осознаем, что нам сейчас позарез недостает людей, напоминающих своей несгибаемостью и не просто физической, но и нравственной живучестью тех, кто, несмотря на довоенную войну Сталина против собственного народа, сумел вытянуть на своих плечах Вторую мировую.
       Нам гораздо больше пресловутых нефтедолларов и повышения ВВП нужны молодые люди, похожие по осознанию долга перед Отечеством на тех, кто спас нас всех во время Великой Отечественной ценой своей жизни.
       Я пишу эти строки перед концертом 14 мая в Большом зале консерватории, посвященным погибшим на той войне. Там прозвучат и наша музыкальная классика, и песни Окуджавы и Галича, и стихи Ахматовой, Твардовского, Симонова, Друниной, Межирова, фрагменты прозы Л.Толстого, В.Гроссмана, В.Некрасова. С трепетом жду выхода на сцену.
       Ничто так не разрушает государство, как беспринципная услужливость. Услужливость и служение Родине – разные вещи. Пусть об этом нам напомнят стихи тех поэтов, чья судьба неотделима от нашей общей Победы.
              
       Иосиф ДЕГЕН. (1925)
       
       МОЙ ТОВАРИЩ
       

       Мой товарищ в предсмертной агонии.
       Замерзаю. Тебе потеплей.
       Дай-ка лучше согрею ладони я
       Над дымящейся кровью твоей.
       
       Что с тобой, что с тобою, мой маленький?
       Ты не ранен – ты просто убит.
       Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
       Мне еще воевать предстоит.
       
       Авторство этого ошеломляющего по жестокой силе правды восьмистрочия было загадкой с сорок пятого года, когда его в устных или письменных вариантах начали привозить с войны. Оно резко выделялось своей неприкрашенностью, эмоциональной переконцентрированностью, пугающей любителей сладковатого сентиментализма жесткостью – редкой даже по тем временам.
       Впервые это безымянное стихотворение я услышал от Луконина и Межирова, но они, восхищенно захлебываясь, читали его с явными строчечными несовпадениями. Самый распространенный слух был, что это стихотворение найдено в планшете убитого молоденького лейтенанта под Сталинградом. Степан Злобин, получивший Сталинскую премию за роман «Степан Разин», несмотря на то что успел посидеть в лагере, первый пробил это стихотворение через цензуру, вставив его в свою военную прозу.
       Как цитата это стихотворение кое-как проходило через цензуру, но ни в какие антологии никогда не включалось.
       Впервые мне удалось его включить в огоньковский перестроечный вариант антологии «Строфы века». Публикация была анонимной. И вдруг пришло письмо с Украины, из Черновцов, от доктора Д.Э.Немеровского. Оказалось, что автор – Иосиф Деген. Ушел добровольцем на фронт. Успел спастись из пылающего танка. Награжден многими боевыми орденами и медалями. Окончил Черновицкий медицинский институт. Работал в Киеве врачом-ортопедом. Дружил с Виктором Некрасовым. Остается странным, почему Некрасов никому об этом не рассказал. То, что он мог не слышать стихов Дегена, исключено, они водились везде, где есть пишмашинки. Но может быть, у Дегена были основания скрывать авторство этого стихотворения?
       Он пришел ко мне в Тель-Авиве – вице-президент совета ветеранов, сутулый, но скульптурно широкоплечий, чуть прихрамывающий немногословный мужчина. «Огонек» с собственной публикацией видел и не возражал против моего выбора именно этого варианта из всех, ходивших по рукам. Принес в подарок пухлую книгу стихов на ротапринте. К сожалению, качественная разница была весьма велика. И добавить к тому стихотворению что-либо другое было бы ошибкой. Но хотя бы одно гениальное стихотворение оправдывает тонны неудачных стихов.
       Оказалось, что сразу после войны с ним случилась одна неприятная история, и на несколько лет он вообще запретил себе писать.
       Сразу после войны он был приглашен на вечер поэтов-фронтовиков, кажется, в недавно освобожденном Харькове. Председателем поэтического вечера был неотразимый грассирующий красавец Симонов, стихами которого в то время зачитывались, человек в общем-то доброжелательный, независтливый. И вдруг он после чтения Дегеном этого стихотворения резчайше напал на него, обвинив в апологии мародерства. Молодой поэт был потрясен неожиданной яростью обрушившегося на него мэтра.
       Почему так произошло? Под Симонова начали подкапываться многие, и особенно шовинисты – они считали его почему-то полуармянином-полуевреем. Партия начинала резко закручивать гайки. Всюду были доносчики-доброхоты, и у Симонова могла мелькнуть мысль: а не провокация ли эти стихи?
       Деген, после того как Симонов при всех отчитал его, решил бросить стихи навсегда. Ему это не удалось, но, когда он попробовал вернуться к стихам, они перестали удаваться. Так ошибка или перестраховка одного большого поэта убила в зародыше другого поэта, тогда совсем еще молодого и уникально талантливого.
       
       ***
       Что сделал стих Иосифа Дегена?
       Разрезал он острее автогена
       все то, что называется войной,
       треклятой, грязной, кровной и родной.
       Евг. ЕВТУШЕНКО
       
       
       Александр ТВАРДОВСКИЙ. (1910–1971)
       
       ***
       Я знаю, никакой моей вины
       В том, что другие не пришли с войны,
       В том, что они – кто старше,
       кто моложе –
       Остались там, и не о том же речь,
       Что я их мог, но не сумел сберечь, –
       Речь не о том, но все же, все же, все же…
       1966
       
       Внутри Александра Твардовского, увешанного орденами и медалями, сталинского лауреата, жила постоянная боль вины за то, что он не смог когда-то заступиться за свою раскулаченную семью на Смоленщине. Его самого спасло от ареста только то, что знакомые спрятали его где-то в Москве.
       Во искупление этого греха он и писал «Василия Теркина», высочайше оцененного даже таким желчным критиком советского строя, как Иван Бунин, и, став редактором журнала «Новый мир», первым поддержал тех писателей, кто заговорил об этом преступлении государства перед собственным крестьянством. Он добился того, что было снято табу с лагерной темы, напечатав первую ласточку лагерного эпоса – «Один день Ивана Денисовича» А.Солженицына.
       Он положил последнюю четверть своей жизни на изнурительную борьбу с партийной цензурой, описав ее загробные нравы в сатирической поэме «Теркин на том свете».
       Его в конце концов сняли с должности редактора «Нового мира», отобрав у него выпестованное им детище. Это, безусловно, ускорило его смерть. Его литературные вкусы были порой консервативны, и он отказался от печатания «Мастера и Маргариты» М.Булгакова. Однако самым главным его качеством редактора было неприятие любой неправды.
       
       ***
       Когда писал он «Теркина» – печально
       его глаза глядели, не смеясь.
       Сжимал он знобко карандаш в перчатке
       на холоду таком, что смерзлась грязь.
       
       Как получилось на войне такое,
       что создал развеселого бойца
       поэт с немой крестьянскою тоскою,
       живущей в глубине его лица?!

       Евг. ЕВТУШЕНКО, Нью-Йорк, Девятое мая
       
       
       Ольга БЕРГГОЛЬЦ. (1910–1975)
       
       ИЗ ЦИКЛА «РОДИНЕ»
       

       Гнала меня и клеветала,
       Детей и славу отняла.
       А я не разлюбила – знала:
       Ты – дикая. Ты не со зла.
       
       Служу и верю неизменно,
       Угрюмей стала и сильней.
       … Но знай, как велика надменность
       Любви недрогнувшей моей.
       
       В фильме Игоря Таланкина, поставленном по повести Ольги Берггольц, был метафорический эпизод, запомнившийся мне на всю жизнь. Его вырезала цензура.
       1937 год. Крупный размеренный дождь над Невским проспектом. Мрачная молчаливая толпа. Лиц не видно – они закрыты черными блестящими зонтами, по которым барабанит дождь. Еле движутся, разбрызгивая грязь, довоенные черные «эмки» и «зисы». А в центре проспекта движется старинная телега, на которой стоит угличский колокол с отрезанным языком, снятый с колокольни за то, что осмелился бить набат, когда зарезали царевича Димитрия. По бокам еле движущейся телеги стрельцы с бердышами и два царевых палача, с оттягом хлещущие колокол за свободомыслие ременными кнутами, сопровождая его в тобольскую ссылку по приказу царя Бориса.
       В те незабвенные времена допрашивали с пристрастием беременную комсомолку-идеалистку Олю Берггольц, первого мужа которой, Бориса Корнилова, автора бравурной пролетарской песни на музыку молодого Шостаковича, расстреляли от имени воспетой им революции. Не пожалели – выбили на допросе сапогами ребенка из материнского лона, как выбили из России надежды на обещанный рабоче-крестьянский рай.
       Да вот не смогла Оля возненавидеть свою страну, свой Питер. Когда фашисты обложили Ленинград, пришла в радиокомитет, попросила поденную репортерскую работу, утешала хриплым сорванным голосом ленинградцев, вселяла веру в победу. Радиокомитет разбомбили. Надо было найти какую-нибудь просторную квартиру, чтобы вести передачу оттуда. Да откуда ее было взять – просторную квартиру? Почти все жили в насильственной уплотниловке.
       У официальных инженеров человеческих душ такие квартиры были, но они отказывали – боялись, что немцы придут и припомнят. Кто же дал квартиру на такое рисковое дело? А Михал Михалыч Зощенко, которого через несколько лет антипатриотом окрестили. А кто выступил с призывом к ленинградцам не терять мужество, противостоять захватчикам? А Анна свет Андревна, которую заодно с Зощенко тоже потом оплевали, называя помесью монашки и блудницы. А кто вел репортаж? Оля Берггольц – та, та самая, у которой ребенка… сапогами… из лона. А она выносила во чреве души своей другое дитятко – строчку, которую теперь любой русский знает, и Родине подарила:
       «Никто не забыт и ничто не забыто».
       
       ***
       У Победы лицо не девчоночье,
       А оно как могильный ком.
       У Победы лицо не точеное,
       А очерченное штыком.
       
       У Победы лицо нарыдавшееся.
       Лоб ее – как в траншеях бугор.
       У Победы лицо настрадавшееся –
       Ольги Федоровны Берггольц.

       Евг. ЕВТУШЕНКО
       
       Евгений ЕВТУШЕНКО
       12.05.2005

http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/33n/n33n-s24.shtml

«БЕЗ МОИХ ОПУСОВ ЛИТЕРАТУРА НЕ ОБЕДНЕЕТ»
       
       Уважаемая редакция, до меня дошла публикация Евгения Евтушенко, в которой он почему-то называет меня Иосифом. Сейчас, когда мне известно значение моего имени Ион на языке иврит – голубь, я, возможно, согласился бы стать Иосифом. Не люблю голубей ни в природе, ни в политике. Но Ионом записали меня мои родители. Ионом я значился в паспорте, который успел получить за три недели до начала войны и за пять недель до моего первого боя. Ионом я значился в комсомольском билете и в партийном, врученном мне на фронте. Ионом я записан в справке об окончании танкового училища и в орденской книжке. Ионом я назван в дипломе врача, в дипломах кандидата и доктора медицинских наук, выданных мне ВАКом. И даже в Израиле, несмотря на нелюбовь к этому имени, я продолжаю называться Ионом.
       В 1988 году Евгений Евтушенко опубликовал в «Огоньке» мое стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии…» в таком виде, в каком оно было сочинено, заменив только два слова – «предсмертной» вместо «смертельной» (что точнее) и «воевать» вместо «наступать». Но вариант в нынешней публикации Е.Евтушенко не имеет ничего общего с моим текстом. Точно так же ничего общего с истиной не имеет заявление Е.Евтушенко, что я разрешил ему опубликовать стихотворение в таком виде.
       Я не разрешил бы публикацию, даже будь этот вариант лучше оригинала. Но и без увеличительного стекла можно разглядеть, что текст ухудшен. И еще. Стихи, сочиненные на фронте, я оставил в таком виде, в каком они родились. Например, по поводу стихотворения «Из разведки» Лев Аннинский написал, что первых две строчки – Шекспир, а две следующих – комментарий к Шекспиру, в последней строке – ужасный по банальности. По поводу двух первых строк видный критик оказался избыточно щедрым. По поводу остальных – точным. Сейчас я мог бы улучшить последнюю строку, что оправдало бы и предпоследнюю. Но зачем? Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору. Без моих опусов литература не обеднеет. Я ведь врач, а не литератор.
       Не надо ничего менять ни в моем имени, ни в том, что я написал.
       
       С уважением Ион Деген.
       27.06.2005

http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/45n/n45n-s36.shtml