ЧЛЕНЫ, ПОЛУЧЛЕНЫ И ВОВСЕ НЕ ЧЛЕНЫ…

323 ОФФИЦИАЛЬНЫХ эпиграммы,

или кошерный член (ССП) проф. Е.Г.Эткинд

(Париж, "Синтаксис", 1988, оформление С. Есаяна, А. Хвостенко и А. и М. Гранов, 175 стр., из них 5 стр. и 25 ещё – предисловие и комментарий)

Эпиграфом поставим, запоздавшее:

… врецензия на либерала-совписа е.г.эткинда была писана лет 18 тому, враз по выходе его книжечки-собрания “епиграмм”, кошерно-тошнотворных, центрующихся на “политике” и “национальном вопросе”, вполне в духе совковой критики 50-60-х – те же методы, та же беззубость, та же ангажированность коммунячья-щенячья…

эткинда я когда-то (но это было – давно, и – там) уважал, за умеренный либерализм – и под влиянием “общего мнения” о нём

но и на западе – он остался цельнокроенным совком, оффициалом и конформистом, вполне вписавшимся в западный уже эстаблишмент

о “еврейской секции переводчиков ленинградского союза писателей” написал – годы спустя – его ученик и сочлен витя топоров (не поминаемый и невключённый), в своих саморазоблачительных «записках скандалиста»

с эткиндом у меня на западе, естественно, каши не сварилось, хотя виделись и в вене, и у него дома в париже, и в его визит в техасе

оставленная ему – порывом-доверительностью – машинописная копия двух антологий «14-ти» (стариков и молодых, «1-й и 2-й этапы ленинградской поэзии") – провалалась у него в париже несколько лет неотвеченной и непрочитанной, еле выбил у него немногий имевшийся экземпляр в зад

“я помогаю только – своим”, декларативно заявлял е.г.эткинд ещё в россии (под “своими” он имел сугубо конкретный признак)

впрочем, помог он некогда – и т.г.гнедич, о чём выяснилось гораздо позднее

писанную многие годы назад врецензию на его книгу – привожу без измениний, добавив только позднейший “p.s.”

книгу покупайте сами и сравнивайте (наверняка уже трепетно переиздана борцами с “государственным антисемитизмом” – за счёт государства, полагаю, или – сороса…)

(25 марта 2006)

   Сначала приведем уточненные (или более удачные) варианты. И даже – правки (в №57, по рифме – никак не "титьки".)

   Потом подобьем бабки.

там же – имелись эпиграммы на:

и др., всех не упомню, а книги нет.

Все они явно написаны самим Сельвинским.

* (что, впрочем, указывается в прим. 66, стр. 153; не указано только – на КОГО?)

Из той же серии, добавление:

   Собрание эпиграмм в целом обширно, хотя и не отличется ни полнотой, ни новизной, ни даже грамотностью.

   Зато могучий "академицкий" комментарий на 25-ти страницах – о том, кто был парикмахером в ЦДЛ ("Моисей Маргулис, умер в 1969"), о правительственной клизме (прим. 39), о сватовстве Родова к Тараховской (55), и что "Олейников был сквернослов, что и легло..." (87-88, 155), о положении плода в матке жены Матусовского, пострадавшего при этом "в период космополитической кампании" – и – ниже –

мой, не академический, к тексту:

   Эпиграмма на Воеводиных была написана и известна задолго ДО процесса Бродского и никакого отношения (139, 74 и стр.160) к нему не имела. В 1959 г. младший Воеводин расследовал дело стенной газеты "Зуб" (биофак ЛГУ), эпиграмма уже была, но и к нашему "Зубу" тоже касательства не имела.

   Странно, что проф. Эткинд в прим. 153-154, стр.162, к Мариэтте Шагинян, "авторе романов-хроник о семье Ульяновых", умолчал об открытии лениноведки, что бабушка вождя была еврейка Бланк; хотя разговоров об этом было изрядно.

"Антисемит, горбун и алкоголик" – таков портрет врага, по Эткинду.

"законопослушный грузинский драматург" (181, стр.164)

"ярый сталинист" Корнейчук и "одна из первых жертв антисемитских проработок того времени" Гурвич – мирно соседствуют через один абзац на стр. 158: Эйхенбаум, изгнанный "отовсюду как космополит", притом "безродный", и "антисемит Н.Грибачев" – располагаются по обе стороны абзаца-примечания "В связи со строительством писательских дач в Комарово" (стр.159), на каковых проживали оба; уволенный "в период космополитической кампании" "поэт и песенник" Матусовский, за ним следует "лирический поэт" Щипачев; "весьма законопослушный сталинист" Луконин, "неизменно преданный официальной партийной линии" Долматовский, "сталинист и антисемит" С.Васильев, и за ним – безэпитетный А.Безыменский, "поэт-сатирик, эпиграммист" – на которого есть, однако ж, не приведенная проф. Эткиндом эпиграмма:

... оргии Вирты, "прозаика и драматурга сталинского направления" "на своей подмосковной даче" (одновременно с А.Суровым, без эпитетов; исключенным из Союза писателей), и "один из главных "охранителей"-сталинистов" Софронов, "драматург, многолетний редактор" – однако ж, не назван "бездарным", этот эпитет отнесен к "ленинградскому поэту" Трифонову Георгию, и т.д.

   О всеми, кроме Эткинда, забытом Россельсе примечание имеется (с датами), об авторе эпиграммы на него, поэте и переводчике "Алисы" и Лэнгстона Хьюза Саше Щербакове – нет. О самом талантливом участнике семинаров Эткинда и Т.Г. Гнедич – похоже, что Саша и по сю не "член".

Отсутствует, кстати, и автоэпиграмма самой Т.Г.Гнедич (вторую строку, к сожалению, я тщетно тщусь вспомнить; впустую спрашивал и её любимую ученицу Галку Усову, авторшу кошерных мемуаров, неопубл.):

   Естественно, нет эпиграмм и на поэтов "неоффициальных" (хотя и известных проф. Эткинду): на его секретаря Мишу Гурвича (Яснова), на Охапкина, Ширали, Биляка, Кузьминского и т.д., хотя сочинял их, в основном, переводчик Виктор Топоров, из семинара ж, но – не член, как не члены и остальные, а потому, (невысказанным мнением проф. Эткинда) – и "не поэты".

   Но зато, комментируя, клеймит соратников член ССП и председатель секции переводчиков проф. Е.Г.Эткинд:

"законопослушный поэт, отличавшийся тупой догматичностью" (стр.167)

"критик-"охранитель" (стр.163)

"один из реакционнейших руководителей Союза писателей и сталинист" (стр.161)

"поэт и литературный чиновник" (стр.165)

"поэт, а также государственный чиновник" (стр.167)

"критик консервативного толка, проработчик-сталинист" (стр.168)

"прозаик, чиновник в Союзе писателей" (стр.168)

"самый непримеримый и догматичный сталинист" (стр.168)

"принадлежит к самым мрачным фигурам среди чиновников от советской литературы" (169)

"поэт официально-охранительного толка" (стр.169)

"автор мракобесных исторических романов" (стр.169)

"во время ленинградской блокады скупал у голодающих ценности" (стр.169)

"автор хоть и монументальных, но поверхностных и фальсификаторских сочинений" (стр.169)

"критик и лит. функционер, один из самых свирепых проработчиков" (стр.169)

"отличилась усердием в проработках" (стр.169)

"автор нескольких книг и многочисленных доносов" (стр.171)

"функционер, многократный лауреат сталинских премий" (стр.173)

"один из самых тупоголовых охранителей" (стр.174)

"поэт, сталинист" (стр.174)

   Ну и компашечка! Все на одно лицо. Даже фамилии ни к чему. Сам Е.Г.Эткинд, защитивший кандидатскую по "ярому сталинисту Иоганнесу Р. Бехеру" (как писал мне покойный проф. <и классик эстонской поэзии> Алексис Константинович Раннит) был, судя по оценкам, явно не из их числа. А из другого.

   А стиль! А эпитеты! А лексика! Из того же ж источника кастальскаго, то бишь комаровского...

   Из одной кормушки хлебали.

/15 декбря 1989,

последний подвалъ; 2001/

* судя по всему, проработали сочлены-совписы е.г.эткинда – во все анальные и бронхиальные отверстия, жаль только – мало: судя по примечаниям и мемуарам "запискам незаговорщика" – отставной член изрядно ностальгирует по шереметьевскому особнячку совписа...

(см. статью рецензента "трифоныч, исаич и лёва халиф", ок. 1979, неопубл.)

P.S. А то что он лагерницу тётку Таньку Гнедич после лагеря пригрел, в вонючем ватничке – ну, за это ему парой ковшиков кипящей смолы меньше будет...

/2001/

P.S. “СУММИРУЮЩИЙ”, 2002

ПАРАША ЭТКИНДА

(начинающаяся – с голой правды)

«Некоторое время я пробавлялся диссертациями для малограмотных партийцев, изготавливая их, как тогда говорили, «из материала заказчика». Работа была противная, но не сложная; только раз я столкнулся с трудностями – пришлось сочинять две кандидатские на одну и ту же тему: «Критика и самокритика – движущий стимул советского общества». Сложно было написать два раза по-разному; второму заказчику я откровенно признался, в чем мои затруднения, и взял с него большую плату – он безропотно уплатил. Эти прохвосты, став кандидатами общественных наук, быстро поднимались по должностной лестнице; выплатив установленную сумму «негру» (то есть еврею), они немедленно забывали о нем. А бедняга космополит перебивался с хлеба на квас. Замечу в скобках, что раза два бывал на защитах моих подопечных; они ничуть не смущались, отвечая на вопросы оппонентов цитатами из моего текста. Однажды после такой защиты меня даже пригласили на банкет. Из нездорового любопытства я зашел в ресторан «Квисисана», обнаружил там десятка два пьяных жлобов и убежал подальше от греха: боялся, выпив, проговориться.

Когда аплодисменты стихли, женский голос крикнул: «Автора!». В другом конце зала раздался смех. Нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел «Дон Жуан» Байрона. Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие поддержали: «Автора!». Николай Павлович Акимов, вышедший на сцену со своими актерами, еще раз пожал руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и шагнул вперед, к рампе; ему навстречу поднялась женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское одеяние. Она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова, присоединилась к нему на подмостках. Сутулая, безнадежно усталая, она смущенно глядела куда-то в сторону. Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали, вслед поднялся и весь партер – хлопали стоя. Вдруг мгновенно воцарилась тишина: зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться, – если бы Акимов не подхватил ее, она бы упала. Ее унесли – это был сердечный приступ.

Татьяна Григорьевна Гнедич, праправнучатая племянница переводчика «Илиады», училась в начале тридцатых годов в аспирантуре филологического факультета Ленинградского университета; занималась она английской литературой семнадцатого века. Время было трудное: то и дело происходили чистки... Татьяна Гнедич, увлеченная творчеством елизаветинских поэтов, ничего не замечала вокруг. Ее, однако, вернули к реальности на каком-то собрании, обвинив в том, что она скрывает свое дворянское происхождение. На собрании ее, конечно, не было, но, узнав о нем она громко выразила недоумение: могла ли она скрыть свое дворянство? Ведь ее фамилия Гнедич; с допушкинских времен известно, что Гнедичи – дворяне старинного рода. Тогда ее исключили из университета за то, что она «кичилась дворянским происхождением». Татьяна Гнедич где-то сумела доказать, что два таких обвинения гасили друг друга – она не скрывала и не кичилась; ее восстановили.

Т.Г.Гнедич арестовали 27 декабря 1944 года: она сама на себя донесла. То, что она рассказывала, малоправдоподобно (Татьяна Григорьевна, кстати, любила и пофантазировать), однако, могло быть следствием своеобразного военного психоза. По ее словам, она, в то время кандидат партии (в Разведуправлении Балтфлота, куда ее мобилизовали, это было необходимым условием), вернула в партийный комитет свою кандидатскую карточку, заявив, что не имеет морального права на партийность после того, что она совершила. Ее арестовали; следователи добивались признания, что она имела в виду? Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что в ней было что-то от юродивой). Суть объяснений сводилась к следующему: по заказу советского радио, вещавшего на союзников перед открытием Второго фронта, она перевела поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» английскими октавами. Некий сотрудничавший с Разведуправлением английский моряк, прикомандированный к ней в качестве консультанта, якобы сказал: «Вот бы Вам поработать у нас – как много Вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!». Его слова произвели впечатление, идея поездки в Великобританию засела в ее сознании, она сочла ее предательством – и возвратила кандидатскую карточку. И хотя никаких других грехов за ней не числилось, Гнедич судили и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей по обвинению в «измене советской родине».

После суда она сидела во внутренней тюрьме ГБ на Шпалерной, в общей камер и ожидала отправки в лагерь. Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил: «Почему Вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, Вы имеете право...». Гнедич ответила: «Я занята, мне некогда». – «Некогда? – переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понимал, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). Чем же Вы так заняты?». – «Перевожу, – и уточнила, – поэму Байрона». Следователь оказался грамотным: он знал, что такое «Дон Жуан». «У Вас есть книга?» – спросил он. Гнедич ответила: «Я перевожу наизусть». Он удивился еще больше. «Как же Вы запоминаете окончательный вариант?» – спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. «Вы правы, – сказала Гнедич, – это и есть самое трудное. Если бы я смогла записать то, что уже сделала... К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».

Следователь собирался домой. Он дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите, что Вы перевели, – завтра погляжу». Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся в свой кабинет, Гнедич еще писала. Рядом с ней сидел разъяренный конвоир. Следователь посмотрел: листок с шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть. «Читайте вслух!» – распорядился он. Это была девятая песнь – путешествие Дон Жуана в Россию. Следователь долго слушал. По временам смеялся, не верил ушам; в какой-то момент он прервал чтение: «да Вам за это надо дать Сталинскую премию!» – других критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее Вы мне уже дали».

«Могу ли я чем-нибудь Вам помочь?» – спросил следователь. «Вы можете – только Вы!» – ответила Гнедич. Ей нужны: книга Байрона, англо-русский словарь, бумага, карандаш; ну и, конечно, одиночная камера. Через несколько дней он подыскал для нее камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.

В этой камере Татьяна Григорьевна провела два года... В лагере, куда ее отправили по этапу, она провела – от звонка до звонка – оставшиеся восемь лет. С рукописью «Дон Жуана» она не расставалась... »

(Мемуары Ефима Эткинда, под рубрикой «Еврейские мемуары» (не моей!), в: //jewishmagazine.spb.ru/number_22/memuar_5.htm)

ноги у неё опухли, потому что этот (или другой) добрый следователь – морозил её босиком на цементном полу

а зэчки – отбирали хлебную пайку и кидали её в сортир (выгребала, плакала и ела)

об этих мелочах проф. эткинд не распространяется

/5 декабря 2002/

Прим. (*): вообще-то, она – григорьевна (как и в тексте), я и не заметил – жена заметила

возможно, еврейский журнал – определил её в сёстры, ефим григорьичу