УЧЕНИЦА ЛАРИОНОВА ГЕРТА НЕМЁНОВА, СО ВНЕДРЕНИЕМ МНОГИХ ПОСТОРОННИХ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ ПРЕДМЕТОВ

(эссе в нескольких частях, взаимопроникающих)

1. “ГОЛЫЕ КУРОЧКИ”, ГОЛАЯ ГЕРТА, ГОЛАЯ ПРАВДА, ГОЛЫЙ КУЗЬМИНСКИЙ..., ИЛИ О ЧЁМ “МОЖНО” И О ЧЁМ “НЕЛЬЗЯ” В ОТЕЧЕСТВЕННОМ И ЗАРУБЕЖНОМ ИСХУЙСТВОЕДЕНИИ

"ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР ШЕМЯКИНА

... И гульба эта была с паясничаньем, переодеванием и раздеванием, по части которой главным спецом был поэт и эксгибиционист Константин Кузьминский, которого я повстречал как-то на шемякинском вернисаже в Мими Ферст и сказал, что он остепенился и теперь несколько отличается от себя прежнего на вывешенных фотографиях, где заснят в костюме Адама. ККК, как он сам себя именует, воспринял мои слова как сигнал к действию и, отдав посох Шемякину, обеими руками засучил свой балахон, под которым оказался голый. Скандала, однако, не вышло, а Шемякин отнесся к выходке своего питерского дружка со снисходительностью метра. Что ж, еще Руссо писал, что игра – самая серьезная вещь на свете. Между прочим, заключительная книга лирической эпопеи Пруста..."

("Владимир Соловьев. Три портрета: Шемякин, Довлатов, Бродский. Copyright Владимир Соловьев, 2001 From: yarmolinets@nrs.com Date: 08 Sep 2001 Первоначально напечатаны в “Новом русском слове”, “В новом свете”, “Вечернем Нью-Йорке”, “Панораме”, “Неве”, “Московском комсомольце”, “Петрополе” и других периодических изданиях по обе стороны океана. Вошли в книги Владимира Соловьева “Роман с эпиграфами. Варианты любви. Довлатов на автоответчике” (“Алетейя”, С.-Петербург, 2000), “Три еврея” (“Захаров”, Москва, 2001) и в книгу Владимира Соловьева и Елены Клепиковой “Довлатов вверх ногами” (“Коллекция – Совершено секретно”, Москва, 2001)

(//lib.ru/NEWPROZA/SOLOWIEW_W/portrety.txt – 217К – 14.09.2001)

"Моих занятий – сбора сведений о художниках, писания о них – <Рихард Васми> не одобрял. В писаниях о художниках видел доносительство или диверсию. Так воспринял продукцию А.Басина (5). Он даже о шинкаревских “Митьках” сначала подумал: они изготовлены в КГБ, чтобы унизить художников. Ни о ценности свидетельства, ни об истории культуры, ни об искусствоведении словно не имел понятия. И был против популяризации: зачем говорить о живописи, она сама о себе говорит. Может быть, боялся: напишут бестактность. А может, с бестактности все и началось – с развязного тона К.Кузьминского, опубликовавшего в 1982 г. об арефьевцах статью, полную попаданий пальцем в небо и бульварных красот. Ну каково было истово целомудренному Рихарду читать, что их (значит, и его!) “тянуло в мертвецкие, как в бани, – голых курочек посмотреть”. Рихард и из моего текста об Арефьеве вычеркнул фразу о подглядывании в женские бани, отрицая и факт подглядывания: “Мало ли что болтал пьяный Арех!”, и даже очевидное: наличие у Арефьева банной серии.* Он хотел все приподнять и очистить от грязи житейской, а ее-то как раз ценили и Басин, и Кузьминский, считая без того писания об искусстве пресными.

К тестам о живописи Рихард относился если не с возмущением, то с ревностью: видел тут чью-то претензию на значительность. Он смешивал искусствоведение с изящной словесностью и поэзией, а поэзию слишком сближал с живописью, больше других поэтов зная и любя Р.Мандельштама и Заболоцкого, поэтов изобразительных и даже живописных. Ему казалось, что текст создается для того, чтобы соперничать с живописью.

Как он был ревнив к чувству значительности!"

(Любовь Гуревич, “Прекрасное должно быть величаво”, “Сайгонская культура”, №2, Сан-Франциско, 2002, стр. 24-25)

* И приводимый в Ант., том 5А рисунок Васми: “Женщина, моющая голову в тазу”, и там же – силуэты голых баб на фоне окна бани – работы Шали Шварца. (В изданном недавно каталоге “банной серии” Арефьева, составленном Л.Гуревич – бабы подобраны по вкусу и стилю В.Громова-“Грома”, типичного “ренуаровца” среди барачников, о чём я уже писал.)

Прим. Л.Гуревич:

(5) Анатолий Басин (р. 1936) – художник-нонкомформист, а так же автор текстов и собиратель материалов о ленинградском неофициальном искусстве.

Литература:

1. Keepers of the Flame*. Uhofficial Artists of Leningrad, Los Angeles: Fisher Gallery, 1990.

2. Гуревич Л. Арефьевский круг. – СПб. 1998.

* На выставку “Хранители огня” в Калифорнии – я с боем засунул двух художников: “Повешенных” Арефьева (из собрания М.Шемякина) и самого Шемякина, и где кураторша Selma Holo (она же “Шельма Дырка”, в моём переводе) выражает мне бесчисленные благодарности – поскольку сама – попросту ничего не знала.

Минимум, четырежды опубликованная статья “Бараки Ленинграда” (даже – по-венгерски, нашлась) – в список искусствоведа Л.Гуревич не попала.

Ну как эту сучку не поставить раком, публично? Пустившую слушок, и замолчавшую первую (хвалимую большинством художников) статью о “барачниках”*. На все четыре малопривлекательные кости? Ставлю.

“Очень показателен был интерес, возникший к деятельности ленинградских “барачников” после статьи Кузьминского в “А–Я”. Десять лет назад к ним могли относиться хорошо, но видеть в них симпатичных питерских юродивых, экзотических пьяных попугаев с рижского болота. А теперь-то выяснилось, что эта группа художников сделала очень много, то, что кроме них никто не сделал.”

(Никита Алексеев, “Посередине восьмидесятых”, “Родник”, №12(36), декабрь 1989, стр. 50)

* мой друг и соратник, художник а.з.шнуров напомнил мне, что (за ненадобностью) дарил мне этот журнал – уже лет 5 тому назад, откуда и помню.

2. ГЕРДА НЕМЕНОВА, ДОСТОЕВСКИЙ, ПСИХФАК И ГРИША ИЗРАИЛЕВИЧ

к герде я был приведён поздновато: году в 74-м(?) уже

поскольку: в 70-м меня потрошили в институте скорой помощи – прямо напротив эркера-окна в её доме

в конце 73-го я снимал комнату с малюткой (леночкой глуховской-генделевой-черток-милославской-куриловой-и-так-далее) – рядом, на площади льва толстого

и о проживании там многослышанной герды – ещё не знал

после выставки на психфаке в январе 73-го – познакомился-подружился со скульптором гришей израилевичем, но зачастил к нему в сторожку бобринских – только в 74-м, где (и когда) он меня и лепил-отливал

значит, в 74-м мы и делали афишу для музея достоевского

тогда и был я приведён израилевичем – к герде

идеи афиши была такова: нужно было грамотно отснять угловой дом фёдор михалыча на кузнечном переулке, поверх фона которого – пустить знаменитую гердину литографию ф.м. с “кевадратными глазами” (как шутил я) – а и в самом деле: с прямоугольными, в которые писался овал

(далее эта образность – была реализована мною в поемке “натурщица пикассо”, 1982, посвящённой искусствоведу дж.э.боулту)

моя задача (после выставки “графика и фотография” на психфаке, которую израилевич явно зрел) была – достать фотографа

но и “птишка” (боренька смелов) и “гран” (б.кудряков) – с задачей не справились, опозорились, и дом отснял – сам гриша израилевич

поверх этого фото и была пущена литография гердочки

(афишу – имею, храню; хотя и загвазданную в период моего техасского буйства, о чём не мешало б – особо)

НЕ мешает:

когда в техасе в 1980-81 я, на зарплату жены-уборщицы, одним пальчиком набирал антологию (побираясь у зажиточных друзей на каждую фотку: копирование и печать, поскольку издателю я сдавал ГОТОВЫЙ К ПЕЧАТИ макет), а жена, после мытья сортиров – садилась клеить антологию –

позвонил ян местман из калифорнии, в бытность свою в питере и техасе – гитарист, начавший зарабатывать бабки продажей недвижимости в калифорнии

пока я слушал его похвальбу, как и сколько он зарабатывает, моя борзунечка нежка-неженка, принцесса нежинская – добралась на плите до супчика а ля генрих который-то

вычитав рецепт у дюма, я заменил куропаток куском индейки, каштаны – китайскими водяными орехами, словом, готовил королевский супчик “по-пролетарски”, из немногих нищих ингредиентов

неженка и спёрла, из кастрюли – сиротливый и последний кусок индейки

взбешенный разговором с делашом-гитаристом местманом, я начал швыряться этим куском индейки куда ни попадя, загваздав и гердину афишу, и пару афиш нуссберга – пятнами индюшачьего жира

тако и погибла (для музеев) афиша работы герды неменовой

рваную-загвазданную, храню

2

"From: Cyril <cyril@peterlink.ru>

To: Constantin Kuzminsky <Kuzminsk@ptd.net>

Date: Tuesday, January 01, 2002 1:55 PM

одного и того же человека, имея ввиду себя в Гертиной интерпретации." (из писма друга-душеприказчика Эллика Богданова, Кирилла Козырева)

такую герду, “травоядную”, я – не знал

вроде, выпивал у неё (?), но при мне она смолила лишь “беломор”, папиросу за папиросой

птичка, гердочка

худая, с резкими угловатыми движениями – в комнатище огромной, в коммуналке – только эркер 5-го (?) этажа запомнился – свет, да плашмя лежавшая гора литографий и холстов, в полупустой комнате-студии

где-то, только что, кому-то – я писал о герде

и, вместо “переписывать” – постараюсь вспомнить, найти

а пока – о грише израилевиче

3

познакомил меня с ним, явно, валя левитин

после выставки “троих” (росс, путилин и глумаков) в январе 1973 на писхфаке, где на закрытии-обсуждении я читал свою “вавилонскую башню”

(а будущий тусовщик №1, 17-летний толя белкин, откушав портвейного, выступил гишторически:

“сезанн... сезанн... всю жизнь писал... яааблочко...” /падает с трибуны-кафедры/...)

устроители, студенческий клуб “леонардо”, на свою голову пригласили меня курировать следующую выставку, в марте

отобрал я художников не слабых (хотя и “молодняк”), плакатистов-графиков а.б.иванова и толю баркова-шестакова (женатого на дочке генерала кгб, а тёща, матрёна карповна – была моей психиаторшей), толю белкина, сашеньку исачёва (будущего “нац.гения” белоруссии) –

проще сканирнуть том 5Б антологии (чем мучиться-вспоминать):

“ПСИХФАК, ЯНВАРЬ 73-го.

Тогда началось многое, если не сказать – всё.

Я выступил с “Вавилонской башней”, пошли ещё и ещё выставки, встретил А.Б.Иванова и меня узрела на сцене Малютка, она же – Глуховская-Генделева-Черток<-Милославская-Курилова-и-т.д. ...>.

Начался чертогон.

А подошли ко мне по январю в “Сайгоне” или на Малой Садовой – Росс с кем-то и пригласили почтить выставку и почитать на оной. Пришёл я на писхфак, благо это на Красной, бывший географический факультет в особняке графов Бобринских, памятный мне ещё по январю 59-го – там училась моя первая любовь Ирина Ивановна Харкевич, она же – Болотный Цветок, которой и “Туман” (писан 13 окт. 59, на площади Репина, что у Калинкина моста). Так и завязалось – родные стены, где ждато было её по аудиториям и курилкам (и курить-то начал – её для: чтоб изо рта хоть табаком пахло). И провожато было: через Мойку, по Маклина, и мимо Пряжки – сотни и тысячи раз...

И приводят меня – туда. Там студентики организовали клуб “Леонардо”, чтоб под маркой психологических тестов – выставки и чтения неофициальных делать. Додумались, хитрожопые! И первая же выставка – трёх провинциалов: Росса-Захарова из Владивостока, Путилина тоже оттуда откуда-то и Глумакова из Донецка. Первые двое жили и учились в Ленинграде, а третий приехал к друзьям-психологам. На выставке Росс и Путилин ходили гоголем, позировали, как водится, а Саша Глумаков – надыбал пачку бумаги, сел в углу и рисовал чего ни попадя. 4 рисунка у меня сохранились, привожу. За что его и возлюбил: художник, а не позёр.

Чай ходили пить ко мне, благо в другом конце Красной-Галерной, а и вся-то она – три квартала. На выставке ошивались ежедневно, народ пёр, а на второй, не то третий день я выставил свой первый поп-арт. Кто-то там на стол чёрный, из прессованных опилок – рыбку положил сушёную, окушка с палец, а рядом – троллейбусный талон. Увидел я, вырезал рамку-маску, рядом название: “La Toit” /Крыша/, техника – “рыба, бумага, металл” (поскольку рядом тут кто-то сразу же гривенник подложил). Ничего, пользовалась успехом, и даже к гривеннику – то двугривенный, то пятиалтынный перманентно подлипали, которые я прибирал. На пару пива хватало.

Пито было умеренно, поскольку собирались не для того, а 14-го, перед обсуждением, предложено было мне прочесть поэму. Народу набилось в аудиторию – до потолка, человек 100-200, читал я в красной трикотажной шемякинской безрукавке и шемякинских же кожаных штанах. 100 страниц – это добрый час, при чём была там глава “Командировка от обкома”, где поминалась Клара Плешкина. И был я, после этого, вызван к ней. Но не в обком, а – домой, на чай с коньяком. Читал. В обкоме комсомола, надобно сказать, работали тогда Чурбанов, Тупикин, Плешкина и Мазалова, как на подбор. Но, не взирая на мерзкие фамилии, ребята были – свои. Вадим Чурбанов, секретарь обкома, ещё в 62-м имел со мной беседу в “Серой лошади” (кафе Ровесник, на улице Правды, что у Пяти углов), по поводу привлечения меня зам.завом отдела поэзии в проектировавшемся молодежном журнале (будущей “Авроре”). Привел меня будущий зав. – Лёнечка Палей. Я сразу быка (Вадима) за рога: “Бродского печатать будем?” Нет, Бродского он печатать не хотел, тогда я понёс и Вадима, и журнал, и Советскую власть. А за соседним столиком слухач присутствовал.

И рассказывал мне Лёнечка, что потом Вадима спросили: “Кто это с Вами беседовал тогда?” На что Вадим сообщил им, что на жалованьи в ГБ не состоит, и могли бы спросить сами. Потом Вадима перевели в ЦК комсомола, где он, получая первую получку, обнаружил ещё и пакет, прилагательным. “А это что?” “А это так, дополнительно...” На что Вадим заявил, что и так получает втрое больше рабочего и швырнул пакет в зад. Вызвали его в ЦК, уже партии, и говорят: “Мы Вас очень ценим, но в селе Суселкино или там вроде, в Кустанайском крае – хромает работа, так мы Вас, как активиста, посылаем туда.” Так, наверно, и спился в каких-нибудь Суселках... А мы с ним проектировали вечер Бродского в университете, осенью 62-го, собрались у меня дома, Иосиф забыл, и мне пришлось ему звонить, высвистывать, так Вадим назвал в оппоненты на вечере – ректора Александрова, а Иосиф, от себя – астронома Николая Козырева. Александров, говорят, потом полетел, быв замешан в процесс “второй партии”, что характерно. Плешкину Клару никуда не дёргали и не выдвигали, поскольку была полиомиэлитная и еле ходила. Но пеклась и пыталась.

Я не случайно уехал “не в ту степь”, потому что организаторы всех этих выставок и чтений были такие же студенты, комсомольцы и активисты, и шли они на риск и на верный втык – только чтоб позволить выставиться и почитать – нам. И продолжалось это в каждом месте, пока не истощалось терпение “вышестоящих”, то есть – партейцев уже.

Так и на психфаке.

Вслед за этим я организовал там с ребятками вечер памяти Аронзона, поскольку обещанный было зал в Доме архитекторов, не то композиторов – не дали, но организовав, я на вечере не был, поскольку с помянутого января – закрылся на дому с А.Б.Ивановым, писали кучу книг и песен, делали детские книжечки, подкуривали, и заодно я с Белкиным и Приходько – грохнул для отца Алипия первую антологию “12 поэтов”. Всё это – с января по апрель. И ещё Наталья киевская, приезжала, Гузя, любовь там, поэма, 4 детских книжки и 1 взрослая, порезвилиоь, одним словом.

А.Б.Иванов был тёмной лошадкой. Высокий, с усиками, с седой прядью, прекрасным баритоном, наркоман и алкоголик, обаяшка, он поселился наглухо у меня. За год до этого я сделал книжку “Китобои”, оформив её попсовыми коллажами – трап там веревочный, палубу выклеил из зубочисток, осьминога там из магнитофонной ленты, но так и не кончил.

Иванов за неделю или меньше нарисовал всю. А потом ещё 3, и ещё я начал писать “Последнего точильщика”, но только одну строфу, она в шемякинском каталоге, эпиграфом.

И работали мы сутками, развлекаясь и отвлекаясь – то я Ленку <Амирову, секретутку Ленпроекта> волоку позировать к Элинсону (см. на фото), то её же отдаю в позёж Россу, а она, девочка добрая – говорит потом: “Осталась я у него ночевать, под голову он мне русские сапоги положил, а накрыл – холстом.” Скудно живут русские художнички. Росс там комнату снимал у кого-то, иногородний же, да и пожрать бывало не густо. Подруга эта позировала и А.Б., а потом и моим фотографам, и ещё Ольгу с собой приводила, но всё это был – голый кайф.

Кира Гоголева, директор аптеки, тоже уговаривалась, но не дала. Позировать. Так мы и жили – планчик там, или водочка, а чтоб бардак или группенсекс – ни-ни.

И тогда же нарисовалась Е.Б., "ебэшка", Евгения Борисовна Гуткина, Геша... О ней особо.

Но – заказала <она> А.Б. серию “Неделя”, которую он, нарисовав 3-4 картинки, не кончил, охладел, я её вмазал по бедности Нортону Доджу в 77-м, когда ни работы, ни денег не было. И ещё с десяток рисунков А.Б. же.

А.Б. был личностью странной. Ни в одном доме приимном – не мог удержаться, чтоб не напакостить, своровать или чего ещё. Разрушал им же самим созидаемое, очаровывал – сходу, а потом – гадил себе же в тарелку. “Все дозволено” – так и вылетал из дома и из другой.И у Лозинской и <Гарика> Лонского, с кем на снимке – тоже чего-то ляпнул. И у всех. Кого ни спроси. И не в целях обогащения, а так – чтоб нарушить.

От меня он исчез в апреле, спёр шемякинский замшевый костюмчик и книжку о парках. А оставил – не на одну тысячу долларов рисунков, по сю продаю. Непонятно. Выяснилось потом, что Геша на "нас" – по сотне в месяц через него давала, чтоб поддержать коммуну, но я об этом узнал потом.

Потом же я узнал, что в конце 70-х – он уже преподавал рисунок детям ДИПЛОМАТОВ иностранных, это уже повышение.

Рисовальщик он – экстра-класс. Академия, архитектурное (не кончил), а там рисунок дают, не в пример "Мухе". Так он и жил, перебираясь из дому в дом.

И когда я устроил по весне на психфаке – выставку “Графики и фотографии” – Иванова на ней уже не было. Зато был его друг, Толик Барков-Шестаков (о нём – см. в главе “Мы ебали КГБ”), выставившийся плакатами.

На сей раз, поимев неприятности с вечером Аронзона (”Почему были одни евреи?” “Почему не было студентов?” и “Почему читали стихи?” – три основных пункта, обвинения < – на третий мы никак не могли ответить!>), мы уже были осторожней. Сначала затевалась выставка графики. Я окантовывал, стекла куплялись на Сытном рынке, но два графика меня подвели, в последний момент: Левитин (как всегда) и Авидон (в первый и – я уж позаботился – в последний раз). Авидон рисовал тушью на больших листах ватмана жуткие цветы: бегонии, которые невесть чем, питались, и подобные. Я его прочил во весь правый угол, а он – на попятную. Архитектор, за работу бздел, да ещё книжечки для Совписа оформлял – “Аиста” Сосноры (безобразно) и вторую его друга Гены Алексеева – так себе. Словом, слиняли. Тогда я ввёл в бой – фотографов: Приходько, Пти, Гран же – как всегда – тоже слинял. Или он у меня на выставке “Под парашютом” завыпендривался? Не помню, за давностью. Словом, фотографы – были. А стены...

Стены – в гнусной зелёной масляной краске, кое-где – шматы штукатурки, заплаты. Живопись ещё можно вешать, а графику... Словом, завал. Спасла положение Юлия Вознесенская, с год как тому нарисовавшаяся. Спиздила цельный рулон газетной бумаги, из типографии “Правды”, где работала. Просто, мальчики ей выкатили, а там – на такси. Может, тираж путем её не вышел! Но нас она спасла.

Выставку мы, предусмотрительно, продержали дней десять “в оформлении”. Все, кому надо – знали, и шли. А начальство не знало.

В понедельник, наконец, отворяем официально. Пришёл декан с шоблой-комиссией. Замдекана по идеологии – узрел мое “Эспри маль турнэ” (“Перья не в ту сторону", что означает – также – "извращённый ум", в переводе) – красный страусовый плюмаж-перо, на зеркале, под стеклом и в раме, размер – 20 на 30, техника: перо, зеркало.

– “Кузьминский? ... Поп-арт?! Может, он ещё стихи читать будет?! Снять!”

И первая работа, которую сняли – была моя. Потом ещё какие-то плакаты Толика полетели, а во вторник – прибегают ко мне студенты, бледные: “Ты вообще туда не ходи. Всё посымали, разгром.”

А я знал, я пытался загодя – подстраховать. Пошёл к Женьке Ковтуну, из Русского, не взирая, что он мне за бабу (<Лариску,> меня предпочёвшую и к себе затащившую), как-то губу по пьяни разбил. "Женя, говорю – ребятам надо помочь. Приди, скажи, что, мол, так мол и так, на уровне любительской, экспериментальной, отчего же?" – “Ну, говорит, – если б это был Малевич!...” – "Ах ты, говорю, сука – Малевич! Он себе лежит, мёртвенький, и на хуй ты ему, искусствовед, не нужен, а ребята – живые, ИМ – надо помочь!" Не пошел, гнида. Зато его сейчас – такие же трупоеды-вонючки, американские уже – на выставку Филонова приглашают. Его, а не Гешу Гуткину...

Словом, Ковтуну следовало дать по ебалу – образование не позволило... Бля.

А выставочки наши – так на этой и прикрылись,

И, несмотря что и фотографы выставлялись – НИ ОДНОГО КАДРА! Ведь открытия-то не было.

Даже и не помню, кто и что там выставлялось. Кто свалил – помню. Это я всегда помню.

А выставлялась, над камином, в частности – Доська Шемякина, все 5 ее рисуночков, из которых у меня осталось, почему-то, 3 (секретарша Наталья, <блядь>, надо понимать, не дослала).

И смотрелась круто.

Ну не помню, хоть убей – кто? Петроченков – точно. Доська. 3 фотографа. Шестаков-Барков. Итого 6. А было 12 участников. Ну я – 7.

Вот вам и история-мемуар, а всего – 13 лет прошло. Да, Белкин, Исачов. А ещё З?

С этого, собственно, и началось – по крупной.

Весь, однако, конец 73-го я в общественной жизни не участвовал, занимаясь с Малюткой; сбежал из дома и жил на Льва Толстого, где, вычетом запоя октябрь-январь, был только хэппенинг с Кучинской и дикобразом.

Малютка оказалась сукой (хотя я сам согрешил с Шашенькой) и предпочла мне гниду Генделева. Зато я написал “Биробиджан”, который дважды проиллюстрировал Г.Элинсон. Но с марта по декабрь – не писалось, пилось.

Чего я делал летом – ума не приложу. Пьянствовал с толстым бисеком Сережей Зубаревым, из Донецка же, вроде, была и Наталья минская (через которую я не попал на Таганку) – или это было другим летом? Словом, не помню.

А тут все восхищаются “моей памятью”. Она ж у меня – избирательная. Стихи и поэтов, к примеру, помню. Художников тож. Дат не помню. Баб тоже путаю. Помню зато – кто, где, когда и по какому поводу подложил мне свинью: с выставкой ли, с бабой, с добычей стихов, помню замыленные книжки (у меня, не мною). – Летом у меня и ушла Малютка. К Генделеву. Это я тоже помню. Помню, как стоял на лестнице, под утро, просил братца Жекочку, <вызвать её>.

Помню, что было хуёвее – некуда.

Впрочем, мне по этой части всегда хуёво, а гомосексуализму я не обучен. Не тянет, как-то.

Помню друзей, поскольку их было. Сейчас Росс – в Мюнхене, Путилин – в Париже, а Глумаков, полагаю – в Донецке же.

Я вот – в Нью-Йорке. Выставки делаю, и эту вот книжку<-Антологию> – в которой уже 9-й том.

Деньги же платят Щаранскому. За шпионаж, полагаю.

И Алику Гинзбургу. Но не за литературу <не за “Синтаксис”, легендарный>. Так и живём.

/1986?/"

(Ант., том 5Б, стр. 180-3)

выделенное курсивом – поставлено в эпиграф мишей трофименковым, в единственной грамотной рецензии на антологию (“смена”, 1990?)

вставленное “позднее” – в угловых скобках

“Комментарий” от искусствоведа-маршана, прозаика Вадика Нечаева /Бакинского/, единственное печатное упоминание о выставке “троих”, на психфаке:

"Судьба моего друга Анатолия Путилина кажется мне одной из самых таинственных среди известных мне живописцев нашего времени. ...

Познакомился я с Путилиным в январе 1973 г. в университетском клубе "Леонардо", где состоялась полуофициальная выставка Росса и Путилина.* На ее открытии поэт Константин Кузьминский в майке и кожаных брюках читал свои поэмы. Он и представил меня двум молодым живописцам. С одним из них, с Путилиным, жизнь свела меня теснейшим образом."

(МИР ИСКУССТВА: Вадим Нечаев, "Сфероиды и космические пути Анатолия Путилина..". /Парижский художник из России/, "Русская мысль", Париж, N 4369 21.06.2001)

3. ДРЕВНИЕ РИМЛЯНЕ ГРИШИ ИЗРАИЛЕВИЧА

... заказываю-заказываю, и всё никак не могу получить качественных фот – бюстов на баллюстраде дворца графов бобринских

не говоря – рассказа о них

с дворцом этим, в конце красной-галерной, у самого “судомеха” (или “адмиралтейского”?), у меня была связана, практически, вся жизнь (питерский её период, первые 35 лет)

вроде, в самом дворце (или сугубо рядом с ним), в начале 50-х находился мой районный тубдиспансер

а поскольку в квартире коммунальной с нами жили две семьи туберкулёзников (абкины и шумилины), помимо ещё семи семей “здоровых”, то всю ребятню таскали без конца на реакции пирке и манту, для проверки

обе реакции мне активно не нравились, но куда денешься в 9-11 лет

и водили меня в другой конец красной достаточно часто

о том, что в особняке бобринских ошивался и пушкин, я узнал гораздо позднее

с января-февраля 1959 я начал там заниматься гляциологией, поскольку во дворце располагался географический факультет ЛГУ, на котором и училась – по ледникам, фирнам и моренам – моя первая “поэтическая” любовь, ирина ивановна харкевич, она же “болотный цветок”

которой и был написан “туман”, осенью 1959-го

полагаю, была она на пару лет постарше меня (1938-го?), поскольку писала уже курсовые, в написании которых я вынужденно помогал (переснимая какие-то ледники федченко и вычерчивая графики образования фирнов)

и от бобринских, практически, не вылезал (ожидая её между лекций, после лекций и даже, сдаётся мне, ДО лекций – утром, днём и вечером)

на скульптуры и архитектуру я, понятное дело, внимания не обращал, бывши к тому же и “антиурбанистом”, в свои 18-19

меня больше интересовала – она

провожая её, через мостик у новой голландии, по маклина, мимо пряжки, до площади репина – здание пожарной части у калинкина моста, и располагавшийся на площади “плешивый скверик” – всё это было моим круглосуточным обиталищем весь 1959-й год

там же, “в маршруте”, и писались стихи (помимо чего писались ночью, на листках, пришпиленных у постели), писались на папиросных коробках – тогда же и начал курить, “чтоб изо рта не пахло” (нанюхавшись девушек с плохими зубами и плохо работающими желудками, что было обычно в те годы), стихи же от этого лучше не пахли

поэтому покупал ей цветы (один раз – даже целую корзину, сославшись матушке на “карточный долг”, но был обеими матушками уловлен, осенью 1959-го, и подвернут порицанию, стыдно и в 2002-м)

больше всего любил я ей покупать ирисы, жёлтые, болотные (по коим сохну и по сю: Iris Pseudocorus), этим именем я её и назвал: за веснушки и зелень глаз, и каштановые волосы

формы у девушки были неслабые, моя матушка иронично называла её “музыкальная особа с рояльными ножками”, и грудь изрядного размера (к которой я не осмеливался и помыслить – прикоснуться)

забрасывал девушку цветами и стихами, нет чтоб чем-нибудь посущественней (и повещёственней), не осмеливаясь даже – поцелуя

и было мне не до каких-то бюстов (паче – не её!): ну торчат и торчат, я их – считал?...

хотя проходил мимо них – едва ли не ежедневно

стена, огораживающая сад со стороны канала (адмиралтейского?), была увенчана какими-то римлянами-греками

на углу сада была круглая (восьмигранная?) двухэтажная башенка-сторожка

проходил мимо – и по кру/н/штейна*, и по адмиралтейскому, не обращая особого внимания

* “поэтическая прозо-врезка”, 1975-го:

"В Петербурге вдоль парапетов – парами, пароходик, речной трамвайчик, вдоль берега везёт, экскурсия к Смольному, легендарный крейсер “Аврора” – и обратно. Экскурсия на Кировские острова, вдоль прядильных фабрик, завода “Красная Бавария”, дач правительственных на Крестовском острове, музыка и буфет – коньяк “3 звёздочки” рупь восемьдесят сто грамм, шоколад и бутерброд с засохшей осетриной, на берегах сирень буйствует, липы и тополи цветут, пух тополиный в Адмиралтейском канале (сейчас он Круштейна, а был сколько-то там лет – Крунштейна, полемика в “Смене” или “Вечорке” – героев не помним, а что мы помним, когда на Михайловском замке – доска в честь Карбышева – с ним Деникин, говорят, заморожен был, об этом ни слова, а что ещё Достоевский в Инженерном учился – об этом – ни-ни, хватит с того, что музей – года два – как открыли, у рынка Кузнечного). Бродят белые ночи, колдует Нева, возле мостов разведённых – группами – парочки, молодёжь, иностранцы, милиция. Небо плывёт, опрокинулись кроны дерев на Лебяжьей канавке, посмотрел – ничего. Буксиры гудят, тащат баржи-сухогрузы Москва – Волго-Балт, и балдеешь, стоишь, над Невой – телевышка торчит, портит пейзаж Петропавловки, седые стены домов розоватым рассветом (закатом?) окрашены, Меншиковский дворец, “Нева-флус, паруса заморские” (А.Флит). Горят костры на Ростральных колоннах, страшно, огонь, вечный огонь на Марсовом поле, окна Мейлаха Миши глядят на него, пионеры, студенты поют, Марина Соснора ноги в Лебяжьей канавке моет – опять на такси прикатила, бурлачка, подстилка, любовь, шефу морду набьёт поутру, триолёвой туфлёй по плешивому черепу, неистребимая, монстр. На Кунсткамере – шарик, земля, в понимании – глобус, архитектор Земцов, перестройка, достройка, постройка. Биржа, Тома де-Томон, Италия, Франция, Запад. “Биржевая газета”, бумага верже клозета для, ресторанчик “Дельфин”, поплавок, на плаву, не качает. Чайки спят, парапет ими испачкан. Булку кидают, уже не едят, плавают в масляных пятнах, розоватая зыбь, отраженье рассвета, город распахнут и пахнет вода. Пахнет канатом, закатом, ржавчиной и мазутом, пахнет смолой, арбузом и корюшкой, сыро, воздух входит в грудь осязаемо и плотно, дышишь туманом, тоской, Петербургом, белая ночь, в голове распускаются розы, зори встают над Невой. Бредишь рассветом, идёшь в тишине, в тоске по каналам, мостами со львами, вдоль узких домов, в воздухе белом свист нарастает, плывёт, над водой, над домами, над городом – это туман, в тёмной воде теряются берегов очертанья. Решётки каналов, подвалы, парадные и подворотни. Улицы голы, логика, геометрия, камень. Таков Петербург в белые ночи, июнь месяц, столетие и год не важны. Блеют бараны, степь, марево, солёная вода на Арале, звон комаров ввечеру, камыши, чавкает топь. Чёрные ночи казахских степей полукуполом неба, навзничь лечь – раскрывается всё, в звёздах и в черноте, наощупь, мохнатой, катятся, катятся комки перекати-поля, живые, подпрыгивают, звёзды глядят, не мигая, как птицы, птицей парит чернокрылое небо, сон навевает, совы-сплюшки кричат, бесконечность, и дышишь воздухом редким, сухим, непонятным – ночь степная дышит тобой, слышит, шуршит.

Петербург, бред, каштаны отеля цум Тюркен. Турецкие бани, три часа ночи, павлинье перо, воткнутое в пейзаж. Жалуется живой труп, овальные клавиши. Кап на берёзе, на вишне, дубные грибы, вишне подобны глаза у эстонки, Маре, любовь моя, но опять Марамзин пьёт вишнёвку, цитирует Осю – тоска."

(Автор, роман “Хотэль цум Тюркен”, узел 1-й [1975], “Мулета-А”, Париж, “Vivrisme”, 1985)

... потом, долгие годы (лет десять), избегал и мимо проходить – чтоб “не будить воспоминания”

до 1973-го, января

когда началась моя “карьера” на психфаке уже

с россом и путилиным я был явно знаком, по малой садовой (или уже по “сайгону”), они и пригласили меня выступить-почитать на выставке

далее выставки я принялся устраивать сам, там же, на психфаке ЛГУ, в особняке бобринских

на одной из них отснята – геной приходько (мановением моей руки) – приглашённая на просмотр “болотный цветок”, в возрасте 30-ти уже

(раннее её фото, 1959-го, бережно хранимое в зелёном конвертике в ящике секретера-маркетри осьмнадцатоого века, проданного матушкой на мой отъезд, исчезло – вместе с ним?...)

и тогда только, в 73-74-м, я обратил внимание на скульптуры-бюсты

порушенные в революциях и войнах, эти римско-греческие императоры некоторыми головами отсутствовали

скульптору израилевичу была предложена в качестве мастерни угловая сторожка, при условии, что он восстановит недостающих римлян

за неимением оригиналов всех этих императоров – гриша налепил портреты друзей, придав им римско-греческий облик

кто да кто был (и есть?) там изображён – спрашивайте у гриши

юный граф бобринский, в наш с ним фрыштык в париже, у дипломатов вердье – очень смеялись на эту греко-римскую-израилевичевскую историю

графу было лет 18, на мой вопрос, можно ли вставлять орхидею (гвоздику?) в лацкан даренного шемякиным (с барского плеча) кожаного пиджака, ответил, что “цветы с кожей не сочетаются, не элегантно”

так я орхидею (в память оскара уайльда и футуристов) в пиджак и не вдел

(воспоминания о париже января 1976)

... единственная его скульптура, сделанная “при мне” – был мой бронзовый бюстик, вылепленный гришей в 1974-м (имеется на фотографии в томе 5Б, антологии моей)

бронзово-зелёный оригинал (с патинкой, для “удревнения”), выполненный скорее в манере шервуда (пропавший бюст радищева, из пролома в решётке садика зимнего дворца, 20-е), стоял и выставлялся у меня на бульваре

за весомостью бронзы – его никак нельзя было послать вместе с моим “израильским архивом”, да и профессора-“верблюды” – не рвались тащить такую тяжесть (и заведомую контрабанду), поэтому бюст остался там, вместо меня

у матушки, не знавшей, что делать с моей оставленной “коллекцией” (с сотню холстов, парой-тройкой скульптур и папками графики, не считая немалых рукописей и писем), выморщил его тусовщик-халявщик №1 толя белкин

отказавшийся пару-тройку лет назад (за бедностью или ленью) сделать хотя бы копию отливки

мотаясь по нью-йоркам и мадридам круглогодично

(а и хуй с ним, с тусовщиком-халявщиком, помимо бюста)

... ещё одна история “от гриши”:

расписывал он в 70-х мурманске плафон для кабака

но гэбуха, устанавливая подслушивающие микрофоны (о чём там морячки и дипломаты базарят?), понавертело в плафоне дырок, прошёл дождь, и живопись всю смыло

кабак отказался платить за сделанную работу, а гэбэ – и подавно

пришлось грише заново потолки размалёвывать

а об афише достоевского и герде неменовой я уже рассказал (если бы!...)

4. ГЕРДА, ГЕРТОЧКА, ПТИЧКА...

“АНАТОЛЬ ВАСИЛЬИЧ – ФЁДОР МИХАЛЫЧУ...” (1952 – 2002)

" – Хотите, я покажу вам свою Керчь? И вот "гражданин пожилой и почтенный" (эта ироническая самохарактеристика – из его стихов), высокий, в желтовато-белом чесучовом костюме, в руке палка с тяжелым набалдашником (так и хочется сказать: трость – это как-то больше подходит ко всему его облику) ведет

меня узкими керченскими улочками на Митридат.

Тогда, в 1952 году, ему и шестидесяти не было, но мне, двадцатилетнему, он казался почти таким же древним как Митридат. И от него так же

веяло историей.

– Как-то звонит мне Анатолий Васильевич..., – рассказывает он.

Анатолий Васильевич... Луначарский?! – думаю я и ощущаю какую-то нереальность от этого странного сочетания слов: "звонит мне Анатолий Васильевич".

А он, как ни в чем не бывало, продолжает рассказывать...

А потом – об Ахматовой и Мандельштаме, Грине и Багрицком...

Эти были близкими."

(Яков Островский, “Старый мастер” /о Георгии Шенгели/, “Сайгонская культура”, №2, Сан-Франциско, 2002, стр. 20)

... ума не приложу, сколько было ей, герде, “тогда” лет? – сколько мне сейчас, пожалуй? (или “около того”)...

надо мыши ползти наверх, искать гнилой-нищий каталог (с тухлыми реверансами либерала-совка гранина и эрмитажника русакова-гусакова), там хоть ДАТЫ есть...

по восприятию же – она была “старше”, и только

читаю сейчас мемуар днепропетровца якова островского о шенгели – двадцатилетний встретил в 1950-м мэтра классицизма в керчи – тому было, соответственно, под 60 или около – “а анатолий васильич мне писал...” – нешто – ЛУНАЧАРСКИЙ? – изумлялся юнец

отчего бы и нет? – георгий шенгели как-то и руку вывихнул, усмиряя жестами толпу на чтении маяковского (помнится)

всего и времени того было – 1910-1930 – какой-то двадцатник, возраст мемуариста днепропетровского

герда же для меня олицетворяла 30-е, париж

рассказывала: приехала девчонкой, драной-щипаной, в каком-то пальтишке и юбчонке клетчатой – “все меня принимали за дешёвую блядь, а я совсем в париж не для этого”

ходила в семейственных ученицах ларионова-гончаровой, выставилась своей “балериной” в осеннем салоне

(холст, мятый-тисканный – вытаскивала из под груды своих литографий марселя марсо и манон леско, без подрамника, естественно – мощнейшая живопись, в духе “солдатского” ларионова, могучие ляжки коротконогой балерины в пачках – помню, как перед глазами)

помню, впрочем, и “семейные” фотографии лили брик, пунинские – в балетных пачках же, с кривыми тощими ножками изображавшую балерину (где они только – поскольку из семейства моего уже лишь две полусоврешеннолетние две внучки остались, архив покойной жены – моя покойная же уже... дочка с братиком васей, от “мужа моей жены, машиниста автокрана валерочки, певшего тенором” – разбазарили вчистую и подчистую, вместе со всеми немалыми мебелями-антиквариатом и бумажками семейства голубевых – записочками анатоль васильича луначарского, “обезьяньей грамотой” ремизова, перепиской ахматовой с пуниным, и подобными раритетами...)

с гердиным наследством произошло “нечто подобное”: сын-прокурор запихал всё в гараж, в намерении продать, и подороже

где-то там и “100 портретов” эллика, и парочка-тройка моих (включая один маслом), и – русакову с граниным лучше знать: они похоронки на герду писали

... каталог мышь нашла

в пол-листа писчего, с ч/б обложкой – на передней “герта неменова, каталог выставки”, шрифт замонтирован в кубистический абстракт, на задней – фото гердочки, с круглыми коленками из-под КЛЕТЧАТОЙ юбчонки, сидящей в студии, рядом с мольбертом, на фоне картины – чуть ли не ЭЛИНСОНА, по виду... (хотя подобное – невозможно)

автор и составитель ю.русаков

художник в.уржумцев

куратор проекта в.перц

копирайты – русакова и уржумцева, и переводчицы на аглицкую мову, зачем-то

тираж 1000 экз. (качество печати и макета – из рук вон некуда, прям хочется – всем морды бить: копирайтщикам, кураторам и всему акционерному обществу, печатавшему)

3 фотографии герды (включая на задней обложке) – не атрибутированы и не датированы

с афтографом Н.Решетняку /на внутри задней обложки/:

“P.S. Дорогому Коле от оригинала (Sic!) одного из . . . . . Вл.Эрль”

и с вложенным пригласительным музея достоевского (но портрет гердиной работы – отдельно, а фото углового дома – внутри на развороте, отдельно, на афише же они – наложением)

за нумерами 36-39, из моих друзей, значатся:

2 портрета л.богданова (холст, масло, 1960-е)

“поэт и художник” (в.эрль и л.богданов), около 1970, холст, масло

“двойной портрет поэта в.эрля” (в фас и профиль, на одном холсте)

41. портрет л.богданова, 1970-е, холст, масло

42. портрет к.козырева, конец 1970-х, х., м.

43. портрет с.сигова, около 1980, холст, масло, мел (и “трансфуриты” подсуетились, “уктусско-ейская школа”!... явно – с подачи эрля...)

в графике же (помимо леже и иже):

аня каминская, 1957, литография

родион гудзенко, 1961, литография (даже две)

эрик эсторик, лондонский маршан, 1961 (тож две)

л.б.каценельсон, 1964 (четыре!)

в.с.высоцкий, около 1967, наброски к портрету, 2 рисунка литографским карандашом (и 2 высоцких “в роли гамлета”)

4 литографии эллика богданова, 1960-е

б.и.тищенко, 1971, литография

д.а.гранин, 2 портрета, 1970-е

к.с.малевич, 1985, рисунок и литография

(цирк и театр, а также классиков, помимо – я опускаю)

всего – 208 работ, 43 масла

имена эти говорят мне о многом – о “КРУГЕ” (но не 30-х, а нашем)

фигурирует даже “гудзя”, родион гудзенко, идеолог-основатель “барачников”-“арефьевцев” (обратить внимание на дату! – 1961), внучка пунина анюта каминская (чей портрет рисовал уже я, в 1964-м), собиратель шемякина и ротенберга лев борисыч каценельсон, композитор боря тищенко, и даже навестивший мою выставку в 1985-м (и попавший в поэму “третий веер оскара кокошки”, 1989?) маршан эрик эстерик...

... в заду же каталога (почему-то шрифтом вдвое крупнее и другим: явно, спохватившись, вставили!), на стр. 75, значится:

“В каталог включены работы из собрания А.В.Курдова [сына-прокурора? – ККК],

Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, а также:

Из собрания Н.К.Синельникова:

Натюрморт. Рыбы. 1946. Холст, масло. 41х33

Портрет неизвестного. 1960-61. Холст, масло. 38х39

Из собрания Ю.А.Сенкевича:

Женщина, месящая тесто.* 1927. Холст, масло. 155х100

Из собрания Ж.И.Бровиной:

Портрет художницы Жанны Бровиной.** 1981. Холст, масло. 30х30”

* не иначе, иллюстрация к незабываемому стихотворению Е.Бауха, “Ахматова”:

“И находила терпенье и силу,

В бденьях полночных пытая судьбу,

Тесто месила, воду носила,

Статно носила свою худобу...”

(Е.Баух, “Руах”, Израиль, 80-е, стр. ищите сами; см. Ант., том 2Б)

ныне который – председатель русскоязычного Союза писателей Израиля (и монополист двухтомника Ильи Бокштейна – единственное благое дело “кишинёвского Евтушенки” и члена двух союзов – СССР и Израиля)

** непонятно только зачем было ещё и жанку рисовать – после эллика, эрля (и меня)

меня она писала – вытащив при мне первый попавшийся холст (осенний лесной пейзаж, как помню), перевернула его с горизонтали на вертикаль, и прямо по нему пошла, “сухой кистью”, на просвет – писать мою бороду и лик

местонахождение портрета – спрашивайте у прокурора

Петр Чейгин

5. БИОГРАФИЯ НЕМЕНОВОЙ (проясняющаяся)

... итак, по русакову-гусакову:

“герта михайловна родилась в 1905 году в берлине...”

академия художеств, 20-е...

участие в 3-ей выставке “круга” в 1929...

“осенью 1929 года, благодаря хлопотам отца, поддержанным давно и хорошо его знавшим а.в.луначарским, герта михайловна была направлена для продолжения художественного образования на год в париж. ... в париже герта михайловна познакомилась с жившими там русскими художниками, в частности с александром бенуа и с.в.чехониным, но сблизилась по-настоящему с н.с.гончаровой и м.ф.ларионовым (о чем рассказала в своих коротких воспоминаниях). гончарова и ларионов дружески покровительствовали молодой художнице, показывали ей город, исподволь вводили в артистические круги. ларионов познакомил ее – при случайной встрече – с пикассо.”

леже выдал свидетельство о прохождении у него курса рекламного дела...

... господи, и всего-то жития гердочки в париже было ОДИН ГОД!

(а у меня впечатление – лет десять, по её рассказам)

“леже ухаживал за мною, приглашал в кино и всё время лез целоваться, а я куплю шоколадных конфет, и только он полезет – я конфету в рот!”

(мне, в 1974-м)

... идут герточка с ларионовым по парижу, встречают пикассо: “привет, миша”, “привет, паша... кстати, вот очень талантливая девушка из россии, познакомься...”

герта подходит к пикассо: “а вы знаете, пикассо, по-моему, вы последнее время не в ту степь идёте...”

коротышка пабло покачнулся (“может, действительно, не в ту степь?”)

после чего ларионов завёл её за угол, задрал юбчонку и отшлёпал по попке

герта всегда истерически визжала, когда я при ней пересказывал очередному юному гостю эту историю: “и не было такого!... и не было!”

хотя, по сути своей, и по ситуации – очень могло бы быть

... потом читал я невероятно грустные мемуары-материалы – о завсегдатае парижских кофеен “лучисте” и леваке-футуристе ларионове, и о гончаровой, кормившей его (расписывая веера и ширмы), и о том, как он привёл новую жену в дом, которая столкнула правнучку натали (жены пушкина) с лестницы, отчего та и померла

что не умалило моей любови ни к ларионову, ни к гончаровой – ученицей которых (недолговременной, но на всю остатнюю жизнь) была моя любовь герточка неменова...

[ИЗ ЗАПРЕЩЁННОГО В ИСХУЙСТВОЕДЕНИИ]

... ахматова, в свои 60-65* – уклала в постель анатолия генриховича наймана (1936 г.р.), на, несколько десятков лет (в датах я ну категорически не силён!) – где-то вдвое моложе, в чём а.г., благородно отмазываясь, косвенно всё же признаётся, в “рассказах об ахматовой”, см.

*1989-1966 (справился по евтушенкиной хронологии), разница в каких-то 47 лет, полвека, делов

(в 1960-м, в 20 лет, возвращаясь из экспедиции, я влюбился в москве в 80-летнюю, невероятной былой красоты и изыска преклонную даму, с такой посадкой головы и грацией, при сухих старческих руках, даже мечтал послать ей корзину цветов, и деньги у поэта-“геолога” были! – но постеснялся... помню и по сю, однако)

я бы тоже с герточкой с радостью лёг, в свои 30-35, и смотрел на неё с любовью, нескрываемой, а было ей – (1905-го*) все 65, когда мы встретились

это мне сейчас уже почти 62 (через полтора месяца)

и признаюсь в этом с нежностью и сожалением

[ИЗ ЗАПРЕЩЁННОГО В ИСХУЙСТВОЕДЕНИИ-2]

РУСАКОВ-ГУСАКОВ И АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ

Единственно, чем мне запомнился оный искусствовед-эрмитажник (по рассказам 1964-65):

В запасниках Эрмитажа (естественно, никогда не выставлявшаяся) имеется картина некоего анонимного европейского художника периода Директории и наполеоновских войн, “Александр и Роксана”:

на кровати возлегает Александр Македонский, обнажённая же Роксана – держит его за член

кровать украшена барельефами, изображающими пастушков, козочек, фавнов и нимф в различных вариантах совокупления (ебли)

Русаков-Гусаков делал как-то в Эрмитаже научный доклад, демонстируя слайды помянутых сцен и доказывая, что позы более характерны для Италии, нежели Франции, а оттого и работа – кисти итальянского художника

Эрмитажные дамы делали “ах!”, закрывая очи перстами (и поглядывая сквозь оные пальчики)

Где-то как-то я с Русаковым пересекался и помимо, но наглухо не помню: ну, ещё один совковый искусствовед (а сколько их уже “тут” меня навещало)...

Помнится скорее – невиденная картина, из запасников (куда мы по дурости и малограмотности не залезли, в бытность нашу “рабочими Ирмитажа”, рассказ я услышал – позднее)

В прошлом (2001) году в галлерее “Д-137” был (судя по сайту) какой-то шухер, связанный с экспозицией знаменитой “Пиздищи” Гюстава Курбе, в Питере, но я так и не понял

Посвящаю это – “памяти Юры Русакова”

6. АКАДЕМИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ:

“ЭТИКА И ЭСТЕТИКА. ГЕРТА НЕМЕНОВА. ДАНИИЛ ГРАНИН. РУСАКОВ-ГУСАКОВ (И ИНОЙ “СКОТСКИЙ ХУТОР”)...”

“Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме” [в квартире Н.Н.Пунина – ККК]

Герта Неменова, Каталог выставки, Октябрь – ноябрь 1993, АО “Арсис”, Санкт-Петербург”

"(Позволяю себе высказываться подобным образом, потому что был знаком с Гертой Михайловной с 1930-х годов, и дружен с первых послевоенных лет и до конца ее дней – она скончалась в июне 1986 года)."

(ю.русаков, предисловие к каталогу герты неменовой)– позволяю себе и большее – поскольку любил и знал герточку – все 5 (... или – всего лишь 1 год?!...) предотъездных лет

помимо гордого – “герда”, ласкательно именовали её и “герточкой” (отсюда та же путаница, как с ерофеевым – “венечка” и “веничка”, но пусть это волнует – академиков-“конъектурщиков”)

герда, по статусу (и кормушке) была “ихняя”, но по душе и кругу младого общения – была НАША (о чём см. – в писме кирилла козырева: с граниным и русаковым-трауготом она травку-коноплю не покуривала бы, а вот с введенским – вполне могла)

"Она много работала в Париже ... и успела осенью 1930 года выставить один холст в Осеннем Салоне, а пять работ – на 3-ей выставке “Сверхнезависимых”. Это был несомненный успех, и память о нем Герта Михайловна пронесла через всю свою жизнь.

Вероятно, поэтому ее мало интересовало участие в ленинградских и вообще отечественных выставках, она всячески (и чем позднее, тем откровеннее) от него уклонялась, мечтая – без всяких в ту пору надежд – о выставке в Париже..."

герда была в правлении ЛОСХа: “когда принимают какую-нибудь бездарь или сволочь, я молчу: больше говна, чем есть – в союзе не будет, но когда, случается, порядочного человека – тут я напоминаю им о своём праве голоса”

(мне, устно, в 70-х)

"В сознании тех, кто знал искусство Неменовой, она была графиком, мастером литографии. И действительно, в этой технике она проработала пятьдесят лет. Между тем, в своих собственных глазах она была прежде всего живописцем, занимающимся также литографией. Лишь самые близкие ей люди знали, что Герта Михайловна никогда не оставляла живопись, хотя писала не так много и систематично, как хотела бы, что решение именно живописных задач составляло главный нерв ее жизни художника. Но живопись свою она с середины 1930-х годов почти не выставляла и никому, кроме друзей, не показывала.

Лучшей своей живописной работой сама Герта Михайловна считала “Балерину”, написанную в Ленинграде (вероятно, в 1929 году), привезенную ею с собой в Париж, попавшую в Осенний Салон 1930 года и там замеченную, очень ценила этот холст и нередко вспоминала его, особенно в последние годы.

“Балерина” с ее несколько брутальными формами и светлой энергичной живописью хорошо вписывается в так называемую Парижскую школу, к которой в ту короткую пору Герта Михайловна, по существу, принадлежала.

Есть в ней сила и большая определенность, грубоватость образа и живописная тонкость. Быть может, дальнейшему развитию некоторых из этих качеств Герта Михайловна обязана знакомству в Париже с живописью Гончаровой. Между прочим, в своих воспоминаниях Герта Михайловна указывает, что на сходство с Гончаровой ее ранних, допарижских работ обратила ещё в 1920-х годах внимание 3.Я.Мостова-Матвеева."

– от “балерины” – прям-таки разит – не “икарушками” гончаровой, а “солдатами” и “парикмахерами” ларионова...

"Послепарижская – ленинградская – живопись Неменовой 1930-х годов – в большинстве это женские портреты или близкие к портретам фигурные композиции с элементами жанра – сохраняет самую непосредственную связь с упомянутой выше Парижской школой. Это просто и крепко построенные холсты, отмеченные острой характерностью образов. Характерность вообще очень интересовала Герту Михаиловну в моделях, которые она так и именовала – “рыжая”, “косая” и т.п. Свои модели она находила обычно среди продавщиц, парикмахерш, просто среди прохожих, которых умела уговорить попозировать и которым, в свою очередь, импонировал интерес к ним “настоящего художника”. Работы эти выразительны по цвету, очень определенному и, вместе, тонко сгармонированному, часто – светлые, почти разбеленные (особенно в фонах). Центральным холстом Неменовой 1930-х годов является, на мой взгляд, “Творог” – жанровая композиция с сидящей за столом перед тарелкой творога девушкой в черной шляпке.

Картина – ибо это, конечно, картина – убедительно скомпонована, замечательна по мастерскому решению гаммы черных и белых (заставляющей вспомнить, что любимым художником Герты Михайловны был Эдуард Мане), необычайно привлекательна всей суммой своих пластических качеств. “Французский” характер живописи “Творога” не оставляет сомнений."

– “творога” в каталоге, естественно, тоже нет (хотя в списке работ – числится)

"Позднее, особенно в 1970-х – начале 1980-х годов, она решительно отходит от старых форм. Теперь в живописи Неменовой все нетрадиционно. Прежде всего – использование пространства холста, где, скажем, портретная голова кажется случайно вкомпонованной в его прямоугольник. Столь же нетрадиционно она пишет поверх старых своих работ, элементы которых как бы произвольно включаются в новое живописное образование. Пишет она короткими энергичными рисующими мазками, небольшие холсты остаются в значительной части непрописанными, отчего многие из них производят поначалу впечатление незавершенных, находящихся ещё в работе.

Настойчивость, с которой Герта Михайловна шла именно этим путем, указывает на его осознанность и заставляет видеть здесь не просто сумму приемов, а нечто более серьезное, даже концепционное. В то же время Неменова по-прежнему стремится к острой характерности образов – портреты ее, несмотря на все отмеченные черты, очень схожи с оригиналами, легко узнаваемы. При этом сама Герта Михайловна ценила в своих холстах часто не общее композиционное или колористическое решение, а удавшийся, по ее мнению, кусок живописи.

Отходя от прежнего конкретного видения мира, Неменова шла к иррациональному, где люди или предметы – она была совершенно чужда какой-либо абстракции – отчасти, хоть и не до конца, растворялись в красочной стихии. Это была ее собственная эмоциональная реакция на разрушительные процессы, шедшие в мировом искусстве середины – третьей четверти нашего столетия, с которыми она – в меру своей осведомленности – всегда стремилась соотнести свою работу, так как весьма болезненно переживала свою – и нашу общую в те годы – оторванность от поступательного развития современного искусства (со всеми его достижениями и издержками). Словом, у нее было очень личностное, нуждающееся в более полном, разностороннем и внимательном рассмотрении, чем это может быть сделано в настоящей статье, понимание задач и возможностей современного живописца."

“о том же”, но гораздо лаконичней – см. выше: “меня она писала...”, а почему пользовала старые холсты, не смывая – не от “концептуализму”, а просто: куда их было девать? (равно и новые портреты “неизвестных”): от отчаяния – общего для нас (но не для гусаковых-граниных)

"Позднее Герта Михайловна не любила вспоминать об этих литографиях [к “Манон Леско” – ККК], как вообще не любила и не ценила свои старые работы (кроме “Балерины”), мне же представляется..."

"... из окон Герты Михайловны (на пятом этаже дома на повороте Большого проспекта за площадью Льва Толстого, откуда открывалась устремленная вдаль перспектива Большого). Значительную часть указанных двух больших групп листов составляют портретные или почти портретные эстампы.

... имена же многих изображенных – хотя эстампы явно портретны – восстановить нелегко. ... это многочисленные зарисовки типов молодых людей от искусства, с которыми она водила дружбу, охотно привечая их..."

– поскольку вычетом сочленов по совку и по союзам – гусаков вряд ли кого-нибудь знал и знает

"... молодого Пикассо, Фернана Леже (своего парижского учителя Неменова, конечно, помнила, но портретировала, положив в основу давний беглый набросок, спустя тридцать лет)..."

"Портреты Гоголя и Достоевского имели особенно долговременный успех и широкое хождение в кругах любителей искусства (тиражи их не раз допечатывались), побывали на многих выставках, осели во многих собраниях, воспроизводились на театральной и музейной афишах."

"Герта Михайловна более всего боялась, что восхищение личностью изображенного окажется для зрителя определяющим в оценке такого портрета, тогда как для нее самой важна была только собственная и предельно отточенная пластическая интерпретация образа, сохраняющая его безусловную узнаваемость."

"Круг друзей Герты Михайловны был, как сказано уже, очень широк и разнообразен. Здесь не место анализировать его."

– и тут же начинается перечисление со-союзного и со-семейного оффициоза (с привключением реабилитированного и истэблишированного обэриута введенского)

"И все-таки надо назвать три имени, принадлежащие людям ее поколения: рано погибшего и теперь практически забытого талантливого молодого пейзажиста Николая Дмитриевича Емельянова, чьи работы она очень ценила и не раз вспоминала (он был арестован и исчез в 1937-1938-х годах), скульптора-матвеевца, деликатного по своей натуре Бориса Евсеевича Каплянского и тончайшего живописца, соединявшего в себе незаурядный ум со спонтанной творческой энергией, Георгия Николаевича Траугота. Особо хочется вспомнить последнего, заходившего с Гертой Михайловной к нам поздними вечерами, а потом, уже в середине ночи, провожавшего ее домой, благо все жили неподалеку друг от друга, в центре Петроградской стороны. Их связывала настоящая дружба и полное, как мне представляется, человеческое и творческое взаимопонимание (хотя и в жизни, и в своем искусстве они были совсем несхожи). Трагическая гибель Г.Н.Траугота (осенью 1961 года он попал под колеса грузовика на загородном шоссе) была для Герты Михайловны тяжким ударом. Столь же дружески и сердечно – не могу. не упомянуть этого – относилась она и к моим родителям, А.И.Русакову и Т.И.Купервассер. Ещё одним человеком, с которым, по воспоминаниям, Герта Михайловна дружила в молодости, в конце 1920-х – начале 1930-х годов, был поэт-обэриут Александр Иванович Введенский.

Среди художников, близких Неменовой, нужно назвать также Владимира Васильевича Лебедева, Николая Андреевича Тырсу и Юрия Алексеевича Васнецова. Первые двое относились к поколению ее учителей. Она всегда чрезвычайно высоко сташла талант и неповторимые качества личности и того, и другого. Что касается Васнецова, ее сверстника и приятеля, то она очень любила его искусство и относились к нему самому не просто дружески, а, можно сказать, с нежностью, называя его не иначе как Юрочкой. Особая речь о Валентине Ивановиче Курдове, ее муже в 1930-1940-х годах. Люди совсем разные, если не противоположные во всем, они в свое время поддерживали друг друга в искусстве и имели общий круг друзей – главным образом из среды учеников и последователей Лебедева. Затем пути их и в искусстве, и в жизни разошлись."

– “слонёнка” киплинговского, в иллюстрациях анималиста курдова, мою детскую книжку (с собственным рисунком на суперобложке-обёртке) – я пожертвовал в музей нортона (в циммерли-ратгерз), где он, неатрибутированный, и валяется

а “трауготовская” мафия в “детгизе” (подобная “фаворской”, описываемой художником-натурщиком в.воробьёвым – см. “зеркало” гробмана, 80-х) мне тоже, более чем, известна, хотя и не встречался я с этой публикой нигде, никогда и никак

сейчас – какая-то падла из трауготов (“Г.А. В.Траугот”) – “оформила” сборничек виктОра гейдаровича ширали-задэ, вити ширали, “ширушки”, “ширашлюши” – и столь же омерзительно-равнодушно (абы показать – себя), как делали они детские книжки... сборничек имею, с автографом – ширали, помнимо-любимого (3 попытки самоубийства, сейчас – на нищенской пенсии и по больничкам, а трауготы, надо понимать, и при “новой власти” – не бедствуют...*)

* Комментирую:

“... у Траугота как всегда куча недоделанных книг, и он сидит целыми днями и ночами, почти как Dore..."

“20 авг. +22

На днях был в мастерской Траугота Валерия, оказывается его мастерская прямо напротив в доме 26. Потом прогуливались по Маклина часов до 12 ночи. Уже правда темно. Оказывается он знал Арефьевскую компанию с 1953 года будучи в ЦХШ. ...

Валерий знает Гертиного сына, я сказал, что ты хотел бы купить(?) свой портрет, во всяком случае фото наверняка даст сделать. Но кажется его нет в городе, пока, а у Траугота как всегда куча недоделанных книг, и он сидит целыми днями и ночами, почти как Dore, но обещал позвонить по этому делу.

Продолжение следует. Обнимаю Валя.”

"Что до молодых друзей Неменовой, то несомненно, что она оказывала на них сильное – и не только художественное, но интеллектуальное и артистическое – влияние. Для ближайших из них она была, как кажется, серьезной профессиональной и моральной опорой, помогавшей им держаться в долгие и трудные годы непризнания."

– и по сю (для гусаковых-граниных)*

... при этом, “полный решпект к старухе”:

"Герта Михайловна любила телеграфный стиль и обожала употреблять почерпнутые у своих молодых приятелей выражения. “Слушай, старуха, – говорила она мне, – как там?” “Там” – это значило в Эрмитаже, к которому питала особый репшект."

* ну, прям, сочленом исаичем (из “меня”):

"... Так вот, у Халифа – другие критерии. И святых он искал – не в редакциях, а там же, Христос где. Среди сирых, убогих.

А в Союзе таких не найдешь. Разумею, писателей.

Читаю “Записки незаговорщика” глубоко уважаемого мною <в прошлом!> Ефима Григорьевича Эткинда. От заглавия и до конца – увы, та же нота: “Боже, я же хороший! Я ВАШ! Так ЗА ЧТО изгоняете – из рая обетованного?” Из дубовой гостиной бывшего особнячка младшей линии Шереметьевых, где “помнит себя с пионерского галстучка”. Меня оттуда, кстати, из той же чёрной дубовой гостиной, как вошёл (Наденька Полякова ввела) в 62-м, так и вылетел, за то, что помимо своего “махрового формализма” – ещё и учеников своих после себя выпустил, 16-летних Кривулина и Пазухина. И не жалею. В кабаке же сидел, и не раз. Где ещё, если в дубовую гостиную не пускают? Хоть руки не пачкать! Хоть переводчиком быть! И в это сборище блядей – королевой вплывала Ахматова... Скотский хутор. Со стадом мычать. Хотя бы вполголоса. Или, хотя бы, – мычать по-французски. А въедается – в кровь, член-союзописательство. Ведь можно же сделать доброе, нужное. Ведь Гранин – хороший человек. А по морде? Не, по морде нельзя. Не в милиции.

Так что – Гранин хороший, и Твардовский хороший, и Вера Панова хорошая. А сколько сот раз – раком пришлось встать им, по рублю, или просто – по страху? Выгоняют Солженицына. Голосят, голосуют. Ставят подписи. А Гранин – свалил в Коктебель. Руки умыл, в сердоликовой бухте. Промолчал Пастернак (Мандельштаму – ку-ку!), старуха Ахматова встала с одра – Бродского защитить. Ну куда ей – ревущего стада напротив! Голосят, голосуют.

Переходим к Халифу. Так вот, в этом стаде – ревущем, мычащем (молоко же – исправно дающем – в обмен на корма, на корма!) затесался – козёл. А какое с козла молоко? И доился налево. Пока там банкеты и речи, и плечи – Халиф наблюдал. Оговариваюсь. Исаичу неудобно перед Трифонычем, Эткинду – скажем, перед Адмони, а Халифу – никак. Он не их. Он из нас затесался, козлов. Отпущения, кстати. Ведь когда кого бьют – попадает по малым. Но равновеликим. Алик Гинзбург, Тайгин, Галансков, тот же Бродский, сейчас – Вознесенская, Трифонов. Имена-то все – малознакомые. Там, не Гранин-Панова-Рождественский-Симонов. Имена незнакомые попросту. Даже, скажем, Исаичу: “А ведь есть ещё – смелые молодые поэты.” /Стр. 14, без имен, имена же там – Ю.Казаков, Тендряков, Солоухин, Можаев какой-то. Надеюсь, не славянофилы. Или не только./

Так вот, Халиф, даже если его многоуважаемый Александр Исаич в виду и не имел (а кого он – имел?), был именно молодым и именно смелым поэтом."

(из моего – естественно, не опубликованного эссе /19 декабря 1976, Техас/ “Трифоныч, Исаич и Лёва Халиф”, о мемуарах трёх членов: Солженицына, проф. Эткинда и поэта Халифа, сравнительно; не опубликовано – и по сю, 4 марта 2002)

7. МОСКОВСКИЙ ПОСТСКРИПТУМ К ГЕРТОЧКЕ

(с благодарностью Елене – от меня и питера)

http://www.rusiskusstvo.ru/exhibitions/moscow/a1575/

“… если Тамара Старженецкая неплохо известна в кругах, связанных с искусством театра, то Герта Неменова (1905–1986) – имя, для московского зрителя неведомое, тогда как в Петербурге она считается фигурой культовой. Взращенная в годы недолгого торжества русского авангарда, посещавшая филоновскую школу "Мастера аналитического искусства", учителями своими по Вхутеину она называла Кузьму Петрова-Водкина и Натана Альтмана, почитая также Владимира Лебедева и Николая Тырсу. Дополнительную закалку прошла на стажировке в Париже начала 1930-х, где сдружилась с легендарной парой Гончарова – Ларионов. Участница "Выставки картин петроградских художников всех направлений" и группы "Круг художников" (правда, о них предпочитала не вспоминать, дабы не выдать свой возраст), Неменова к концу жизни стала для молодой неподцензурной поросли отставной столицы примерно тем же, что Ахматова – для молодых поэтов. Вокруг художницы, на 20 послевоенных лет вычеркнутой из выставочных списков, вращался цвет альтернативной культуры Ленинграда, вошедшей в анналы как "Газаневщина": Михнов-Войтенко, Кузьминский, Эрль, Хвостенко... Символично, что первая персональная – и посмертная – выставка "Герточки", как звали ее разновозрастные друзья, состоялась именно в Музее Анны Ахматовой, и то лишь в 1993 году.

Посетителям той экспозиции можно позавидовать: они видели не только графику, но и отличную живопись, от которой остались одни воспоминания. Нет, картины Неменовой не сжигали на площадях – их просто тихо и незаметно продали в первые же перестроечные годы. Как водится, на Запад и за бесценок. Все, что сегодня вывешено в "Галеев-галерее", – это графика, незаказная и спонтанная, вовремя не оцененная по достоинству, а потому завалявшаяся в семейном гараже. По счастью, она доносит "легкое дыхание" женщины с твердой рукой (и не менее твердым характером, раз ее не могли согнуть начальники от искусства), тонким чувством юмора и высочайшей – даже не школой – культурой отношения к профессии. Как еще расценить свободу, с какой размещаются скупые штрихи и линии на плоскости бумаги, где много свободного пространства – и оттого лишь сильнее ощущение драгоценности листа! Азбука Морзе этих набросков вызывает в памяти работы другого мастера – Дмитрия Лиона: совсем иной круг сюжетов, но похожая склонность оставлять на бумаге не столько ясный и узнаваемый контур, сколько зашифрованный для непосвященного след фигуры – на уровне "явления" из мертвого белого простора, из небытия... Вместе с тем многие лица в автолитографиях ленинградской художницы, выставленных в "Галеев-галерее", узнать легко и без подписи: Ахматова, Марсель Марсо, Шостакович. Несколько портретов учителя с Монпарнаса – Фернана Леже (пройдя курс у него в "AcadОmie Moderne", Неменова получила диплом художника-рекламщика, что стало пропуском в фирму автомобильного магната Ситроена). Кафка, Грин и Достоевский, Уайльд и Чаплин составляют почетную свиту для самого знакового портрета – Гоголя, который был закуплен в МОМА (Музей современного искусства в Нью-Йорке). Обратите внимание: закуплен, а не подарен! Помимо того что практически никто больше из русских авторов того поколения не был представлен в знаменитом музее, с листом "Гоголь" связана история о том, как в Ленинграде 1960-го побывал прославленный лондонский маршан Эрик Эсторик. Под впечатлением от своеобразия ленинградской школы графики он тут же устроил показ ее в Лондоне и Нью-Йорке. Неменовский "Гоголь", напечатанный и на афише, и в рецензии авторитетной "Таймс", оказался эмблемой выставки!

Заметим, такой судьбы не было уготовано Герте Неменовой, чьи произведения есть лишь в одном из питерских музеев и немногих частных коллекциях России. Судьбу ее творческого наследия восстановить чрезвычайно трудно – правда, некую надежду дает изданный к выставке солидный каталог. Вобравший в себя воспоминания "гордой Герты" и ее друзей, он позволяет оценить масштаб этой полузабытой героини арт-сопротивления.”

(Женский день: Герта Неменова и Тамара Старженецкая в московских галереях

Елена ШИРОЯН

Газета «Культура», №05 (7566) 8–14 января 2007 г.)

//www.kultura-portal.ru/tree_new/search/dipc_search.jsp

По Вашему запросу: Елена ШИРОЯН найдено публикаций – 116

О-о!...

(14 марта 2007)

ГЕРТА НА РЫНКЕ…

//antique2005.narod.ru/home/price/index11.htm

там же и вера матюх…

тож из учительниц наших

и володя вейсберг!.. натюрморт на бумаге, ранний…

но в основном неясная окрошка из бумажных почеркух и фарфоровых статуэток – комиссионка…

“Две теннисные ракетки, Англия, нач. ХХ в.,
G.G.B & Co, ясень, красное дерево, L 68,5 см.
Sold.”

Неменова Герта Михайловна (1905-1986),
"Кореянка". 1968 г., бумага, автолитография, пробный оттиск, авторская раскраска, 60х47 см.
Sold.

Неменова Герта Михайловна (1905-1986),
"Букет". 1968 г., бумага, автолитография, пробный оттиск, авторская раскраска, 50х40 см.

Без цен

Цены только на матюх – 8 500 руб.

Чайница, Россия, нач. ХХ века,
цветное стекло, метал, никелирование, Н 19 см.
5 500 руб.

Гравюра, Япония, автор Кавада Соре (1824-1898), (Kavada Shoryo) 27,5х20 см

22 500 руб.

Трубка опиумная, Китай, нач. ХХ в., металл (paktong), литьё, штамп, агат, кварцит, L 41 см.
19 750 руб.

искусство в лавке на прилавке…

“антиквариат со всех частей света”

как обозначен сайт

ГЕРТА – ФИЛОНОВКА?!

В 20-е годы училась у Петрова-Водкина в ленинградском ВХУТЕИНе, затем у Филонова…

//www.rosconcert.com/common/arc/story.php/323818

… про париж она мне много рассказывала, но – про ФИЛОНОВА?!...

впрочем, у Филонова была масса учеников, включая приходившего ко мне шиза Покровского, с какими-то скучными мнимуарами…

В первой половине 1920-х годов училась во Вхутеине в мастерской Кузьмы Петрова-Водкина. Среди ее педагогов был также Павел Филонов.

//www.gzt.ru/culture/2007/01/29/220003.html

Жанр, в котором Неменова особенно преуспела, – портреты. «Поклонники и знатоки таланта Неменовой сходятся на том, что серия ее портретов выдающихся землян ломает привычную иконографию, наполняя ее новым содержанием редкой взрывной силы, – рассказывает автор выставки Ильдар Галеев. – Лица приобретают знак ликов, символов дисгармоничной эпохи, объятой противоборствами и атональными конструкциями. При этом проблема анатомического сходства и узнаваемости в работах этой серии литографий решается легко и эффективно: Федор Достоевский с бездонными квадратными глазницами, затравленный и оттого немного бесноватый Александр Грин, гедонистический Оскар Уайльд, утонченный Леонид Енгибаров…» Многие из этих портретов попали в нынешнюю московскую экспозицию ленинградской художницы.

(Сергей Сафонов)

Аукцыонный дом «Гелос»

Большой пятничный аукцыон 4 июля 2003

Герта Неменова, "Манон Леско". СССР, 1936 г. Б\тушь, 23х14 см – 1 800 руб.

не продана

МУЖ ГЕРТОЧКИ

Валентин Иванович Курдов
(1905, Пермская губерния – 1989, Ленинград)
С 1923 по 1926 год учился в Академии художеств (ВХУТЕИН). Среди учителей В.Курдова были М.Матюшин, А.Савинов, А.Карев, П.Филонов, К.Малевич. Но, пожалуй, только в Детгизе под руководством В.Лебедева, В.Курдов стал самобытным мастером и профессиональным графиком.
На данной выставке представлены работы из серии "Всадники". Впервые эта тема прозвучала у Курдова в 1931 году, когда он издал две авторские книжки-картинки "Кавалерия" и "Конная Буденного". Он не раз возвращался к этой теме – в 1937 году, в 1971–1977 ("Песни революции"), в 1985–1987 ("Всадники революции").

Валерий Вальран, 23.5.2002

//www.arteria.ru/23_05_2002_2.htm

… «слонёнка» курдова (с моей детской “суперобложкой”-рисунком) я подарил нортону доджу в его коллекцию лет 5 тому

вместе, вроде, с достоевским герты и чем-то ещё (продал)

на том и закончим пятилетний изыск на сегодня про герточку…

(14 марта 2007)