РОМАН С ТЁТКОЙ ТАНЬКОЙ,

или

ПАМЯТИ ПАМЯТНОЙ ДОСКИ ТЁТКИ ТАНЬКИ ГНЕДИЧ,

моей духовной матери

(продолжение, см.)

ПЕРЕВОДЫ НА ТОТ СВЕТ...

"О, сколько мук! О, сколько мух!" – выразился старик Бахтерев на супере 1-го тома. Кому что докучает. Лидия Чуковская старательно записывала всё за Ахматовой: кто с ней не поздоровался – а Анастасия, подруга Т.Г.Гнедич, рассказывала мне: отняли у тетки Таньки лагерницы пайку – и в сортир бросили. Оттуда и вылавливали, а потом почистили и съели. Кому комаровская ссылка, кому – воркутинская.

Но плачут об Ахматовой. Я не плачу: меня бы в Комарово! Один раз только и был, с Охапкиным, он меня лагернику-астроному Козыреву представлял. Говорили о Хлебникове. Я всё Козырева вербовал "Доски судьбы" переводить. На язык математический.

Но я не о том. И не так я начал.

Начал за меня Жора Бен. А я продолжу. Про пайку, Анастасию, Егория…

Во всём прав Жора. Кроме одного: пострашнее там были дела, чем допрос у следователя. Мне всё пайка эта мерещится. Я в детсадике – тюбитейку туда уронил – не уронил, тоже ребёнки кинули, а потом нужно было палкой вылавливать. Черви там жирные, подвижные, на готовых харчах отъевшиеся – и не черви, личинки мух – я ж биолог! Но тогда я не знал. И тюбитейки второй у меня не было, а сандалики мама спереди обрезала, чтоб пальцы <вылезали, чтоб не жали: малы были по размеру – от кого-то…>. И пришлось доставать. Вытащил, а она кишит. Я не то, чтобы их боялся: противно. Так, на палке, и понёс в ручей полоскать.

Мерещится мне тётки-Танькина пайка...

10 или 11 лет лагерей, и из них 2 – в одиночке. Я не знаю. Об этом не пишут. Пишут об Анне Ахматовой. Как в очереди с передачкой она стояла, Лёве Гумилеву, и шепнул тут ей глас народа: ...

Тётке Таньке никто не шептал. Вот орали – случалось.

И если бы не подруга её, Анастасия, да не пьяная морда Егорий – не выжить бы ей. Не такие кончались. Таких же – кончали скорее.

Анастасия Дмитриевна (фамилия её мне была ни к чему), как и Гнедич, полная, седая – но с короткой стрижкой по моде 30-х (20-х?) годов, была секретарем наркома земледелия, муж был военный. И подруга Землячки, к тому ж. Когда взяли мужа, а заодно прихватили наркома – вместо молчать, пошла кулаками стучать, там где надо и чаще – не надо где. И её прихватили. Но суровой закалки подруга была. В лагерях не сломалась. Опекуншей для Гнедич заделалась, матерью. Говорила мне, что если у Гнедич вовремя пайку не отобрать – или сама кому даст, или отымут.

Отбирала, кормила кусочками. Из своей добавляла: поэт же!

А потом уж – жила просто рядом. И куда ей? Пенсию дали, какую никак, а друзей и родных – никого, только Гнедич. Так и сидела, в стороночке, в кресле – вроде, я с ней один говорил, и частенько. Вынимала из коробочки янтарный мундштук, из другой – сигарету, затягивалась, тут же гасила начатую, и прятала всё по местам. И через две минуты ровно – по-новой. А потом аккуратно на место. Аккуратность спасла и её, и её "подопечную" Гнедич. Сколько знаю – доходить начинают, когда на себя наплевать. Так, говорят, в лагерях Мандельштам – по помойкам, безумный и грязный… Но не такие, как Анастасия! Сидел с ней, курили, пока Татьяна Григорьевна кому уроки давала, за копеечку дополнительную; книги ж надо было на что покупать, да ещё и Егорию на пропой.

О Егории, о его “понимании стихов”, Жора пишет – красиво. Прихожу как-то к Гнедич – фонарь здоровенный под глазом. Не сама же? "Вы говорит, понимаете, Константин Константинович, я любила другого, а он меня – спас. И теперь я должна..." Достоевщинка! Напечатала венок сонетов в "Просторе", Егорий, гордый, поволок на службу показывать – он в электриках вкалывал. Приходит – злой, как скотина: "Ты что ж, сука, меня позоришь?! Показал мужикам – ни хуя не поняли!"

И – хрясь по ебалу! "Понимаете, говорит, Константин Константинович, он вообще-то не злой, это так, у него тоже жизнь ведь горькая!"

А и правда, мужик Егорий был ничего, можно ладить. И выпить случалось.

Но привел как-то раз я к Т.Г. Сюзанну Масси, с Алисией Бейкер (негритяночка – мммм!), сидим, на семи языках говорим. Обалдели подруги. Байрон, Шекспир… А потом по сарделькам, в открытой пивной, что под домом. Я там пива, сарделек купил, пьём, Сюзанна с Алисой – балдеют! Оксфорд или там Кембридж – и только! Про лагеря им Т.Г., естественно, не рассказывала. НЕ ПОЙМУТ. А за нами – шарага ханыг пьёт-кайфует... Вобла, пиво хлебают, пиздят. "Кось! – вдруг слышу – А, Кось! Ты бабам рыбки-то – предложи!"

Оборачиваюсь – Егорий, и с воблами ко мне тянется. Ну, разделал я рыбку им чин-чинарём, жрать не умеют – сосут. "А кто это?" "А муж, говорю, Татьяны Григорьевны." С тех пор, наверно, Сюзанна и уверовала в загадочную русскую душу, после Оксфорда с Кембриджем, и Сорбонной впридачу.

Не то страшно, что эти сволочи из России сделали, а то – что ТУТ, СЕЙЧАС про неё говорят! Все голые сраки прикрыты белыми фраками, Сол по фене не тянет, Е.Г.Эткинд в Сорбонне по-французски свистит.

А как же пайка та, тётки-Танькина? А фонарик под глазом, что – ёлочный?

Не, об этом не фо. Почитаем-ка лучше Одоевцеву. Ах, Россия, балы!... Когда камбалы сраной – для кота уже не достать (про себя и подавно), когда с Гнедич хлебаем мы супчик на кухне и про Байрона говорим.

Но давайте блюстити приличия.

Т.Г.Гнедич была человеком. За что и любил. И она меня тоже. Года два, но потом – начала пугаться, когда каша вкрутую с Сюзанн заварилась: ведь сидела уже за сношения с союзниками по радио! И расстались мы, тихо, тепло. Забегал – когда в Пушкине был, но всё реже. И старела она. После смерти Анастасии – и сама в разговоре почти засыпала. Попрощались, конечно, когда уезжал. С кем ещё бы?

Бессмысленно излагать всё это западной публике. Их не колышет.

Но колышет – меня.

А учила она – как никто! То-есть, именно что – "как никто": как никто и не давит, как будто ты сам! Так, сидишь, говоришь, выступаешь, базаришь и споришь. Жора, Усова Галя, Бетаки – вот, вроде, и все, кого видел я там. Постоянно.

Ну, и Толик, конечно, Архипов. Приёмыш её. Он сейчас, вроде, где-то в Италии. И переводили мы, правильно, как пишет Бен – не для денег и даже не славы для. Так, от нежности велией к лирику Байрону. Лирику и хулигану.

Я не знаю, что делают – ТАМ. Ученик её, Саша Щербаков, напечатал, наконец – это память её – свои переводы: "Алису в стране чудес" и "В Зазеркальи". Две копии, на радостях, у Камкина купил: ТУДА чтоб послать, ребятёнку какому-нибудь! Ведь и дочке своей, лет 10 назад – Винни-Пуха ОТСЮДА заказывал! Там оно дефицит.

ТУТ – Ваську я просто вычёркиваю, за хамство и тупость, – Жора Бен напечатал-таки избранных своих англо-американских поэтов. Молодец. (Хотя "Сад Прозерпины" – не так бы я перевел! И уже начинал, лет 15 назад. Но зачем?)

Приезжал ко мне Жора с женой, путешествуя по Америкам, днями. На Лагуны мотались. Март, теплынь, всё цветет. Я купался, а Жора с женой побоялись. Запил после отъезда их: не из-за них – книга эта сосёт.

К тётке Таньке, любимой, жалость сосёт. Кто напишет о ней?

Об Ахматовой пишут, шумят.

Просто, сделанные в бытность её и при ней, переводы печатаю. Байрона. В память её, а так – мне они зачем? Сотни собственных текстов лежат, и роман – а когда и кому и зачем...

Помещаю здесь 3 перевода из Байрона, ею одобренные и принятые.

(Впрочем, первый – в “двойном” переводе, моём и А.Сергеева, разбирайтесь сами, который ху, помещаю их без указаний.)

КАК Я ЧУТЬ НЕ СТАЛ КЛАССИКОМ СОВ.ПЕРЕВОДА

(по стопам тарковского, ахматовой, бродского, липкина и иже, по алфавиту)

“ПЕРЕВОЖУ С ИСПАНСКОГО, С ФРАНЦУЗСКОГО, С НЕМЕЦКОГО, НО ТАКЖЕ И – С ЗУЛУССКОГО...”

(б.а.слуцкий, 1960)

... оставалось (по эткинду) “уйти в перевод”

перевод был изрядной кормушкой (см. “записки скандалиста” топорова, мемуары а.сергеева, воспоминания об и.а.бродском; наконец, посмотрите на рожи м.гурвича-яснова и г.кружкова, испохабивших всю детскую переводную)

переводил я “с детства” (даже тщился “гузлу” мериме – обратно ... в пушкина!); и зачем-то (для практики?...) лет в 17-18 перевёл бомонта и флетчера, XVIII век, “see, the day begins to break...”:

... начал было – и круто! – переводить “сад прозерпины”, нежно любимого алджернона чарльза суинберна, и увял:

... но дальше не пошло. да и заказа как-то не было, так, – словил камертон суинберна.

это же из него – переводилось в “мартине идене” (я помню – кем?), где приводилась концовка, запомнившаяся:

... отчего меня (наткнувшись случайно на оригинал) и повело переводить заново, по ритму и звуку.

... но проку-то – в стране, где с детства знают переводы маршака? и даже – почитают классикой...

... началось всё с того, что летом 66-го в павловский дворец принесло ваську бетаки, сезонным экскурсоводом

подружились мы крепко, пито и ето было соответственно

он (на десятку постарше) и приволок меня в пушкин, в квартирку-студию т.г.гнедич, которая и стала моей лит.мамой

туда, в пушкин, съезжались еженедельно её студийцы-переводчики: бетаки, усова, бен, щербаков (кого помню чётко), там же читались и отрабатывались переводы к готовившемуся многотомнику байрона

гнедич в ученики брала поэтов, знавших язык (то есть – оба языка)

хохоту, визгу и писку – было соответственно количеству

работали серьёзно, но и развлекались не слабо

бетаковский перевод “лары” (или “гяура”? – байрон, пропущенный через бетаки) – было решено подсунуть ираклию андронникову, как “неопубликованного лермонтова”

но бетаки, кстати, гениально перевёл непереводимое “nevermore” эдгара по:

“каркнул ворон: – не вернуть!”

были у него и другие заслуги (стихи), 2 из них – “барабанную” и “в небе летнем, старинном...” – я с гордостью включил в антологию

были и недостатки, они и остались

особенно в студии доставалось маршаку (превратившего пасторального поэта бёрнса – в поэта рабоче-крестьянского, деревенского), и особенно за его: “пусть для радости и боли / ночь дана тебе и мне / не гулять нам больше в поле / ночью при луне” – это лорд байрон приглашает свою дуньку прогуляться...

(а тётка танька всё пакистно интересовалась, для какой такой “боли” – “ночь дана тебе и мне”?... как вы думаете, константин константинович?... – я, естественно, думал так же.)

... ну и допереводились (моя, впрочем, работа):

или вообще («методом Хвоста», его «хава нагилы»: «одна могила…»), пытался «звуком»:

... тогда же писались лимерики по-русски (потом вся эта вакханалия, полу-питейная – продолжилась на квартире бетаков на гражданке), отчего и –

саша щербаков гениально перевёл “гарлемских девчонок” лэнгстона хьюза (в коллективном сборнике переводов студии гнедич, дважды переиздан), но главное – он сделал “алису в стране чудес”

перевод был замаринован в издательстве полу-болгаркой демуровой – она срочно тиснула в софии свой, он-то и достался советским детишкам; сашин же – вышел уже в 90-х...

– а я и по сю помню и люблю (наизусть):

И далее в тексте изъяснялось: “розгрень” – это полдень, время разогревания обеда; “юрзкие” – это юркие и мерзкие; “хомейки” – и так понятно, хомейки и хомейки; “просвиртели” – просверлили и провертели; “таравас” – это газон-с; а “скаряк” – ну это всем известно, такая порода зелёной свиньи...

Помню и люблю... Люблю и помню...

... и что-то не встречал я сашиных переводов в “монопольке” гурвичей-ясновых-кружковых-топоровых (как и переводов галины усовой, его поклонницы и подруги, школьной учетельницы английского – и поэта)

у него-то (у них) я и учился, когда писал свои детские стихи – в 70-х уже

... но о детях – потом

сейчас же – сугубо “не детское” – но где она опять завалилась, поэма “кузьминиада”, коллективное творение бетаки-усовой-щербакова-юдкевича? – ведь опять отложена, чтобы набрать (или где-то – уже?...)

опять димочку-рыболова, друга поэта а.пушкина ждать, чтоб перегнал все файлы со старого компьютора на новые и на си-ди...

/перегнал; нету! – халлоуин 2000/

... нашлись зато:

(последняя – вторая – строчка принадлежит бетаки; за вечным пиитическим безденежьем – подарил мне какую-то книжку приятеля-фантаста андрея балабухи, – вру! – фото своё, балабуховской работы!, с текстом – перепечатываю с автографа из Антологии, том 5Б, стр. 631):

* вероятно, – “блядь”, с конногвардейского (он же – бульвар профсоюзов, 15)

вариант:

“... и жопа издавала свист:

пора по бабам, онанист!”

(возможно, кусок утерянной эпиграммы?)

“отпетый роялист” – явная реминисценция событийная лета 1966 (или 67?): шла активная подготовка к 50-летию, проверяли на благонадёжность и лойяльность гг. курсоводов (серёжу бернадского, знавшего языкОв – попёрли, за сомнительность, меня – по младости, оставили) –

и несу я, как обычно, в экскурсии что-то “не то”, подходит по окончании дядечка в штатском:

“вы что – монархист?!”

“не, говорю я, я – легитимист!”

“аа!..” – сказал дядечка, и отошёл (что легитимист – сторонник павшей династии – он, явно, не знал)

пронесло, по малограмотности

… писано-играно было (совместно) немало:

... но где же, всё-таки – “кузьминиада”?.. мышь уже который ящик разбирает (после трёх лет с переезда – осталось, неразобранных – ещё с 20...), поэмы легендарно-мифической – нет как нет...

а по памяти – лишь шматки (скудно приводимые в Антологии, том 4Б):

/обработал и подготовил для печати Вгам де Бущю*/

/1967?../

(*) василий, галина, александр, михаил; бетаки, усова, щербаков, юдкевич

поэма прислана бетакой, сохранившим, в 2005

(см. прилож.)

– такотки вот и резвились, ученики лагерницы гнедич, в промежутке меж профессиональными переводами лорда байрона, негра лэнгстона хьюза, классических испанских эпиграмм* и иных немалых поэтов...

(*) с продуктом мне пришлось столкнуться – в 70-71-м уже, когда мишаня шемякин оформил переводы в.васильева (студийца гнедич) отдельной книжицей, “испанская классическая эпиграмма”

работал он “при мне” (и даже дарены были – мне и мыши – немалые эскизы, в четверть листочка – тушь, перо, акварель, пропавшие невем куда); первый вариант, “французисто-элегантный”, с тонкими талиями и лодыжками дам – был забракован грамотным редактором, во втором (изданном) – миша пустил уже “крестьяночек-дульцыней”, погрубее, помощнее, <помясистее

(народным, любимейшим охапкиным, текстом:

“берега у нас опасны

а болота тОписты

девки сИсясты, пиздясты

сикелясты, жописты”)>

издание, получившее золотую медаль в венеции (см. басс-и-ламб /окушок-и-барашек/, библиография м.шемякина, изд-во “шерстяная рыба”, 2000), было изготовлено в двух вариантах: “экспортном” (на которое шемякин выбрал зелёный голландский заменитель кожи, но хватило лишь на часть тиража) и “отечественном” (в белом сов.дерьмантине)

и которое издание – я ему (автору-художнику) добывал аж на брайтоне уже, в 90-х, через знакомых книжников (марка позина, друга тюльпанова, и лагерника ильи)

... и нарисовался – звонком из американской глубинки, в январе 98-го – книжный жук, а ныне душеприказчик и монополист-издатель и.а.бродского, гек комаров (ныне – геннадий фёдорович):

“а помнишь, как я доставал тебе зелёную испанскую эпиграмму шемякина?.. а помнишь, как мышь меня цыпчиками-табака кормила?..”

... что-то смутно помнилось: рыжеватый “гек” (которого я вечно спрашивал: “а где твой чук?”), 1973-75, но сколько их тогда вертелось вокруг и у меня...

и подвигнул меня оный гек (и чук) воплями: “издам!.. издам!..” – распечатать все свои немалые труды, с трудами ещё большими добывая краску для принтеров и бумагу в моей богом забытой божедомке, и послал я всё это немалое – малому жучку книжному, душеприказчику нобеля – в феврале 1998, с тех пор – жду

бродского переиздаются том за томом (гек клятвенно божился, что упомянет меня и гришку-слепого, и бореньку тайгина – как первоиздателей и первособирателей лауреата, в 1962-м, о чём, почему-то/?/, вечно и все – забывают), томов – ни его, ни своих – я так и не видел

равно и гека комарова – г.ф.комарова, издательство “пушкинский фонд”...

... а “гишпанская эпиграмма” у меня – демократическая, совейская, белая... в переводах в.васильева (весьма “средних”, отметим).

/16 февраля 2001/

P.S. “Перевожу с испанского, с французского, с немецкого, но также – и с зулусского

А почему же я перевожу? Об этом я вам тотчас расскажу...”

(незабываемым б.а.слуцким)

... забыт ещё один неслабый период: перевод классика коми-поэта, альберта воняева...

“... Из протеста:

курил египетские сигареты (3-й сорт), харкал, заходился, но курил, курил и ковырял вилкой коклетку по-киевски, бывшую де воляй – и кушать хочется, речи Солженицына в “Русской мысли” читать, а все протест, этакие протестанты-министранты, всё мини, мини-бикини, бой быков и курантов, выступление Красина на одноименной Площади, Марлен Дитрих и Диди Обрэй в обнимку, сцены непристойности, протазаны и бердыши – тазобедренная кость в рот ей дышлом, комивояжеры, теперь-то я знаю – это путешествующие коми, из Сыктывкара, переводил я одного коми-поэта, переводил и пел:

Ах, Сыктывкар мой, Сыктывкар,

Маленькие домики!

Надоели вы мне все,

Ёбаные комики!

Пел и думал: если не устроюсь в Париже в качестве поэта или, на худой конец, на худой, на худой, даже на очень тощий, в качестве литератора, открою ресторанчик “Коми АССР”, отделаю под барак, нары в два этажа, у входа – вертухай на вышке, и – национальные блюда и напитки: пирожки с живыми личинками овода (буду самолётом заказывать, Советский Союз отпустит, ещё одна статья экспорта!), квашеный тюлешка, мороженый мамонт, лишайники и – де-натурат, антифриз, тормозная жидкость, спирт гидролизный, из коктейлей – гуталин, зубная паста, одеколон “Цветок Грузии”, вохра – официантами, вышибалами – тож, всё как в России – на Западе любят стиль рюс, аристократический кабачок “Русский барин” – щенки борзых в собственном соку, музыка Шостаковича, вход по паспортам, выход к стенке, рядом Пер-Лашез, ещё не всех коммунаров перестреляли, в Париже они плодятся, хоть в Россию экспортируй, а ещё Латинская Америка, Турин, Милан, весь Пьемонт захватили, а Западу не до то, – недотыкомку не видали, бобок вам на лобок, святую Фатиму Салазарам продали, сифилис алжирский. Призраки всякие по Европе бродят, Джейн Фонда партбилетом половую щель заклепала, а на сцене в “Мулен-Руж” Тэдди в люстриновом пиджаке век электротехники демонстрирует: “Мисс Электра!” – и на жопе у блондинки лампочка зажигается. “Мисс Электра!” – электроды промеж грудей, искры сыплются, как у Сосноры в оде “Электросварщики”, подруга в металлическом лифчике и таких же плавках – током посетителей долбает, “Мисс Электра!” – современный шаман, люди жуют, никакого энтузиазма, весь энтузиазм в России на комсомольских стройках выветрился, туда бы её, блядь, турбины вертеть, детские сады электрифицировать, “Мисс Электра!” – коммунизм есть советская власть плюс электрификация всех стульев, энергию разбазаривают, так и едем в коммунизм на паровозе, топливный кризис, донецкий антрацит в Австрию продают: “Коль – Кокс – Брекекекс” – квакают, как жабы, додумались буржуи, подругу электрифицировали, чтобы напряжением импотенцию лечить – отойди, сука, ёбнет! – “Мисс Электра” на подмостках – мост в будушее, электрифицированные хуи в японских магазинах – цивилизация, лизоцимы, биомех, энтропия Европы. ...”

(отрывком из долго– и многописомого романа “Хотэль цум Тюркен”, 1975-????, неопубл.; цитируется узел 2-й, “Майя”, опубл. в “Мулете-Б”, Париж, “Vivrisme”, 1986)

... перевод имел место быть (но неупомним)...

году в 69-м нарисовался серёга макаров, поэт-“националист” (знакомец ещё по лито 60-го), подбил меня, за денюжку, переводить коми-поэта альберта воняева – с подстрочника, разумеется

как это делали с классиком мансийской поэзии юваном шесталовым – лёнечка палей, наташа грудинина, толик радыгин

как переводил со всех “к востоку” язЫков – легендарный халиф

как лёва ряузов, переводивший нанайского поэта санги

как ахматова и бродский (тарковский, липкин, шраер-петров, несть им числа...)

что-то там я перевёл

молчание

писано было, макарову:

(писанное слогом и штилем свинофила макарова; см. мнимуары гр.рыскина, о нём же)

ни ответа, ни перевода (денежного и печатного) не воспоследовало

(нынче – конец августа 2001 – патриот С.Макаров прислал писмо-предложение своему старому другу яврею Грише Рыскину, о вступлении в некий Союз /русских?/ писателей, о вступительных взносах /в долларах/ и о возможной публикации в газете “Русь”, с каковым писмом Гриша пришёл за советом ко мне. Отсоветовал, зачем-то. – Прим. 1 сентября 2001)

потом я (за те же деньги) переводил туземных поэтов бруклина в 91-м, для фестиваля дружбы и “побратимства бруклина с санкт-петербургом”, где “мой” город представляли горбовский, соснора, майка борисова и витюша максимов (друг макарова), дудин почему-то не приехал, а я – выступал переводами туземцев

вечер вёл аллен гинсберг, достойно представивший и меня

денег, впрочем, не заплатили (“не было графы в бюджете”), не привыкать

но об этом – см. “отдельный мнимуар”...

/16 февраля 2001; 13 июня 2001)

P.S. (“в тему”):

ПЕРЕВОДЧИК О ПОЭТЕ

(Андрей Сергеев, “Омнибус”, Букер 1996, стр. 426-464)

опустим всё лирическое и поэтическое

перейдём сразу к голым фактам

“Бродский пришел ко мне на Малую Филевскую в начале 1964. ... Иосиф был по делу – Ахматова дала ему мой телефон: Иосифу хотелось попереводить что-нибудь чистое. Чистыми тогда считали переводы с западного языка и непрогрессивного автора.” 426

“Москва. 16 апр. 1964. [в Норенское]

... Все, что я сказал насчет переводов, остается в силе. У вас в нашем деле отличные перспективы – не то, что у австралийской антологии, которая уже который год тянется не дотянется – но конечно выйдет и, надеюсь, при вашем участии. ...”

– несомненно. случайно, но я в курсе. австралийская антология делалась изначально школой гнедич, больше всех перевела галка усова. из её переводов – вошли 4, два из них – под фамилией в.рогова. издательство извинилось и гонорар за 2 ещё текста – перечислило переводчику. объяснений не последовало. зато там были переводы суркова (“помнишь, алёша, дороги австралии?”), главного патрона анны андреевны; переводы наймана... переводов бродского не упомню. но, вероятно, были сделаны и оплачены.

вся эта кухня, с делёжкой “чистого” пирога, была весьма далека от меня: я, вычетом байрона (совместно со всей студией гнедич), если и переводил, то “для себя” – суинберна там начал, луиса мак-нейса зачем-то, и, дико звучит: бомонта и флетчера, для тренажа, – но к кормушке, за полным равнодушием, не лез.

лучше всех причины (отнюдь не политические), почему антология австралийцев “тянулась который год” – знает а.сергеев. и опускает. объясню: делили переводы – кому сколько. надо было отрезать кусок пирога с маком и неутешным сироткам ахматовой (погибавшим с голода, см. витковского/стреляного в “книжном обозрении”, о переводах), надо было дать кость в зубы старейшему мэтру советской поэзии (не спикавшему на фене), а.а.суркову, надо было...

всё это, за неактуальностью, опускается а.сергеевым, учеником и другом стаса красовицкого (как и сам стась).

... как делалась австралийская антология? сергеев свидетельствует:

“В Норенском он [Бродский] выдумал гениальную систему самообразования. Брал английское стихотворение, которое в антологии или сборнике ему почему-либо приглянулось. Со словарем по складам переводил первую строчку, точно так же расшифровывал последнюю. Мог ошибиться. А потом подсчитывал число строк и заполнял середину по своему разумению. ...

Когда я послал ему в Норенское три австралийских стихотворения, он их разобрал, два из них, Флексмора Хадсона, перевел замечательно, они пошли в антологию.” 432

– хуй ли в том, что в студии гнедич мы разбирали каждую строчку перевода друг друга, переделывали по сорок раз, отдавали удавшиеся находки друг другу, тому, у кого получилось больше и лучше... оказывается, всё можно было куда проще: перевести первую и последнюю и набить середину отсебятиной, а андрей сергеев напечатает...

а госиздат заплатит.

отобрав деньги у матери двоих детей, школьной учительницы английского, лучшей переводчицы студии гнедич.

галка об этом молчит. говорю – я.

одного бродского так кормили? да нет, всю многосотенную тусовку союза писателей. бродского и суркова. бродского и наймана. липкина и пипкина. наймана и мейлаха. и анну андреевну ахматову. ещё одна кормушка скотского хутора...

(отрывок из моих, неопубликованных “мемуаров о бродском”, 1995-2001)

В АМЕРИКЕ ПРИШЛОСЬ ПЕРЕВОДИТЬ ВСЁ В ЗАД...

“… иль вот ещё нелёгкая задача*:

вбить русский стих в техасские зады

из лбов преподавательской среды”

(анри волохонский, ручной лев”, ант., том 2А)

* у анри: “иль вот совсем высокая задача”, но я всегда читаю – так: задача была не столь высока, но достаточно бессмысленна и нелегка

... по приезде в страну техасию, профессорствовать в учебный год 1976/77 (два семестра “визитинг профессор”, за бездипломностью), читая курс-факультатив “современная ленинградская поэзия”, на аглицком – для 7 профессоров-славистов и 7-ми же аспирантов, синхронно переводя читаемые стихи – на мову, подстрочником, для незнакомых с “живым великоросским” профессоров-преподавателей –

поневоле завёлся перекласть на оную мову, для студенческих и поэтических журнальчиков – своих друзей, пиитов города на неве

переводил со своими студентами отделения англо-американской литературы (тож факультатив) и аспиранткой славика, кэрол эмерсон

но лишь два из доброй полусотни переводов я почёл удачными: гаврильчика и – гениально правленный полем шмидтом – один текст аронзона (утерянный, и 24 года тщетно разыскиваемый...)

см. публикации в “cherez”, “thicket”, “kaldron” и т.д.

в “студентах” русского отделения у меня ходил профессор поль шмидт, переведший артюра рембо (впервые ознакомился, не зная французского – с гениальным поэтом, но не в импотентных “перекладах” папаши паши антокольского, моего лит.папы, а – зазвучавшего на аглицком)

в 80-е поль перевёл ХЛЕБНИКОВА (с консультациями у анри волохонского и его сестры, ларисы певеар) – и как! – в 89-м я нелегально записал его чтение (снимать запретили, но микрофон я не выключил) – звучали “смехачи” по-аглицки, адекватно...

а тогда, в 77-м (начало года) – мы с ним исполнили “малую антологию питера”, в двух частях – на сцене “манхэттен тиатр клаб”, весьма понтово-престижного заведения в СоХо

летел я из техаса, чемодан с взятым напрокат таксидо – улетел в чикаго или ещё куда, доставляли на дом, к алле скоринкиной (одной из жён анри), где я остановился

и в первом действии на сцену вылезли мы с полем – в чёрных смокингах-таксидо (или как оно там, – фраках? – я как-то не разбираюсь), и читали в два голоса “квассицистов” – кривулина, охапкина, ширали, чейгина, куприянова (роальда мандельштама, аронзона...)

строго и чинно

во втором – вылезли на сцену: я – в кожаных шемякинских клёшах из парижу, козьей куртке со смоленщины и в моей техасской шляпе; поль же – в джинсах и “чапсах” (кожаных ковбойских “набедренниках-наколенниках”), клетчатой ковбойке, шейном платке и соломенном “стэтсоне”, и вдарили, эрлем и гаврильчиком:

“вы думаете – все поэты в питере такие зануды, как в первом отделении?”

и поль читал, с жутким акцентом:

ещё больше утрируя хулиганский “русский” гаврильчика

а я вторил ему аглицким (переведённым с кэрол и студентом рэнди):

** поясняя, жестом: “уискерз” (поскольку в английском этого немецко-русского слова нет)

* “бландербас” вместо “пистоля” был подкинут мне студентом рэнди; оружие кучеров дилижансов – короткое ружьё с раструбом (с которым охотились за буратино лиса алиса и кот базилио), заряжается чем попало: гвоздями, битым стеклом, дробью***, бьёт недалеко, но покрывая – квадратные метры, не промахнёшься; такой афганский бландербас позапрошлого века, капсюльный – я прикупил в техасе, по сю висит на стенке

(*** “и водорослями”, – потребовала добавить мыш, поскольку в приезд алика гинзбурга, я, по пьяни, на реке – заряжал именно ими, потом пришлось выковыривать: капсюль не сработал, с тех пор и не стрелял из него, а из техасского кольта и кремнёвого пистоля только, чёрно-дымным порохом... кольт в этом году – подарил шевчуку, именное оружие “батьки кузьминского”, 2002)

успех был – не то что в первом действии, а когда пошёл абсурдизм эрля – “что мы сейчас сделаем”, а потом мои африканские завывания на язЫках – публика была добита окончательно

мадам с чудовищным декольте, вёдшая вечер (я чуть не падал со сцены, пытаясь разглядеть – докуда оно доходит: до пизды, или ниже?), отборная публика – сюзанна масси, эдик лимонов, из фотографов – не то поляков, не то лубяницкий...

по окончании мы были полем приглашены на кристофер стрит, к его приятелю: пара ящиков шампанского (французского), публика...

пьём мы, я и говорю эдику: “слушай, эдик, по-моему – мы одни тут нормальные мужики, а остальные – поголовные пидеры!”

эдик как-то странно на меня посмотрел: “эдичка” был уже написан, но не напечатан (и – откуда бы мне знать?)

так что перевод русской поэзии на туземную мову – хоть частично, но был осуществлён

/8 ноября 2001/

продолжение без окончания…

(правлено 23 апреля 2005)

ПРИЛОЖЕНИЕ КОШЕРНОЕ

… то же и о том же (но другим слогом):

ГНЕДИЧ – УСОВА

(у З.Дичарова, «Распятые»)

“… считаю шедевром художественной мемуаристики, как, впрочем, и “Подвиг” Галины Усовой (о Т. Г. Гнедич) в выпуске первом, и будь моя воля, я бы обе эти вещи включил в школьные хрестоматии и программы (дают же американцы национальные премии за fiction и nonfiction).”

(http://magazines.russ.ru/voplit/1999/6/lominad.html)

“По контрасту думаю о близкой соседке Г. Д. Венуса по первому выпуску “Распятых” – замечательном поэте-переводчике Татьяне Григорьевне Гнедич (уже упоминавшейся).

Георгий Венус – активен и деятелен, он – “делатель” истории, по крайней мере дважды был не ее объектом, а субъектом, осуществившим право выбора: после Октября выбрал белую армию, а не красную, а девять лет спустя выбрал не эмиграцию, а возвращение в Советский Союз. Татьяна Гнедич – чистейший “объект”, олицетворение мироприемлющей кротости, последствия самых скромных ее желаний были непредсказуемы. В 1942 году в Ленинграде Гнедич мобилизовали и вскоре направили переводчиком в разведуправление Балтфлота; тогда же она “стала переводить на английский стихи ленинградских поэтов, чтобы познакомить наших союзников с русской поэзией” (пишет о ней Галина Усова – I, 158). Консультантом ей дали бывшего английского матроса, жившего в Ленинграде еще до войны. Дружба с ним “и послужила главной причиной последующих неприятностей”. Тот часто говорил:

“ – Ну, Татьяна Григорьевна, кончится война, я вас приглашу и вы поедете ко мне в Лондон.

Ей очень хотелось поехать – и она с кем-то поделилась такой перспективой. К Татьяне Григорьевне в гости стала приходить какая-то странная женщина, которая ее обо всем выспрашивала – это была провокаторша” (I, 159). И т. д. Короче, хотелось в Лондон, а попала в небезызвестную “Шпалерку”, внутреннюю тюрьму НКВД в Ленинграде . (Уинкота (фамилия матроса) тоже арестовали.)

Судьба с рождения наносила Татьяне Гнедич тяжкие удары, лишая элементарной возможности счастья. Явилась на свет слабая, болезненная, с врожденным пороком сердца. Отец в 1920 году вышел из дому “обменивать вещи на продукты – и не вернулся; никто так и не узнал, что с ним случилось” (I, 158). Во время блокады в Ленинграде умерла ее мать, с которой Гнедич жила в этом городе, к 1944 году “ко многим стали возвращаться с фронта раненые мужья, братья. А Гнедич по-прежнему оставалась совсем одна” (I, 159). И все ходила не куда-нибудь, а в Большой дом: наводила справки об одном своем знакомом, немце (!), некоем Акселе Витберге, исчезнувшем в начале войны. Эти визиты в Большой дом – тоже, несомненно, одна из причин ее ареста. “А она не могла не ходить...” – пишет Галина Усова, несколькими штрихами тонко рисуя драму молодого женского одиночества. Наконец – тюрьма, приговор военного трибунала, этап. Бокситогорский лагерь... И однако, из того скудного материала, который все-таки оставила ей судьба, почти ничего, Татьяна Гнедич сумела сотворить достойную жизнь. Ее выручили прежде всего три вещи: неожиданная собственная твердость, поэтический дар и мировая культура. Твердость она проявила, когда начальство отказалось выдать родным тело скончавшейся в тюрьме женщины – “похоронили умершую прямо на тюремном дворе, не отметив даже холмиком. И тогда Татьяна Григорьевна дала себе слово: ни за что не умру здесь”, “не доставлю палачам такого удовольствия”. И на допросах вела себя соответственно. “Следователь добивался признания в том, что она собирала шпионские сведения. Она отвечала:

– Да, для вас.

Еще она говорила:

– Вы и подобные вам давно растоптали все ленинские заветы” (I, 160). Поэтический же дар сказался в том, что Татьяна Гнедич, “чтобы скрасить долгие часы в камере” (в одиночке), стала переводить “те две песни байроновского “Дон Жуана”, которые знала наизусть” (I, 160). Записывала перевод на “лишний” листок протокола допроса, который следователь (уже новый) по ошибке выдал ей, чтобы она заполнила протокол в камере. Когда следователь потребовал вернуть “лишний” листок, пришлось показать ему текст перевода (около тысячи строк, написанных бисерным почерком). Следователь прочел – и вдруг проникся, спросил: что нужно для продолжения работы? – и все обеспечил: “письменные принадлежности, роман Байрона и англо-русский словарь” (I, 161). Конечно, невероятное везение, что следователь так поступил, но все же талант, дар поэтический здесь “первичней” везения, ведь Гнедич перевела тысячу строк , вовсе не рассчитывая, что следователь ими проникнется, не перевела бы – ничего бы и не было. Зато после того, как нежданно-негаданно появились условия для “продолжения работы” (I, 161), “жизнь Татьяны Григорьевны в одиночной камере наполнилась смыслом – да каким! Не раз она вспоминала впоследствии:

– Вряд ли я имела бы возможность сделать этот перевод, если бы мне не предоставили такой великолепной возможности остаться наедине с моим дорогим Джорджем Гордоном на целых два года!” (I, 161). Парадокс? Горькая шутка? Как знать? 14 Как бы то ни было, по-моему, по художественной ценности перевод “Дон Жуана” Байрона Татьяной Гнедич – лучшее, что создано в советское время в тюремных стенах. А написанное тогда же замечательное стихотворение, где, по словам Г. Усовой, “выразилось” “то интимное ощущение личной близости к великому английскому поэту”, которое Гнедич пронесла потом через всю жизнь! Не могу его не привести: “Гордон мой дорогой! Я счастлива, смотри,/Ты послан мне самой судьбою./Ни злые палачи, ни глупые псари/Не разлучат меня с тобою./Как больно, тяжело и холодно. Устав/От вероломства и коварства,/Я пью, мой милый друг, вино твоих октав,/Как чудотворное лекарство./Нам будет хорошо с Кипридою втроем/На новоселье этом странном./Целуй меня, мой друг! Мы сына назовем/Назло уродам – Дон-Жуаном!” Не удержусь и от реплики в сторону: может, “назло уродам” и про “ленинские заветы” на следствии говорилось? А вернувшись к основной мысли, подтвержу: Байрон, на мой взгляд, и есть мировая культура для Гнедич. Не так давно встретил созвучное размышление у С. Аверинцева. Он пишет о своем состоянии духа в последние советские десятилетия: “И, конечно, “тоска по мировой культуре” (закавычено, поскольку выражение Мандельштама. – С. Л.). Раззадоривающее чувство насильственной отторгнутости, которую необходимо преодолеть. В том числе и отторгнутости географической” 15 . Вот и Гнедич полвека назад захотелось побывать в Англии, побывала же там команда “Динамо” в 1945 году. Еще высказывание выдающегося филолога: “Сокровища мировой культуры” – за вычетом того, что чужие люди отобрали нам в паек... – были для нас воистину сокровищами... Кладом, который надо раскапывать без посторонней помощи, голыми руками, не жалея крови из-под ногтей” 16 . Ну, представить себе Гнедич, борющейся за что-нибудь, хоть и за Байрона, до “крови из-под ногтей”, трудно – не ее стиль. Тут другое подходит, налицо совпадение: на сей раз ей поистине повезло – случилось так, что “чужие люди” действительно “отобрали” Байрона “нам в паек”, а в то же время Татьяна Григорьевна его искренне любила.

“Самое главное для нее было, – пишет Галина Усова, – бескорыстное, чистое служение поэтическому искусству. Это качество она и старалась воспитывать в учениках. Она была прямо-таки создана, чтобы помогать молодым поэтам и переводчикам” (I, 165). С конца 50-х годов Гнедич вела семинар по английской поэзии, фактически занятия проходили у нее на дому в Пушкине, сама Галина Усова, “тогда еще совсем молодой, начинающий поэт-переводчик” (I, 155), – из первых ее “семинаристок”. Завершая свои воспоминания, автор делает осторожный вывод: “Жизнь Т. Г. Гнедич была в целом счастливой, особенно те последние двадцать лет, когда она жила в Пушкине, работала, руководила молодыми и была окружена людьми до такой степени, что не знала ни минуты покоя, но это ей очень нравилось...” Г. Усова не забывает сообщить, что при жизни Гнедич “Дон-Жуан” издавался четыре раза – а ведь есть еще посмертные издания”, что Корней Чуковский в своем “Высоком искусстве” по достоинству оценил труд Т. Г. Гнедич – “умный, любовный перевод одного из величайших произведений всемирной поэзии” (слова Чуковского) и считал его “подвигом” (I, 167).

Всё так, но в этом же очерке облик Гнедич успел открыться нам еще в одном измерении. В лагере из-за порока сердца она не работала на лесоповале и со временем начала “руководить самодеятельностью заключенных”. Готовя лагерные спектакли, “она и познакомилась с членами своей будущей семьи – пожилой Анастасией Дмитриевной, которую впоследствии называла тетушкой, и с Георгием Павловичем, ставшим ее мужем” (I, 162). Позднее, уже, видимо, в Пушкине, к ним прибавился “высокий красивый подросток – Анатолий, которого Татьяна Григорьевна называла своим сыном” (I, 157). Со стороны семья выглядела странно: властная “тетушка” “не жаловала Георгия, который любил выпить”, “избалованный Анатолий терпеть не мог их обоих”. Но Гнедич “не только объединяла эту разношерстную компанию, она незаметно и неназойливо ею управляла – и радовалась, что не осталась под старость одна” (I, 163). То, что “радовалась”, что для полного счастья не хватило одного Байрона и “сына” от него – Дон Жуана, а понадобились еще “натуральные” муж и сын (пусть приемный), – это так естественно. Но вот Г. Усова пишет, что замужество Гнедич за Георгием Павловичем, работавшим “простым электромонтером” (I, 157), “после реабилитации немало шокировало многих знакомых. – А что мне было делать? – говорила она потом мне. – Я ведь не знала, что предстоит полная реабилитация, освобождение. Я думала, в ссылку куда-то придется поехать. А со старичком-то все легче, чем совсем одной. А Егорушка любил меня, да и я его” (I, 168). Поражает, как спокойно она это говорит. Что осталось бы в ссылке от “самого главного для нее” – “чистого служения поэтическому искусству”? – разве что томик-другой Байрона. Не было бы ни многократных изданий “Дон-Жуана”, ни “блестящего, яркого, остроумного” (I, 163) акимовского спектакля по “Дон-Жуану” в ее “тюремном” переводе, ни дружбы с самим Н. П. Акимовым, ни учеников из литературной молодежи, помогать которым “она была прямо-таки создана”. И все это, все эти потери она готова принять: “со старичком-то все легче”... А вот ее своего рода итоговое высказывание, которое Усова от нее часто слышала: “Когда я была маленькая, мне постоянно говорили: “Танечка, не беги за мячиком: ты умрешь” . А когда арестовали, никто не говорил: “Танечка, не ходи в этап: ты умрешь!”, “Танечка, не спи в камере на сыром каменном полу: ты умрешь!” Ничего, обошлось...” (I, 158).

Георгий Венус, как мотылек, сам прилетел на испепеливший его огонь и, сгорая, не раскаялся, а подтвердил свой выбор. Татьяна Гнедич не выбирала жизнь при советской власти, но после всего, что эта власть с ней проделала, посчитала, что “ничего, обошлось”. Для меня эти две судьбы олицетворяют все многообразие человеческой природы, которой, как таковой, очевидно враждебен тоталитаризм, губящий и тех, кто безоглядно верен ему до конца, и самую безответную из своих жертв.

Написал о контрасте, отмечу и сходство. Оно в том, что оба очерка: и о Георгии Венусе, и о Гнедич – глубоко западают в душу. Мнением о “Подвиге” Галины Усовой я уже делился. Борис Венус пишет об отце с сыновней отдачей, сдержанно и страстно. Он не единственный представляет в тетралогии жанр кровно-родственной мемуаристики.”

(Серго Ломинадзе, Малый архипелаг, «Вопросы литературы» 1999, №6

http://magazines.russ.ru/voplit/1999/6/lominad.html)

Серго Виссарионович Ломинадзе

31.12.1926

Род. в Москве. Сын видного большевика Виссариона (Бесо) Ломинадзе, репрессированного в 1937. Был и сам репрессирован. Окончил Литинститут (1964). Работал в "ЛГ" (1960-63). С 1963 в ж-ле "ВЛ": редактор зав. отделом теории, зам. гл. редактора (с 1993)).

Печатается с 1957: ж-л "Москва". Автор литературоведческих кн.: На фоне гармонии (Лермонтов). М., 1976; Концептуальный стиль и художественная целостность. М., 1982; Поэтический мир Лермонтова. М., "Современник", 1985; О классиках и современниках. М., "Современник", 1989. Выпустил также сб. стихов: Текст слов. М., 1997. Печатается как литературовед в ж-лах "ВЛ" (напр. 1995, № 6), НМ" (1996, № 12). Опубликовал воспоминания: Девятнадцатое января. – "Знамя", 1997, № 11; Страницы детства. – "ДН", 1999, № 8.

Член СЖ СССР (1965), СП СССР (1979), Русского ПЕН-центра (1998).

Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" («Знамя»)

«ибайрона…»

BookHunt.Ru – ... в соавторы возьму. Книга о татьяне григорьевне гнедич / Усова Г.

BookHunt.Ru: поиск книг в интернет-магазинах, сводный каталог книг. Расширенные возможности поиска, сравнение цен. Ибайрона в соавторы возьму. Книга о татьяне григорьевне гнедич / Усова Г.

www.bookhunt.ru/catalog/book/923872308/ (6 КБ)  · 25.08.2005

БАЙРОНА

Книга о Татьяне Григорьевне Гнедич. Галина Усова 70 (руб)

www.book.sgg.ru/word/193_192_201_208_206_205_192.htm (4 КБ)

... Татьяны Григорьевны Гнедич (1907-1976) легли в основу книги Галины Усовой.

academia.narod.ru/a0105/n10.html (1 КБ)  · 18.01.2004

ПРИЛОЖЕНИЕ НЕКОШЕРНОЕ (искомое и нашедшееся)

“Рукописи не горят”

(Булгаков)

“ищущий да обрыщет, обрыскавший же – обрящет, а обряскавший же – опрыщет…”

(мы с мишей пчелинцевым, 1962)

… и вот она, сохранённая и присланная вэбэтаки, годами тщетно искомая, поэма (с комментариями моими, позднейшими):

Примечания, позднейшие:

С Марго Фроловой, геологиней, поэтессой, альпинисткой, шпажисткой, в 1959

Возможно, другая Маргарита – подружка племянницы В.Бетаки, Машки, 1967

Пани Регина Малкиньская (в девичестве Тонька Киселёва), экскурсовод в Петергофе, 1967

(опробована была и трость, декадансная, подарок ЭКП, ухищенная позднее в аэропорту Винницы…)

См. «Стихи из Зинзибара», первоопубликованные бекакой в «Гранях» (то же, без изменений – в «Аполлоне-77»), в обоих случаях – перевранные (по памяти В.Б.)

Было такого – в погоне за Мадонной-Лялькой, в 1968…

См. прим. к пани малкиньской, выше

… исходя из вышецитируемых примечаний, поэму можно смело отнести к типическим образчикам социалистиечского реализма, со введением «эзопова языка», характерным для в.бетаки

(выправлено и прокомментировано – 2005, героем и адресатом данного произведения)