БЕССТЫДНЫЙ МОРАЛИСТ СТ.РАССАДИН

“Потому пусть не покажется произвольным шаг от... Ну, не от великого, скорей от могущественного и страшного, зато уж поистине до смешного.

... Лет тридцать назад – пожалуй, и с лишком, – случилось событие, имевшее честь угодить в энциклопедию. Правда, в статью “Плагиат”.

В журнале “Октябрь” той его поры, которая вспоминается как “кочетовская”, под именем Василия Журавлева было напечатано стихотворение, и, вероятно, многим тогда почудилось, что у них галлюцинация.

Вот оно:

Да! Классическое, ахматовское – из 1915 года... И как, каким образом и, главное, почему пожилой, кряжистый юдофоб-графоман присвоил стихи юной, тонкой, горбоносой женщины?

Сам плагиатор, пойманный за руку, повинился печатно. Объяснил, что когда-то переписал ахматовские стихи (зачем – непонятно: отчетливо помню, как в годы, привычно трудные для Анны Андреевны, он публично глумился над ней, еще здравствовавшей). А время спустя нашел запись и принял стихи за собственные.

Потом, правда, выяснилось, что все было проще и хуже. Журавлев, преподаватель Литинститута, облагал своих учеников данью – приказывал вместо зачетов отдавать ему собственные стихи. И вот кто-то решил над ним

мстительно подшутить, – но в этом нерядовом происшествии самым существенным была не криминальная сторона.

Рука моя дрогнула привести стихотворение в том виде, в каком оно появилось в “Октябре”, – а ведь и Журавлев, извиняясь перед читателями, добавлял, что публиковал текст, слегка исправив. Эти-то легкие касания ужасней

всего.

У Ахматовой было: “...Шумят деревья весело-сухие”. Стало: “...Шумят в саду кустарники нагие”. Было: “...И дома своего не узнаешь”. Стало: “...Идешь – и сам себя не узнаешь”. Это уже не Ахматова, это поближе к Барто: “До того я стал хороший – сам себя не узнавал”.

А заменить трепет весело-сухих деревьев, – веселых, может быть, как раз потому, что уже сухие, предвесенние, когда нового снега уже не ждут, когда он старый, слежавшийся, “плотный”, – заменить это нагими кустарниками (может, зимними, может, осенними, все равно), значит... Да что говорить.

Велика уравнительная сила бездарности.

Однако здесь закавыка. Самой по себе личной бездарности (плюс грабительский инстинкт, разрешающий похищать стихи без разбору, у кого попало) хватило бы только на то, чтобы напечатать чужое как есть. Ничего не меняя – даже слегка. И уж тем паче наивным было бы объяснение, будто Журавлев решил подредактировать шедевр молодой Ахматовой, исходя из своего вкуса (не хватает еще сказать: своеобразия). Если он даже и заблуждался на сей счет, заблуждение поглощалось – и окончательно поглотилось со временем, по мере формирования вышеозначенного инстинкта – некоей общей силой. Инерцией (а почему б не сказать: энергией?) все того же развоплощения, которая, повторяя за классиками сатиры, вела шкодливую руку.

Разумеется, мистики здесь никакой нет. Тому доказательство не одно лишь то, что развоплощение станет потом силой вполне сознательной, получающей теоретическое обоснование (о чем чуть позже). Сам журавлевский курьез, своей курьезностью обнаживший тенденцию с броской наглядностью, достаточно выразителен. Руку, стригущую строки под ноль, направляла духовная порабощенность, ставшая – для многих и многих – сперва вынужденной, затем привычной, а дальше – воспринимавшейся готовно, радостно. Особенно радостно, конечно, для тех, кому, отдавая себя в рабство, вовсе не приходилось подавлять в себе нечто – например, дарование.

То, что при этом тот же чудовищный Журавлев, автор многих книг, педагог Литературного института, мог быть о себе самого высокого мнения, не должно было казаться чем-то нерядовым. Наоборот, только подчеркивало убедительную неостановимость развоплощающей силы.

Неостановимой даже тогда, когда речь идет о тех, кто несравненно более одарен; приводя пример этого рода, останемся – для той же пущей наглядности – в поле могучего притяжения личности Анны Ахматовой.”

(Станислав Рассадин, “БЕС БЕССТИЛЬЯ”, "Арион", №4, 1998)

… писано, писано было об этом же – см. Ант., том 1, 1980

но нешто критик ст.рассадин – читал?... тады – украл?...