на первую страницу 

к антологии

 

ШАТУНОВСКИЙ И ЕСЕНИН-ВОЛЬПИН (не считая остальных),

романс на два голоса

 

“Железной метлой нужно выметать подобную нечисть из нашей прекрасной жизни!”

 

И. ШАТУНОВСКИЙ, «ПРОДАВШИЕ ДУШУ»

  

("Комсомольская Правда" 30, 31 августа, 1 сентября [?], очевидно, 1960 г.)

 

от Ивана Ахметьева, 31 января 2006: «вот нашлось в тексте Улитина про эти истории»:

 

Огонёк, янв. 1963

Из биографии ПОДЛЕЦА

 

Заметки фельетониста

И.Шатуновский

 

Несколько лет тому назад по заданию редакции я изучал жизнь и быт небольшой группы московских оболтусов, тогда только что появившихся в подъездах центральных гостиниц и у большого фонтана ГУМа. Они гонялись за приезжими иностранцами из западных стран. В обличии этих молодых людей уже не было ничего нашего, советского. Они весьма охотно откликались на клички "Джонни" или "Томми" и объяснялись друг с другом тремя десятками исковерканных иностранных слов. Впрочем, иногда с их губ срывались какие-то туманные фразы, из которых можно было понять, что у нас им ничего абсолютно не нравится и, наоборот, им нравится все импортное, иностранное, начиная от жевательной резинки и кончая абстрактной живописью. Эти ребята хотели казаться оригинальными личностями.

При ближайшем же рассмотрении без труда обнаруживалось, что в головах у этих мальчиков не было никаких мыслей и убеждений. Мальчики зарабатывали деньги. Они скупали у иностранцев стираные сорочки и стоптанные башмаки и все это барахло сбывали московским стилягам. В свою очередь, они поставляли иностранцам все, что находило у них спрос. Сначала господа скупали иконы, а потом заинтересовались абстрактной живописью. Один проворный бездельник за двадцать минут сляпал картину из клякс, назвал ее "Сотворение мира" и сторговал ее иностранцу в гостинице "Москва". Иностранец давал за нее семь пачек сигарет "Кемэл".

- Да, но эта картина объясняет все сотворение мира, - сказал продавец, набивая цену.

За тему иностранец добавил пару носков, и стороны взаимно остались довольны сделкой.

Вскоре торговля поношенным бельем показалась мальчикам недостаточно прибыльным делом. Они занялись спекуляцией золотом и долларами и закончили свой грязный путь на скамье подсудимых как махровые валютчики. В этом закономерном процессе деградации бездельников были и некоторые исключения. Двух из этой компании - Вячеслава Репникова и Ростислава Рыбкина - завербовала американская разведка, и они вступили на позорный путь измены Родине.

Об этих отпетых негодяях было рассказано в трех фельетонах, которые носили общее название "Продавшие души".

Я бы не стал так подробно писать обо всем этом, если б не одно обстоятельство. В докладе товарища Л.Ф.Ильичева "Творить для народа, во имя коммунизма" я прочел, что некий Есенин-Вольпин опубликовал в Нью-Йорке клеветническую книгу, полную человеконенавистничества и антисоветской брехни.

Я открываю свой старый блокнот, в котором вел записи во времена, когда разбирался с делом Репникова и Рыбкина, и почти на каждой странице встречаю знакомую фамилию Есенин-Вольпин. В те дни из уважения к памяти его отца мы не упомянули этого имени в фельетонах. Было и другое соображение. Я полагал, что Александр Сергеевич одумается, остепенится. К этому, казалось бы, были все основания. Я не случайно назвал Есенина-Вольпина по имени-отчеству. Дело в том, что Есенин-Вольпин уже в ту пору был человеком взрослым, ему шел тридцать седьмой год. И вот этот тридцатишестилетний мужчина в компании желторотых юнцов гонялся по Москве в поисках иностранцев. Нет, импортные подтяжки Александра Сергеевича интересовали не очень. Он выпрашивал у них антисоветскую литературу, которую они привозили тайком, и распространял ее среди стиляг.

Александр Сергеевич был на одиннадцать лет старше Вячеслава Репникова, но это не помешало им быть большими друзьями. Как-то возвращаясь с пьяной гулянки, они оба с провокационными целями ломились в иностранное посольство. Потом они повздорили между собою, и Репников назвал коллегу "антисоветским дермом".

Есенин-Вольпин не оскорбился.

- Эти слова делают мне честь, - ответил он.

Вскоре Репников сообщил своему старшему другу, что согласился быть американским шпионом. Может быть, Есенин-Вольпин остановил щенка, стоящего на самом краю пропасти? Ничего подобного. Есенин-Вольпин стал помогать предателю делать свое черное дело, а когда шпиону грозил арест, взял на сохранение его тайник: средства тайнописи и переписку с заокеанским разведцентром.

Листаю дальше страницы блокнота, Вот показания Репникова о том, кому из заезжих туристов Есенин-Вольпин передавал свои сочинения в стихах и в прозе и просил их непременно публиковать в западной прессе.

Вот показания Репникова о том, как он водил Есенина-Вольпина на свидание с Сэлли Белдфридж, приезжавшей к нам под личиной друга.

В своей грязной, антисоветской книге "Комната в Москве" Белдфридж значительную часть одной из глав посвящает "беседе с физиком Толей". Мифический физик Толя - это не кто иной, как уже известный нам Есенин-Вольпин.

Почти все ребята, о которых я говорил вначале, на всякий случай запасались справками, удостоверяющими, что они являются психически неполноценными лицами. С такими справками жить им было веселее: можно нажраться в ресторане и не заплатить по счету, укусить дружинника, городить всякую чушь. В конечном счете эти липовые справки не помогли ни валютчику Файбишенко, ни американскому шпиону Репникову.

Возможно, что и Есенин-Вольпин тоже чувствует себя "не в себе". Но тогда удивляет другое. Я беседовал с его товарищами по работе. Никто из них не помнит случая, чтобы он бросался на людей или бился головой об стенку. Слава богу, Александр Сергеевич окончил университет, защитил диссертацию, стал кандидатом математических наук, ведет научную работу в одном московском научно-исследовательском институте. Он никогда не забывает заходить в бухгалтерию и получить весьма солидную заработную плату. А вот в свободное от основной работы время он носится по Москве и клевещет на власть, которая дала ему все в жизни.

 

… но сколько ещё – не найдено, включая – кто есть (был) «и.шатуновский»…

 

(31 января 2006)

 

 

вспоминает Есенин-Вольпин:

//www.nz-online.ru/index.phtml/index.phtml?aid=55011580

 

А.Е.-В.: На самом деле у меня это все постепенно созревало. Я, конечно, и раньше отнесся бы с одобрением к этой идее, но меня особенно подтолкнул к этому случай, имевший место за полтора года перед тем. Это процесс с Шатуновским. Напечатал на меня пасквиль известный журналист Шатуновский - в "Огоньке", в 63-м году. Меня появление статьи застало в психушке. Я даже обрадовался. Я заявил психиатру: плевать я хотел на мои медицинские диагнозы, я имею право судиться. Но меня все-таки продержали там месяца два - два с половиной, в марте я вышел и готов был немедленно приступить к суду. В конце концов собрался, вместе с Юркой Гастевым пошли в суд... Не помню, зачем нужен был Юрка, ну, сам мог напроситься - так, на случай "присутствовать", потому что высказывались предположения, что при подаче заявления со мной может что-то произойти, так чтобы был свидетель...

В.Я.: Я немножко напомню - была целая цепочка предшествовавших событий. Началась она с выхода в свет "Весеннего листа". В 62-м году была встреча Хрущева с интеллигенцией, на которой Ильичев делал доклад, где упомянул выход этой книги, процитировал стихи - "Эти мальчики могут понять...".

А.Е.-В.: "Эти мальчики могут понять, что любить или верить смешно, Что тираны их мать и отец, и убить их пора бы давно".

В.Я.: И передавали тогда (те, кто присутствовали), что Хрущев качал головой и говорил: "Говорят, он душевнобольной, но мы его полечим".

А.Е.-В.: Госпитализировали меня 30 декабря, на другой день после Викиного дня рождения.

В.Я.: Так вот, статья Шатуновского была просто в ряду этих мероприятий, осуществлявшихся Ильичевым с санкции Хрущева. Что касается Шатуновского, то за несколько лет до этого, в 59-м или 58-м году, он уже выступил в такой роли. Было дело Репникова, а вот кто был второй?

А.Е.-В.: Репников и Рыбкин. Их в 59-м арестовали, а в конце августа - начале сентября в "Комсомольской правде" были три статьи Шатуновского "Продавшие душу".

В.Я.: Им, кажется, вынесли "слишком мягкий" приговор?

А.Е.-В.: Пересматривали дело. Два раза пересматривали. Меня же обвиняли в недонесении на этого Репникова, из-за чего дело шло через трибунал. Его обвиняли в шпионаже. У него были "средства для тайнописи", с корреспондентами якшался - так вот это был "шпионаж". Когда потом при Брежневе судили Гинзбурга, Галанскова, там тоже появился некий Соколов с копирками, совершенно аналогичными, напоминающими те, которые давал мне Репников, - ну, вот что-то в этом духе. В 68-м году все-таки речи о шпионаже не было. А в 59-м году это еще могло идти как "шпионаж". Так вот, поскольку дела о шпионаже разбираются в трибуналах, а мне пристегнули статью о недонесении, так мое дело тоже в трибунал пошло - на Арбат, в военный.

В.Я.: Шатуновский тогда выступил со статьями о том деле, по случаю слишком мягкого приговора.

А.Е.-В.: Им первый срок дал трибунал: десять лет одному и семь другому, кажется, или восемь. По статье "шпионаж" это минимальный срок. Но по кассации им сбавили. Отпало обвинение в шпионаже и осталась одна "антисоветская агитация". Я был обвинен в недонесении. То есть я был обвинен в недонесении на такой случай шпионажа, на который трибунал не усмотрел... [захлебывается смехом] мне об этом психиатры не сказали, а продолжали настаивать на том, что я должен признать себя виновным. Я не знал про эти перипетии и должен был оборонятся. Ну а потом Шатуновский написал эту статью... А? Три статьи? Это одна с продолжением - в трех частях. Это 60-й год, была истерия, шпиономания, последовавшая за полетом Пауэрса, первого-второго, что ли, мая сбили его, и осенью был суд. И тут Шатуновский разрезвился и написал "Продавшие душу". Меня не упоминали, я, в общем, проскочил. И комиссия [психиатрическая] была в ноябре, уже к этому времени передачи шли о "Весенннем листе", но это формально меня не затронуло. Я таки в феврале оказался на свободе. В 61-м уже.

В.Я.: Вернемся, наконец, к статье Шатуновского о тебе...

А.Е.-В.: По моему, это третий, не то четвертый номер "Огонька" за 63-й год. Он явным образом дал мне основания по возбуждению гражданского иска по статье 7: "Защита чести и достоинства". Просто идеальным образом одно подходило к другому. Я это и осуществил, причем меня даже здесь отговаривали, так была настроена московская публика. Но что же власти могли сделать? Они провернули закрытый суд!

В.Я.: Я был в начале заседания, до того как судья объявила...

А.Е.-В.: Был суд в 64-м году, в апреле. Публику тогда выставили из зала, совершенно бесцеремонно, прокурор сослалась на то, что в ходе рассмотрения непременно понадобится обратиться к рассмотрению совершенно секретного дела в отношении истца - это дело, по которому меня в Ленинград направляли. Совершенно секретно! Но это определение должно было быть публично оглашено.

В.Я.: Кажется, ты был первым, кто настоял на этой процедуре...

А.Е.-В.: В первый раз, по-моему, это было в 56-м. Был такой друг Сережки Мюгге - как его звали? Шацкий? Забыл. Четыре года... сначала два года дали. Мы были за дверью, и, когда он выходил, он крикнул: "Два года, Лодик - пес!". Эти слова я запомнил. Лодик - какой-то, я уж не знаю, мы его разыскивали, выясняли, поди разбери, так это или не так. Потом пересуживали, прокурор (паршивый Михеев-прокурор) "за мягкостью" добился пересмотра дела, дали парню четыре года. Когда был повторный процесс, мне страшно не понравилось, что охрана передала этот вопрос на усмотрение судьи. При чем тут судья? В УПК сказано, что при слушании дела при закрытых дверях приговор выносится публично. Так если это в УПК, плевать я хотел на судью. Закон! Послушала все это стража, и судья разрешил... Это было еще, по-моему, до того, как я второй раз попал в психушку, что-нибудь году в 57-м...

Ну так вот, Шатуновский меня обзывал клеветником на советскую власть - "на власть, которая дала мне все в жизни". При чем здесь, говорю, клевета? Клевета - по закону - "распространение заведомо ложных, порочащих" и так далее. Пускай доказывает, что это имело место, иначе это не клевета. Он говорит: "С нашей партийной точки зрения не имеет значения общечеловеческое понятие клеветы как умышленной лжи". Я сказал: "Вот пусть в решении суда будет зафиксировано это заявление Шатуновского, это и будет удовлетворением моего иска в этой части".

Л.С.: Они занесли это, то, что Вы просили, в протокол?

А.Е.-В.: Они не занесли, но я имел право принести "Замечания на протокол". Что я и сделал, и в "Замечаниях на протокол" это есть, а "Замечания" были утверждены судьей. Судья сделал одно возражение: я написал, что прокурор сослался на совершенно секретное дело в трибунале, между тем секретным оно не было. Судья Скороходов зачеркнул слово "совершенно", а просто "секретное" оставил. Все остальное осталось, он подписал. Это существует в природе, хоть сейчас можно пойти в Мосгорсуд и затребовать это дело, эти "Замечания на протокол". Страницы четыре было замечаний. Потом в мае была кассация, но кассация просто оставила все без изменений. Суд должен был решить вопрос по закону, закон, конечно, был нарушен судом, это очевидно, потому что мне отказали в иске. Мне в конечном счете было глубоко наплевать, что написано в "Огоньке", что мне до того, что и кто про меня говорит. Я решил, что я на этот суд, так сказать, плюну. Можно было после кассации еще в прокуратуру, но это не публичная процедура, а их писулька меня совершенно не интересует, я и сейчас могу в прокуратуру России обратиться с этим.

В.Я.: Этот суд имел большое значение. Народу было много: человек 30-40, мне кажется. Были известные лица. Кома Иванов был, я помню, покойный Виталий Рубин. Год-то был какой? 63-й?

 

 

 

ШАТУНОВСКИЙ:

 

"Я всегда стоял за правду и за справедливость..."

 

"34 раза меня вызывали в суд по моим фельетонам. Я стоял как ответчик, я отвечал. И надо было доказать каждую букву, каждую фразу. И 34 раза я был судом оправдан, вот..."

 

… и ни разу не побили морду лица

 

интервью на Свободе: //www.svoboda.org/programs/pr/2003/pr.111303.asp

Ведущая Елена Рыковцева

 

Елена Рыковцева: Наши слушатели, конечно, помнят, что фельетоны Ильи Шатуновского многие годы печатались в "Комсомолке", "Правде", "Крокодиле", "Огоньке". Его сборники сатиры и юмора - такие, например, как "Алтын за щекой", "Условная голова" и другие - сразу становились библиографической редкостью. Изучение творчества Ильи Мироновича входило в учебные программы факультетов журналистики, по его работам защищались дипломы и диссертации. Сам он подвел такой итог проделанной работе: "В моем послужном списке поощрений чуть, зато перечень взысканий не уместился и на трех страницах. Самое суровое наказание - строгий выговор от секретариата ЦК КПСС - не снято до сих пор: та организация, которая могла бы меня со временем простить, уже не существует. Первый фельетон я написал еще при жизни Сталина. А последний отнес в редакцию совсем недавно. На журналистское творчество у меня ушло всего-навсего 50 лет".

Уважаемые слушатели, пожалуйста, предлагайте темы, а также задавайте вопросы нашим гостям по телефонам прямого эфира. И, Илья Миронович, у меня к вам для начала вопрос, скорее, личного характера. К нам в редакцию недавно приходил представитель нынешней газеты "Правда". И он сказал, что другие ветераны редакции посещают редакционные партийные собрания, а вы вот не приходите. Это по здоровью или по убеждениям?

Илья Шатуновский: Видите ли, во-первых, я сейчас не так здоров, чтобы ходить в "Правду". А потом ведь "Правда" разделилась на несколько дочерних газет, и не знаешь, куда ходить. Пойдешь в одну - те обижаются, в эту зайдешь - эти обижаются. Так что я никуда не хожу.

Но сейчас они что-то хотят меня пригласить, вот "красная" "Правда". Пойду, конечно.

Елена Рыковцева: Но все-таки уже не в качестве члена партии какой-либо?

Илья Шатуновский: Нет. Я вступал в партию в 1943 году на Курской дуге, перед вылетом. Как раз летели, я был стрелком-радистом - и тут ребята, летчики, стрелки, сказали: "Мы хотим лететь коммунистами". И вот я тоже. И так я стал членом партии.

А потом, когда я уже работал в "Правде", ко мне обратился один товарищ: "Ты работаешь в "Правде", а вот мой племянник должен ехать за границу, вот ты представляешь, надо быть обязательно членом партии. У него там документы задерживаются, в райкоме. Позвони в такой-то райком - пусть его скорее примут". И после этого я понял, что это уже совсем другая партия и совсем по другим соображениям люди туда вступают.

Я из партии не выходил, и когда я ушел из "Правды", я пошел в партийную организацию Союза писателей - мне ближе было это. А потом там они упразднились, распустились - и я вот так оказался вне всяких этих самых... <...>

Елена Рыковцева: Илья Миронович, вам пришел вопрос по пейджеру. Я читаю. Жаль, что это не звонок в студию, потому что, наверное, этот вопрос требует прямой дискуссии. "Шатуновский часто глумился над жертвами советского режима. Как вы сейчас оцениваете эти свои поступки?" - Александр вас спрашивает.

Илья Шатуновский: Над жертвами советского режима я не глумился. Ни одного фельетона о диссидентах я не написал, хотя мне предлагали много раз и заставляли писать. В частности, я силой отбился от участия в процессе над Даниэлем-Синявским, меня туда посылали. Там, вы знаете, другие были.

Ни одного материала против диссидентов я не писал. Хотя, может быть, я не совсем разделял всех позиций их, устремлений, программ, но никогда в своих фельетонах. В любой ситуации было столкновение между человеком и государством. Я всегда брал сторону человека, потому что когда государство бьет личность, то тут уже и добавлять невозможно, я считаю. Поэтому таких фельетонов у меня практически нет. Ни об одном диссиденте... ни с кем я не встречался, не виделся, и фельетонов в "Правде" по этому поводу не было. В "Известиях" были, в других газетах.

Елена Рыковцева: А вот вы рассказывали в своей книге о том, как один персонаж в вашей редакции боролся с космополитами, но вы не называли его фамилию.

Илья Шатуновский: Я не называл его фамилию, это было серьезное дело - борьба с космополитизмом, но у нас в газете тоже не прошло это дело. Тогда, вы знаете, Симонов с Шолоховым по этому поводу вели полемику. И у нас был человек, который выискивал космополитов, и второй был. Называть я не буду. Один - заведующий со скандальной биографией, а второй работал потом на Украине, я знаю (он, видимо, украинец по национальности, оттуда приехал). Они с моих глаз исчезли и, в общем, так же как появились, так и ушли, потому что "Комсомольская правда"...

Елена Рыковцева: Сделали дело - и ушли.

Илья Шатуновский: Да. "Комсомольская правда" не поддержала этого. Вот шла борьба между Шолоховым, который выступал в "Комсомольской правде" на предмет космополитов, а Симонов отвечал в "Литературной газете" - как раз он стоял на правильных позициях, мне кажется, на демократических, на гуманных. Мы все поддерживали, конечно, Симонова, хотя работали в "Комсомольской правде".

Елена Рыковцева: И вот еще цитата из вашей книги: "Как это ни покажется странным, но в доперестроечные годы нас, газетных сатириков, спасала рубрика "фельетон". Тогдашняя партноменклатура знала: сверху провозглашена линия на развитие критики и самокритики, а потому фельетон, как таковой, разрешен".

И еще одно преимущество фельетона перед другими жанрами вы указали: "Все материалы "Правды" проходили предварительную цензуру в соответствующих отделах ЦК партии. А вот фельетон шел на полосы, никому не показанный и никем не утвержденный, потому что все редакционные отделы имели аналоги на Старой площади, а вот отдел фельетонов таких аналогов не имел". Это, наверное, единственное, в чем вы были относительно свободны. Илья Миронович, какая цензура была страшнее, мощнее - внутренняя или внешняя?

Илья Шатуновский: Видите ли, я должен сказать, что у каждого журналиста, который работал в мое время, сидел внутри собственный цензор. И я, и другие товарищи понимали, что можно писать, а что нельзя писать. Например, в фельетонах можно было писать что угодно, только не касаться партийных работников. Мы критиковали их в фельетонах, и я в том числе, но называли "один из руководителей области", "один из влиятельных людей в области" - вот так вот.

Но цензуры такой на фельетоны не было, просто у нас был главный редактор всегда. Были хорошие, были и не такие хорошие - ну, вот, они иногда и снимали фельетоны. Но в "Правде" фельетон был в защиту человека, моральный фельетон, о человеческих слабостях, в защиту обиженных и прочее.

Мне кажется, что сейчас между прессой и читающей публикой появилась такая пропасть, когда газеты объявили: мы не переписываемся с читателями, не отвечаем на их письма и не выступаем ходатаями. Мы тогда, в свое время, считали, что читатель прислал письмо - надо за него заступиться, пусть это и не пойдет в газету. Ездили люди, искали, добивались. У меня есть целая папка большая благодарственных писем от читателей, которым мы помогали. <...>

Елена Рыковцева: Вторую часть нашей программы я предложила бы сразу начать с музыкальной паузы. Перед эфиром мы спросили Илью Мироновича, не обидится ли он, если мы дадим послушать нашей аудитории песню Юлия Кима начала 60-ых "Начальство слушает магнитофон", в которой вроде бы содержится прямой намек на гостя нашей программы. И он сказал, что не обидится, поэтому слушаем Юлия Кима.

Юлий Ким (поет):

Мы об Марксе твердим и об Ленине,
Отщепенцев к столбу пригвоздив.
Все, что мы утверждаем на пленуме,
Подтверждает потом партактив.
И не в форме тут дело, а в принципе,
Так что в целом и то ничего,
Что, как рвенье дойдет до провинции,
Гвозданут иной раз не того.
Призовем из писательской шатии
Самых злых медведей-шатунов.
Облегчим мощью всей демократии
Лебедей-крикунов от штанов!
Ишь, нажрались харчей наших, нелюди,
Обнаглели и воду мутят!..
Ничего, мы покажем, как лебеди
Превращаются в гадких утят...
И все-таки я кумекаю, как где-то за спиной
Исходит сука некая опять гнилой слюной.
И вместе с подлой кодлою на заднем на крыльце
Страну порочит родную в моем лице!..

 

Елена Рыковцева: Илья Миронович, вот эта вот фраза "гвозданут иной раз не того" - с вами такое случалось? Вот не того "гвозданули" в фельетоне, все-таки ошибка вышла.

Илья Шатуновский: Я думаю, что такого не было. Дело в том, что - я в книге это указываю - 34 раза меня вызывали в суд по моим фельетонам. Я стоял как ответчик, я отвечал. И надо было доказать каждую букву, каждую фразу. И 34 раза я был судом оправдан, вот.

А что касается песни, я горжусь тем, что про меня даже написал песню Владимир Высоцкий. Была такая песня, правда, она не пошли особенно... Это у меня был фельетон об одном кооперативе, в котором он состоял, там были безобразия. Ну, ему не понравилось, что же делать... Так что я распевал и такую песню. <...>

Елена Рыковцева: И вопрос к Илье Мироновичу у меня. Вот Сергей Доренко, как известно, работал по специальности "киллер". А в ваше время случались ситуации, когда вам "заказывали" того или иного политика, чиновника, именно с целью убрать его с дороги?

Илья Шатуновский: Нет, такого не было, чтобы меня кто-то... ну, чтобы мне сказали. Вот единственный раз - когда меня посылали на процесс Синявского и Даниэля. Я отказался - я уехал в Ташкент, сказался больным, я не хотел в это дело встревать и вообще никаких тем получать ни от редактора, ни от кого бы то ни было. Письма приходили, посетители, звонили - вот это был основной источник наших фельетонов.

Елена Рыковцева: Пожалуйста, слушаем звонок. Здравствуйте.

Слушатель: Мне скоро будет 60 лет - чтобы ориентироваться, какой я читатель, как говорится, "Правды" был. И я помню, все время, как Ильф и Петров, так же выступали фельетонисты Шатуновский и Суконцев. Может в обратном порядке - Суконцев и Шатуновский. Вот мне странно, что в этой передаче называются Нариньяни и другие, а почему вот этот соавтор не звучит, и как им работалось в соавторстве - вот что мне интересно.

Илья Шатуновский: Я должен сказать, что мы с Суконцевым написали 40 фельетонов в соавторстве, а один я написал около тысячи. Это был мой друг большой, о нем я писал много, вот вышла сейчас "Антология советской прессы" большая, там он был. К сожалению, Саша умер уже несколько лет тому назад.

Елена Рыковцева: Илья Миронович, вот я сейчас вас расстрою, может быть. Но какая-то неважная репутация у вас среди наших слушателей. "Шатуновский, - пишет вам Надежда на пейджер, - был таким рупором советской власти, что его выступление сейчас вызывает недоумение. Что это - раскаяние или это такой стреляный волк, как он себя называет? За кого же он на самом деле?"

За кого вы?

Илья Шатуновский: Я всегда стоял за правду и за справедливость - вот это у меня было кредо моей работы. Я сам пострадал сильно: отец у меня был арестован как враг народа, нас выгнали с матерью (я бы маленький и брат был маленький), мать хотели посадить. Я всегда считал справедливость высшим человеческим достоинством, и в защиту этой справедливости я и выступал.

Елена Рыковцева: Илья Миронович, вот вы послушали сейчас такое шуточное обращение "товарищей к товарищам". А вы сами-то совсем не в шутку писал программные речи и официальные тексты. Вот вы в книжке об этом сообщили, что однажды приветствие ЦК КПСС съезду ВЛКСМ, написанное вами, без единой правки озвучивал сам Суслов.

"Минуло много лет, - написали вы сейчас, - а мне до сих пор трудно разобраться в чувствах, охвативших меня тогда. Нет, я не испытывал никакой радости от того, что мои фразы повторяет, как попугай, столь высокая персона. Мне стало стыдно, что я участвую в какой-то некрасивой, нечестной игре. Ведь комсомол должен знать, что скажет ему ЦК партии, а говорил со съездом я, литсотрудник "Комсомольской правды".

То есть вы считаете, если бы речь Суслову писал спичрайтер из аппарата ЦК, то игра была бы честнее?

Илья Шатуновский: Ну, наверное, все-таки... У них мыслей-то было не очень много, а тогда была практика, когда журналистов привлекали к писанию различных речей. Я попал в бригаду ЦК комсомола, там был покойный Юра Верченко, был там редактор "Вокруг света", был там Дима Аврамов, ныне существующий человек. Мы писали речи за этих самых...

Это была мука - писать, потому что мы с Павловым... он был секретарем ЦК комсомола, ему нужна была речь для Хрущева. Но тогда Хрущев говорил народным языком - шутки, помните, "кузькина мать". И вот меня брали, с Павловым мы сидели на даче, и надо было... Он: "Ну, придумайте, Илья Миронович, шутку". А какие шутки придумаешь, когда там, в выступлении, надо было возить навоз на поля, скажем. И чего тут придумаешь?

Это была мука. Но мы, не только я, но и многие журналисты принимали в этом участие - в написании речей, докладов. Это они сами не писали.

Елена Рыковцева: И еще один звонок. Здравствуйте.

Слушатель: Здравствуйте. Игорь Петрович, Москва. Вы знаете, я сначала маленькую аналогию. Вы знаете, если сравнить хронику выступлений Вышинского и Колесникова - прямо, знаете, одно лицо и одни и те же выражения. Но это так, ремарка.

Теперь к фельетонистам. Вы знаете, я, как и большинство людей среднего возраста, как-то не верю, что... ну как вот в концлагере: я в печку дрова подкидывал - а я, извините, не виноват, я на вышке стоял. То есть как-то не получается: вот эти писали острые фельетоны - а я вот, знаете, как-то уклонялся.

И еще маленькая ремарка. Я очень хорошо знаю, как в партийных органах печати была доскональная проверка, и просто так людей со стороны не брали со своими мыслями. Спасибо большое.

Илья Шатуновский: Ну что я могу сказать...

Елена Рыковцева: Прошли доскональную проверку-то?

Илья Шатуновский: Какую проверку? Мы писали фельетоны. Если редкатор предлагал: давай пошлем в ЦК партии - это, значит, зарубят фельетон. Никто не будет брать ответственность на себя. Зачем это нужно?

Я отвечаю только за то, что я писал, а за те безобразия, которые творились или сейчас творятся, я отвечать, к сожалению, не могу.

Елена Рыковцева: На пейджер пришло достаточно грубое высказывание в адрес нашего гостя, читать его не буду, но обращаю автора опять же к книге Шатуновского "Записки стреляного воробья". Почему я к ней все время обращаю? Да потому что там Илья Миронович совершенно честно написал, когда он писал по заказу, когда не по заказу. Он говорил о том, что, да, он был пропагандистом, да, он работал по заданию советской власти, товарища Сталина и так далее, - это все написано абсолютно честно.

 

Записки стреляного воробья
Шатуновский И. / Издательство: Евразия+ Воскресенье  Мягкая обложка (2003 г.)

Наша цена: 65 руб

Нет в наличии

 

I. "Гражданское обращение"

Инвективы против В. были повторены журналистом И. Шатуновским в фельетоне "Из биографии подлеца", опубликованном в "Огоньке" (1963. № 4). Тогда В ...
Пусть они осудят ребят, но пусть слова, вроде сказанных Шатуновским на моем с ним процессе:

www.memo.ru/history/diss/books/5dec/Chapter4.htm (63 КБ)  · 17.01.2001

Документ был изменен

 

 

ВОЛЬПИН (ЕСЕНИН-ВОЛЬПИН) Александр (Алек, Алик) Сергеевич (р. 1924), поэт, математик, философ, общественный деятель. Автор ряда фундаментальных работ в области математической логики. Впервые арестован в 1949 г. за написание и чтение «антисоветских» стихов, помещен в психиатрическую больницу специального типа. В 1950-1953 гг. в ссылке в Караганде. В 1959 г. вновь арестован по политическому обвинению и опять помещен в спецпсихбольницу (1960-1961). Тогда же на Западе выходит сборник его философских и поэтических произведений. В 1962 г. подвергся грубым публичным нападкам тогдашнего секретаря ЦК КПСС по идеологии В. Ф. Ильичева. Инвективы против В. были повторены журналистом И. Шатуновским в фельетоне «Из биографии подлеца», опубликованном в «Огоньке» (1963. № 4). Тогда В. решился на необычный по тому времени шаг: подал в суд на автора публикации за «оскорбление». Судебный процесс (который В., разумеется, проиграл) был заметным событием в общественной жизни Москвы. Одним из первых начал активно пропагандировать правовой подход к проблеме отношений между личностью и государственной властью применительно к советской ситуации. Автор ряда работ, посвященных как теоретическим аспектам проблемы законодательного обеспечения прав человека в СССР, так и правоприменительной практике. В 1970-1972 гг. эксперт Комитета прав человека. Эмигрировал в 1972 г. Живет в США.

 

Рассказывает Александр Вольпин:

 

        Я торопился к поезду в Москву. Малознакомый человек остановил меня и сказал: «Синявского арестовали». Жаль, что арестовали; но я не понял, о ком идет речь. А дней через пять до меня дошло, что автор, известный как Абрам Терц, и есть Синявский. Я, признаться, к этому времени не держал в руках ни книг Терца, ни Аржака-Даниэля — этого имени я даже и не знал. Но меня заинтересовал сам случай ареста Государственной безопасностью.

        Помню тогда, в сентябре 65-го, я бродил в Голицыно в роще один и думал: что-то же надо делать. И тут мне пришло в голову, что эти черти наверняка будут закрытое судебное дело вести. Так самое время требовать гласности суда! Пусть они осудят ребят, но пусть слова, вроде сказанных Шатуновским на моем с ним процессе: «С нашей партийной точки зрения не имеет значения общечеловеческое понятие клеветы» — пусть вся эта псевдоаргументация прозвучит не на гражданском, а на уголовном процессе. Хотя в общем-то природа процесса одна. Чем больше будет таких случаев, тем быстрее этим репрессиям будет положен конец. Потому что в конце концов это бьет по властям. Им просто будет не в расчет ловиться на том, что их собственные суды так трактуют законы — и все это лишь для того, чтобы остановить какого-нибудь более-менее двусмысленного автора, печатающегося за границей, да еще под псевдонимом. Это все можно делать до тех пор, пока никто серьезно про законы не спрашивал. Пока люди, которые освещают такие события, хотя бы и иностранные журналисты, пишут об этом с точки зрения сплетника, наблюдающего, кто что сказал. А как здесь можно что-то умное сказать, не вникая в элементарные правила судопроизводства? А как вникнуть, если все происходит при закрытых дверях? Само требование гласности было явно конституционным. Так в чем же дело?

        Такие вещи уже давно кажутся очевидными, значит, мы, в известном смысле, успеха добились. Но в то время, когда я начал говорить о митинге окружающим, первая реакция была: как хорошо! Но вторая была: да ты что, всерьез? в самом деле? ты что, не подумал? ты что, не знаешь, где живешь? и т.д.

В последнюю неделю сентября мы это обсуждали у Айхенвальдов. Юра какое-то время поддерживал эту идею, а потом занял другую позицию. Он стал говорить, что личность ничего не может сделать против истории. Я отвечал: «Да плюй ты, на фиг, на историю! Речь идет о юридическом факте! Если что надо менять, то, может, именно историю, чтобы новое человечество жило по кодексу. Разве нет?» — «Да, только так не делается». Я говорил: «Может быть, так и не делается, но я уже решил. И это не очень трудно». — «Нет, это не годится».

        В том же доме, где жила моя мать, на несколько этажей выше была квартира Тарсиса, и мы с ним встречались. Но, откровенно говоря, он был слишком эмоционален. Он поддерживал саму идею митинга гласности, которую я выдвинул, но хотел, чтобы это было внешне эффектно. Я таких вещей не слушал.

Тут надо вспомнить о Валерии Никольском. Теперь этого человека нет в живых. Тогда он был совсем молод. Выслушал меня и сразу: «Ну, так что?» Я бы еще подумал, как да что, и, вероятно, пришел бы к выводу, что все-таки надо устраивать митинг, но этот — сразу по рукам, и никаких сомнений. Вперед и все! Как танк... Это было в конце сентября или на первой неделе октября.

        По-моему, числа восьмого октября мы собрались. К этому времени я написал какой-то очень длинный текст. У меня не получалось. Нужно было «Гражданское обращение», суть которого состояла бы в том, что вот арестованы двое людей, надо требовать публичного суда, поскольку суды такого рода всегда происходят при закрытых дверях. Я там вдавался в историю, а этого делать не следовало — текст должен быть компактным. Я писал, что в случае такого рода арестов у нас есть средство добиваться гласного судопроизводства — митинги: собираться в определенном месте и требовать публичного суда, выкрикивая лозунги или показывая соответствующие плакаты. И больше ничего другого. Это должна быть единственная тема такой демонстрации или митинга. А по первому требованию властей расходиться — разойтись, сообщив властям о цели митинга. И эта цель достигнута: пришли, потребовали — они услышали. А кто не разойдется — его ошибка и его ответственность, если что. Чего долго стоять? Если затянуть, кто его знает? Там может многое произойти, что в планы инициатора и организатора не входит. И заканчивалось: «Ты, читатель, приглашаешься такого-то числа туда-то».

        Кстати, я проводил линию, что демонстрация — это, когда идут по улице с флагом или чем-то, то есть шествие. А митинг — любая встреча. Демонстрация есть митинг, а митинг не обязательно был в моем понятии демонстрацией, шествием. Я сам в ходе подготовки употреблял слово «митинг», потому что у нас под демонстрацией понималось шествие. Уже после этого митинга, когда появилась реакция на него, употреблялось слово «демонстрация». Ну, демонстрация, так демонстрация.

        Никольский сформулировал: так как в печати не сообщалось об этих арестах, есть основания опасаться нарушения законов о гласности судопроизводства. Коротко и ясно! Очень хорошо! Текст получился все-таки длинноватый, но намного короче первоначального.

И вот надо было решить: где и когда. У меня был план: до 7 ноября за неделю собраться напротив здания ЦК. А потом, если ничего не получится и не подействует, во второй раз собраться 7 ноября. Но Валерию это не понравилось, да и мне нравилось умеренно. Дату мы тоже обсуждали. Шел уж октябрь. На перепечатку и размножение нужно было время. Не успеем. А Валерий говорит: «Вот праздник будет 5 декабря». — «День Конституции? Так сам Бог велел этот день и использовать!» Договорились сразу.

        Стали перебирать разные места: здание Прокуратуры, здание Верховного Суда — все перебрали в уме. Но, как нарочно, все эти здания расположены так, что возле них большой демонстрации не организуешь. Выбрали площадь Пушкина, напротив газеты «Известия» — поскольку газета, по идее, рупор гласности. Валера первым назвал день и место.

        Теперь главное было — оповещать людей. Моя идея состояла в том, чтобы каждый, кто хочет принять в этом участие, сам размножил «Гражданское обращение», по крайней мере в двух экземплярах, и передал другим. Эта идея была выражена в Обращении, потому-то и надо было сделать его коротким. Так пойдет в геометрической прогрессии. Но довольно ясно, что прогрессия будет затухающая — не каждый будет, на самом деле, это делать. Так или иначе, лучшего средства я не имел. Вообще меня все больше начинала интересовать эта прогрессия: как она будет работать?

        И вот мы пошли по нашей интеллигентской публике распределять Обращение. Валерий знал, где живет жена Синявского. Привел меня, познакомил. Это было где-то в Хлебном переулке. Она в разговоре сказала, что завтра у Синявского день рождения. Было это 8 октября. Мы некоторое время, час или полтора, проговорили. Вскоре и Лара Богораз, жена Даниэля, появилась. Мы довольно быстро с ними договорились, что они будут за городом в это время. Иначе слишком сильно искушение явиться. А им это ни к чему.

        Октябрь прошел в кулуарной полемике в нескольких интеллигентских домах. Текст менялся без конца. Айхенвальд предлагал собирать людей 5, 15, 25, чтобы они ничего не говорили, но чтобы большой поток прохожих, идущих мимо, их видел. А власти будут знать и воспринимать это как демонстрацию. Я подумал, что в 1948 году, может быть, и нужно было действовать так, но мы уже в 65-м. В конце концов ребята решили не втягивать никакие молодежные круги: Буковского и других. Мы с Никольским как раз благожелательно относились к участию молодежи, но было ясно, что если в доме Айхенвальдов произнести фамилию Буковского, то вообще скажут, что я спятил. Буковского они знали как молодого смутьяна.

        Но еще и Буковскому нужно было объяснять значение задуманного. Правда, он успел посидеть в тюрьме и вернулся в начале 65-го из Ленинградской спецпсихбольницы. Кой-чему научился. И все-таки он был еще очень молод и неопытен.

        У меня не было способов распространить документ иначе, чем через этих интеллигентов. Однако я почувствовал: дело идет к тому, что, сказав мне «да», они не остановятся и, ничего не предпринимая, будут говорить мне: «Мы все отдали... Да ты того парня не знаешь... 5 декабря придем». А 5 декабря кое-кто из них действительно придет и даже что-нибудь там скажет. Но так, что на это и вправду не стоит обращать внимания. Их больше будет интересовать, как бы поскорее увести меня оттуда и распить дома бутылку. Я увидел, что такая тенденция есть, и решил с этим салоном дело иметь поменьше.

        Позже, в начале ноября, Лена Строева перепечатала «Гражданское обращение». 9 ноября у нас с Викой в доме оказался молодой человек Н. С., который бредил какими-то совершенно незрелыми идеями, ненавидел власть. Он был когда-то студентом МГУ, но к тому времени уже, наверное, не был. Как выяснилось потом, стоило его потрясти немного, как он начал называть своих друзей и пр. А тогда я подумал: может быть, и через таких распространять? Вика не хотела, чтобы мы говорили в квартире, и мы поехали куда-то на Белорусский вокзал. И там я быстренько передал ему этот текст. Я его не стал подписывать. Я понимал, что власти-то знали, чем я занимаюсь. (Потом я узнал наверное, что им это было известно.) Но самому мне подписывать — зачем? Я сделал так: пускай в этом тексте участвуют и другие, пускай это будет коллективное действие, некое гражданское выступление, не являющееся обращением одиночки. Я видел основания к этому в том, что Лена, перепечатывая текст Обращения, внесла туда свою правку.

        Н. С. взял у меня листок с «Гражданским обращением» и куда-то его понес. И тут я понял: лед сломан! В тот же день или на следующий я поехал к Буковскому. Его долго убеждать не пришлось. Он как раз такой был парень, что захотел это делать. Я даже пожалел, что не обратился к нему раньше. Он сказал: «Мы это разбросаем в университете». В Обращении предлагалось передать текст двум другим, но если он берется разбросать, пусть будет так. Я больше на прогрессию полагался, но одно не исключает другого.

        Я вообще-то считал, что студенты должны учиться. Вообще говоря, диссидентское движение было в плачевном состоянии отчасти потому, что молодежь очень торопится действовать. Это мешает сосредоточению мысли. Молодой человек должен пройти некоторый этап и, кстати, обзавестись дипломом, потому что дальше, если он превратится в диссидента, ему это будет очень трудно. Но если кто-то из них созрел, то пусть — отговаривать не стану. Только он должен знать об ответственности. А жалости как таковой у меня не было. Взялся — так что же? Но ведь нам самим нужна интеллигенция, а не полуинтеллигенция. И мы можем выродиться, если лучшие из нас в студенческом возрасте вынуждены будут расстаться с продолжением образования. Это я, конечно, понимал. И об этом думал. И высказывал. Во всяком случае активно я не сделал ни одного шага по приглашению студентов. Но, по-моему, Буковский и прочие сделали именно это. Спорить с ним по этому поводу? В конце концов, создавая это Обращение, пуская его в свободное распространение, я тем самым иду на то, что часть студентов откликнется на него. Я не мог сказать, что оно их не касается. Хотя, может быть, именно какие-то такие предостережения надо было включить в «Гражданское обращение» более чем что-нибудь еще. Но, так или иначе, они не были включены. Да и тот же Буковский, и тот же С. Н. не поддержали бы этой мысли. Таким образом, среди студентов Обращение получило распространение, и до меня потом дошло, что репрессии были, что кого-то исключили из университета. Хотя я так и не узнал до сих пор ни одной фамилии, ни одного случая достоверно не знаю.

        Иностранных корреспондентов мне было не с руки звать. С меня было достаточно предыдущих встреч с иностранцами12. За это взялась Лена Строева.

В салоне Айхенвальда разные были люди. Люда Алексеева, Наташа Садомская, например. От Наташи где-то в октябре я узнал о ходе дела Синявского и Даниэля. И я ей сказал, что читать эти произведения не буду. Я иду на митинг, не читая этих вещей. Меня интересует не литература. Вообще, если кто хочет устраивать литературный митинг, то пусть устраивает, только в другом месте. Речь идет о процессуальной статье — требовании гласности судопроизводства. Она нужна в данном случае двум писателям. А какие они писатели — хорошие или плохие, — я не знаю. Кроме того, это первая демонстрация такого рода, а следующая может быть вовсе не по поводу писателей. Не надо быть писателем для того, чтобы состоялась такая демонстрация. Эти рассуждения вызывали большое удивление.

        Лена Строева не поддержала того, чтобы собраться у редакции «Известий». Ей захотелось поближе к Пушкину — поэту. Она перепечатывала текст обращения и внесла такую правку. Я бы этого не допустил, это уклонение в сторону. Но им нужны были такого рода уклонения. Литературные ассоциации хороши и где-то необходимы. Наше мышление —вообще ассоциативный процесс, но бывает нужна сосредоточенность, и тогда ассоциации отстраняются. Но вот именно сосредоточенности публике явно не хватало. Если моя роль в чем-то и обнаружилась, то именно в том, что я в силу ранее приобретенного мною опыта оказался больше, чем другие люди в моем окружении, способным сосредоточиться на процессуальной стороне события, которое должно было состояться, — суд над Синявским и Даниэлем. Судопроизводство — проблема, которая всегда была на последнем месте. Всегда подчеркивалось, что Россия — неправовое государство. А я говорил, что неправовых государств не существует, государство по определению правовой институт. Государство не может сказать, что оно неправовое. Это в переносном, метафорическом смысле говорится, что оно неправовое. Любое государство, соблюдает оно свое законодательство или нет, является правовым институтом, коль скоро оно к чему-то обязывает людей. Без этого не может быть системы прав и обязанностей.

        Мне возражают, что у государства есть права и очень мало ограничений, а у нас только обязанности. Но это прежде всего неконституционная точка зрения! Если так, то бессмысленны и конституции, и сами преследования — все бессмысленно.

        Мне говорят: «Так оно и есть, вы что, не видите?» — «Вижу, но почему при всем этом видении я должен сидеть молча, когда происходят эти процессы?» — «Да ты знаешь, — говорили мне, — что с тобой сделают?» А я думаю, что если бы такие демонстрации происходили в 20-х - 30-х годах, если бы они тогда составляли фон московской жизни, то Сталину просто не удалось бы захватить ту власть, которую он получил. Мы должны быть все-таки готовы к тому, чтобы встретить будущее и не дать им повторить прошлое.

        В давадцатых числах ноября меня дней на десять отправили в командировку в Тбилиси. Там была очередная конференция семиотическая или еще какая-то, не помню. Событие такого рода, к которому я, вообще говоря, бываю причастен. И это использовали. Меня в этот раз очень охотно отправили в Тбилиси, чтобы я там застрял. Хотели явно меня задержать под всякими предлогами. Предлагали почитать там лекции, создавали некоторую, так сказать, минипопулярность. Но я уехал вовремя и 2 декабря вернулся в Москву.

        Едва я вернулся, мне сказали, что Володя Буковский в психушке — исчез в 20-х числах ноября, что возле нашего дома смотрят. И я из дома ушел. Последние два дня я ночевал не дома. Никто не знал, где я. Зачем? Но перед демонстрацией до меня все-таки добралась Наташа [Садомская], затащила к Людке [Алексеевой]. Помешали выспаться, черт возьми! Туда надо было идти в хорошем состоянии. А они мне с утра до ночи мозги пудрили тем, что кого-то вызывали на допросы и прочее. Припоминали дело Шатуновского и говорили: «Ну, как, получил урок или нет?» Но это не публично было, без шума. А теперь я попытаюсь дать властям урок по вопросу гласности суда. Пускай Люда вспоминает, как они меня терзали. Я из-за этих двух баб тогда не выспавшись пошел.

Арест? Ну, к тому времени я уже сидел раза четыре — так будет пятый. Психушка? Этого я тоже не очень боялся. Общество, которое уже начинало приспосабливаться, подделываться под нравы Брежнева и его администрации, вызывало только отвращение. Не хочется здесь всю эту патологию вспоминать — это было патологическое время. Как, впрочем, и всякое другое при коммунистах.

        Главное, был миф, что приспосабливаться в какой-то мере должен каждый, что без этого нельзя. Но почему нельзя? Кто сказал? Если всего бояться, то, может быть, и нельзя. Но бояться надо только страха. Эту мысль потом и я, и Буковский много раз высказывали. И до меня это говорили. Всегда были люди, которые говорили: потому и плохо, что у нас нет элементарной гражданской смелости, мы разобщены, разрознены. Этого добились коммунисты, а вообще-то Россия такова испокон века.

        Мне говорили: «Идея гласности идиотская, надо требовать свободы!» — «Почему? Гласность поведет к свободе. А свобода — к гласности? Это еще вопрос; разное бывает». Мне возражали: «Где мы видели, хотя бы на Западе, чтобы требования демонстранто в состояли в гласности?» — «А где мы видели на Западе негласные суды? Если там кого-то будут судить так, как судят здесь, то вполне возможно, что именно такие демонстрации и будут. Во всяком случае мы имеем дело с нашей проблемой, а не с проблемой где-то в другой стране».

        В таком духе мы разговаривали в ночь с 4 на 5-е у Людки. А Коля Вильямс [муж Л.Алексеевой] ходил за мной по квартире и шепотом, чтобы не слышали женщины, говорил: «Интересы Синявского и Даниэля, конечно, прежде всего, но именно гласность им и нужна. Без гласности с ними можно разделаться». К шести вечера надо было идти на площадь...

 

 

ХУ ЕСТЬ ХУЙ?

 

Погода

Илья Шатуновский - российский писатель, публицист, фельетонист (1923)

weather.isurgut.ru/Weather10.asp?City_id=1&CurDate=24&CurMonth=11&Cu .. (28 КБ)

 

Alib.ru: Продажа букинистических книг: Букинист, антиквариат. Продать, купить ...

Известный писатель-сатирик Илья Шатуновский работает в литературе и журналистике вот уже сорок лет.
Книга известного писателя-сатирика Ильи Шатуновского, в которой собраны фельетоны и очерки, публиковавшиеся в советской прессе.

www.alib.ru/findp.php4?author=Шатуновский (15 КБ)

 

Газета "Труд" №213 за 15.11.2003

Илья Шатуновский (1923) - писатель, журналист, фельетонист.

www.TRUD.ru/Arhiv/2003/11/15/200311152130604.htm (5 КБ)

 

СТАРЫЕ СТРАНИЦЫ, ЗНАКОМЫЕ ЛИЦА

Александр Радов, Илья Шатуновский, Галина Юркина - журналисты с именами.

www.mk.ru/numbers/162/article5435.htm (7 КБ)  · 03.02.2003

 

Журнал СРЕДА № 12 (56) Декабрь 2003

Журнал СРЕДА
Илья Шатуновский

www.sreda-mag.ru/mag/56/index.phtml (27 КБ)

 

Традиция. Web-сайт Сергея Бородина

... событий в истории нашей страны - Семёне Борзунове, Фёдоре Барсукове, Илье Шатуновском, Игоре Гребцове и некоторых других своих соратниках по Совету ...
... Хохлов "Один день и вся жизнь" (Рассказы о земляках), Илья Шатуновский "Записки стреляного воробья", Игорь Гребцов "На фронтовой поверке" (Стихи) ...

staretz.narod.ru/Tradition/Mudr_Old/slaykovskaya.htm (13 КБ)  · 23.08.2002

 

Комментарии. Да!

Илья Шатуновский, предисловие к книге Б.Стрельникова "Тысяча миль в поисках души", Москва, издательство "Правда", 1979.

journal.punkito.com/journalshowcomments.php?jpostid=2454405&journalid=6549&a .. (15 КБ)

 

Календари, гороскопы, биоритмы, тайна имени, анекдоты

Илья Шатуновский, российский писатель, публицист, фельетонист.

www.terr.ru/ref/?yy=2007&m=11&d=20&v=1 (10 КБ)  · 15.01.2006

 

Кто родился и умер в 1923 году

Илья Шатуновский ( 20.11.1923 ) российский писатель, публицист, фельетонист

days.peoples.ru/year/1923.shtml (33 КБ)  · вчера

 

Результат поиска: страниц — 229, сайтов — не менее 76
Запросов за месяц: илья
 — 48 995, шатуновский 
— 123.

 

отчего ж он не умер – в 23-м году?

 

(31 января 2006)

 

 

В КАЧЕСТВЕ ПРИЛОЖЕНИЯ.

 

ПРОДАВШИЕ ДУШУ

 

Органами государственной безопасности пойманы с поличным и изобличены агенты американской разведки, уроженцы и жители Москвы Репников Вячеслав Алексеевич, 1935 года рождения, и Рыбкин Ростислав Леонидович, 1934 года рождения.

Репников и Рыбкин были завербованы сотрудниками американской разведки, которые приезжали в нашу страну под видом членов туристских групп, молодежных и иных делегаций.

Подлая, гнусная игра господина Аллена Даллеса! Он решил спекулировать на гостеприимстве и хлебосольстве советских людей, на их стремлении крепить дружеские связи со всеми народами земли, в том числе и с американским народом. Нет сомнения, что студенты, фермеры, учителя, деятели культуры и деловые люди Америки, входившие в состав этих делегаций, искренне возмутятся, узнав, что рядом с ними орудовали шпионы, эти наземные пауэрсы, делавшие свое грязное, омерзительное дело.

Сотрудники Центрального разведывательного управления США пытаются организовать широкую идеологическую диверсию против советской молодежи, отравить сознание юношей и девушек ядом буржуазной пропаганды, растлить ее духовно. Для осуществления своих гнусных целей Центральное разведывательное управление и завербовало Репникова и Рыбкина.

Кто же они такие - эти два изменника Родины, запродавшие свои души американской разведке? Репнинов и Рыбкин - закоренелые бездельники, стиляги, поставившие себя вне общества и мечтавшие всю жизнь просидеть за столиками ресторанов. Люди, лишенные высоких идеалов, люди без чести и совести, без всяких моральных устоев, они стали легкой добычей заокеанских вербовщиков.

Публикуемый нами очерк написан по материалам следствия и по рассказам чекистов, пресекших преступную деятельность агентов американской разведки.

 

       Это начиналось так

 

ЧАСЫ ПРОБИЛИ одиннадцать, а Вячеслав Репников все еще нежится в постели. В комнату входит бабушка и виновато говорит:

- Ну, вставай же, Славик! Завтрак давно готов, стынет.

- Цыц ты, проклятая старуха! - кричит внук и замахивается ботинком.

У бабушки только и забот, что потакать во всем внуку. Когда Вячеславу было три года, умерла его мать. "Сироткой остался!" - вздыхала бабушка.

Правда, у Вячеслава был отец. Но он работал в другом городе и в Москву наведывался очень редко. Однако деньги отец присылал исправно.

Бабушка жалела "сиротку", а Вячеслав рос отъявленным дармоедом и иждивенцем.

- Выучи урок - дам денег на кино, - увещевала его бабушка.

Уроков Вячеслав не учил, но в кино тем не менее ходил.

Семь лет назад с грехом пополам он окончил десятилетку. Хотел поступить в институт, но провалился на экзаменах, Его товарищи шли на заводы, уезжали на стройки, а Вячеслав был неженкой, белоручкой. Ни разу в жизни он не держал в руках рубанка, пилы, молотка. Да что там молоток! Ему никогда не приходилось вычистить стой собственные ботинки. Это делала бабушка.

Вячеслава убеждали устроиться на работу.

- А куда я пойду? На стройку? - кривил рот бездельник - Это что: двое нагрузят, а я один вези? Поищите простаков в другом месте!

У Вячеслава не было ни настоящих друзей, ни большой мечты, ни забот. Днем Вячеслав бессмысленно болтался по улицам, а вечером в компании таких же бездельников, как и он сам, садился за столик в ресторане. А папа все высылал деньги. Впрочем, папиных переводов вскоре не стало хватать: пирушки требовали солидных средств. Вячеслав совершил уголовное преступление. Суд учел, что на скамье подсудимых сидит совсем еще молодой человек, и не стал наказывать его слишком строго.

Но этот урок ничему не научил Вячеслава. Теперь он стал бегать за иностранцами и выпрашивать у них тряпки.

Под вечер Вячеслав надевал узкие техасские брюки и спешил я большому фонтану ГУМа. Здесь собирались десять-пятнадцать стиляг, или, как они сами себя называли, "ребят из центра".

Это были такие же тряпичники, как и Вячеслав. Одни из них уже отбыли сроки наказания за кражи и мошенничества и теперь решили заняться действиями, не подпадающими под признаки статей Уголовного кодекса. Другие - маменькины сынки, избалованные карманными деньгами и папиными машинами. Была тут и "мелкота", промышляющая перепродажей всякого иностранного барахла. Была и своя "аристократия" - перекупщики долларов, фунтов, франков.

У этой публики своя мораль, свои критерии, свои взгляды на жизнь. Здесь модны фразы: "Деньги не пахнут", "Бери от жизни все". Долговязый небритый пижон запасся медицинской справкой, в которой сказано, что он является "психопатической личностью с элементами незрелости". Ему завидуют остальные: "Еще бы, с такой справкой можно нажраться я не заплатить в ресторане, укусить дружинника, городить всякую чушь".

В обличье этих людей уже нет ничего нашего, советского. Они весьма охотно откликаются на клички "Джони" или "Томми". С иностранцами, а также друг с другом они объясняются с помощью трех слов "бизнес", "деньги", "ресторан".

И все эти "Джони" и "Томми", мнящие себя оригинальными личностями, с нескрываемым презрением смотрят на наших ребят в девушек хотя бы потому, что они носят рубашки и блузы отечественного покроя.

Но вот в толпе мелькнула фигура иностранца, слышится незнакомая речь. И от независимого, скучающего вида, "Джони" и "Томми" не остается и следа. Изогнувшись в три погибели, стиляги устремляются навстречу заезжему гостю в надежде получить жевательную резинку, купить по случаю сорочку, обменять рубли На доллары.

 

Разные едут к нам иностранцы. Большинство приезжает к нам с чистым сердцем и открытой душой. Эти люди хотят понять и узнать ваш народ, поражающий весь мир своим мужеством, трудолюбием, честностью.

Но приезжают к нам и иные господа. Некий мистер хочет продать костюм и приобрести фотоаппарат, чтобы сделать бизнес у себя дома. К его услугам какой-нибудь "Джони", он же Вячеслав Репников.

А быть может, господин позволит себе пойти в ресторан с девочкой? Что ж, у Вячеслава есть одна хорошая знакомая Дашка-Дарлен. За сводничество Вячеслав берет совсем недорого: сто пятьдесят граммов и что-нибудь из закуски.

И вот Вячеслав сидит в ресторане. Иностранец щедр: Он берет не только салат, но и шашлык. Гость подливает водки в рюмку Дашки-Дарлен, а сам любопытствует:

- Где работаете, мистер Вячеслав? Нет, Вячеслав нигде не работает. Да и зачем?

Иностранец провозглашает тост за дружбу, аппетитно закусывает и объясняет:

- О, у вас мой характер! Я тоже нигде не работаю. Я бизнесмен. У меня есть такие купончики, я их стригу, отношу в банк и получаю столько долларов, сколько мне надо. Американский образ жизни, Запад! Демократия, как мы ее понимаем...

Господин снисходительно треплет стилягу по плечу, дарит ему жевательную резинку, зажигалку.

Два паразита - заокеанский и наш - расстаются большими друзьями. Заокеанский обещает нашему писать и с оказией прислать посылочку.

Случай этот вскоре представился. В Москву приехала группа журналистов. Они разыскали Вячеслава и передали ему пакет:

- Это вам подарок от вашего друга бизнесмена.

В посылке были пластинки с записями джазовой музыки, все та же жевательная резинка, свитер и пачка журналов.

- Прочтите как-нибудь на досуге, - сказали журналисты и повели Вячеслава в ресторан. - Друг нашего друга и наш друг!

Из ресторана подвыпившая компания перебралась в гостиницу. Журналисты вытащили бутылки и принялись разливать вино. Маленький кретинообразный человечек вдруг взвизгнул и грязно оскорбил русский народ.

Вячеслав вздрогнул. Он отставил рюмку и хотел было встать из-за стола: ведь он тоже русский, - значит, оскорбили и его. А вместе с ним оскорбили его покойную мать, отца, бабушку...

Вячеслав схватил было стакан, чтобы запустить им в обезьяний череп уродца, но рука его дрогнула, и капли виски брызнули на скатерть.

Сделаешь такое - значит, придется уйти. Значит, остаться без угощения в ресторане, без жевательной резинки, без подарков. А на что жить? Работать? Двое нагрузят, а один тащи? Нет, это было для него еще страшнее.

И Вячеслав остался.

Назавтра журналисты принялись снимать фильм о "типичной" Москве. Вячеслав таскал штативы и коробки с пленками, останавливал такси и помогал иностранцам объясняться с шоферами. Западные репортеры не посетили университет, не спустились в метро, не побывали в новых районах-новостройках. Зато они, радостно хохоча, кинулись фотографировать уборную, которая стояла возле деревянного домика, обреченного на слом.

Вячеслав понимал, что эти типы затеяли большую мерзость, хотят облить грязью его родной город. Но он смолчал и на этот раз, ведь его новые друзья обещали отблагодарить.

К обеду иностранцы закончили свои съемки и действительно дали Вячеславу кое-какие обноски из своего гардероба.

Спустя два месяца Вячеслава разыскал заезжий турист. Он передал ему подарки и от бизнесмена и от журналистов.

Турист не требовал от Вячеслава никаких услуг. Наоборот, он водил Вячеслава по ресторанам. Он всячески расхваливал жизнь в Америке и утверждал, что в Советском Союзе все плохо. Теперь у Вячеслава уже не возникало чувство протеста. Что поделаешь: кто платит за водку, тот избирает и тему для разговора...

Незадолго до отъезда турист попросил Вячеслава достать справочник квартирных телефонов, но непременно старого выпуска:

- Я буду звонить по квартирам, и мне наверняка во многих местах ответят, что хозяин арестован.

Просьба была необычной. Впрочем, Вячеслав решил, что его дело маленькое, и отправился в магазин.

Справочника Вячеслав не достал, но турист ничуть не огорчился.

- С тобой можно иметь дело! Ты настоящий парень, - сказал он и дал Вячеславу две книжки. - Прочти их и, если у тебя есть друзья, дай почитать им.

Вячеслав стал читать книги. Они содержали злостную клевету на советскую действительность, на социализм.

 

Если бы Репников хоть что-нибудь смыслил в жизни, он бы, конечно, только рассмеялся и выбросил всю эту книжную макулатуру в мусоропровод. Но откуда ему было знать жизнь? Когда один коммерсант спросил Вячеслава, сколько в Москве стоит килограмм хлеба, тот стал в тупик. Булки всегда покупала бабушка, а в ресторанах стоимость хлеба официант вписывает в общий счет, по которому к тому же не он платит. И чтобы все-таки выполнить просьбу иностранца, Вячеслав побежал в ближайшую булочную и навел справки у продавщицы.

Многого в американских книгах недоросль просто не понимал. Иные же вещи были ему доступны. "Деньги - все". "Живи ради денег". "За деньги ты купишь все, что тебе надо, - трубили заокеанские пропагандисты. Собственно, об этом же толковали "ребята из центра".

А между тем Вячеслава все время встречали какие-то иностранцы, передавали приветы н посылка от его старого знакомого - бизнесмена.

Вячеслав не задумывался, почему так долго помнит о нем бизнесмен, отчего он так щедр. Что сделал для него Вячеслав такого, чтобы тот был благодарен ему по гроб жизни? Познакомил с кривой шизофреничкой Дашкой-Дарлен? Но у бизнесмена были деньги, а за деньги в Америке покупаются даже голливудские кинозвезды. И почему солидные, степенные друзья бизнесмена, приезжая в Москву. непременно хотят с ним, Репниковым, поболтать, выпить?

А на самом деле Вячеслава Репникова уже давно изучало Центральное разведывательное управление США. "Туристы", "коммерсанты" и "журналисты" передавали его один другому, как эстафету, для дальнейшего изучения и обработки. Вячеслав и не подозревал, что все его разговоры с иностранцами тщательно записывались на портативные магнитофоны, что господа незаметно фотографируют его у себя в номерах, когда он пьет с ними виски, разглядывает антисоветские книги, принимает из их рук подарки. Он не догадывался, что уже со всеми потрохами куплен американской разведкой, подведен к самому краю пропасти, и достаточно лишь легкого толчка, чтобы он полетел вниз... Жизнь бездельника по-прежнему проходила в обществе ему подобных "Джони" и "Томми". Она вращалась по циклу: "бизнес", "деньги", "ресторан". До самого рассвета шли попойки, где стиляги, следуя западным образцам, танцевали рок-н-ролл вместе с придурковатыми Дашками-Дарлен.

А в одиннадцать часов утра бабушка тихо стучалась в комнату и осторожно, чтобы не разгневать внука, говорила:

- Ну вставай же, Славик! Завтрак давно на столе, стынет...

 

И. ШАТУНОВСКИЙ.

 

 

       Тайное становится явным

 

Продолжение. Начало см. в номере от 30 августа.

 

ФЕСТИВАЛЬНАЯ Москва 1957 года. Улицы расцвечены яркими красками, на площадях поет и танцует молодежь. Приветливые улыбки, дружеские рукопожатия, открытые сердца...

Но члена американской фестивальной делегации Ричарда Рено Лейна не интересовали ни горячие дискуссии, ни художественные конкурсы, ни спортивные состязания. По документам Лейн - студент Калифорнийского университета, а на деле он совсем другая птица.

Когда Репников узнал, что с ним хочет увидеться иностранец, он не придал этому особенного значения очередной привет от бизнесмена, очередной подарок.

Они встретились у подъезда гостиницы "Турист", поехали на улицу Горького, погуляли. Ну, конечно же, Лейн привез посылку Вячеславу. Он непременно вручит ее, но попозже. Всякие там безделицы и книжки у него где-то в багаже. А пока есть один деловой разговор. О чем же? Об этом Вячеслав узнает завтра.

- Встретимся на площади Маяковского у входа в метро.

На следующий вечер Лейн легонько взял под руку Вячеслава, отвел его в сторонку и начал разговор.

С первых же слов американца Вячеслав понял, что Лейн знает о нем все. Ему, например, известно, что в беседе с бизнесменом мистер Репников выражал желание убежать на Запад.

- А помните, вы писали нашим журналистам, что вам не нравятся некоторые советские порядки? - как бы между прочим заметил Лейн, попыхивая сигаретой. - Это письмо опубликовано в журнале "Ньюс уик" Правда, журнал пока еще не разгласил, кто написал это письмо. Но все бывает... Читатели могут захотеть узнать, кто же автор письма. Собственно, все теперь зависит только от вас...

Вячеслав сорвался с места.

- Спокойно, мистер Репняков. Бежать вам некуда, - сухо сказал Лейн. - Я делегат фестиваля, гость Москвы. Поверьте, я ничем не рискую. Рискуете вы...

По широкой площади Маяковского шли тысячи москвичей, неподалеку стояли милиционер и регулировщик. Нет, Вячеслав не был человеком, заброшенным на чужбину, его никто не пытал в застенке раскаленными углями, заставляя стать предателем. Он был у себя дома. Ему достаточно было крикнуть, протянуть руку, как десятки людей тут же пришли бы ему на помощь.

Но Вячеслав был презренным трусом. Он смертельно испугался этого наглого американца-вербовщика, который мог выдать его родному народу.

Вячеслав остался.

- Что вы от меня хотите? - еле слышно пролепетал он.

Лейн засмеялся:

- О, вот это уже деловой разговор. От вас хотят совсем немного. Вы, собственно, будете делать то, что делали до сих пор. Распространять западные книги и журналы среди молодежи. Собирать кампании, пить водку, танцевать рок-н-ролл, слушать западные передачи и рассказывать их содержание знакомым. Встречаться с иностранными делегатами, главным образом из нейтральных стран, и говорить им о жизни в Советском Союзе то, что говорили нашим общим друзьям. Возможно, к вам обратятся западные журналисты. Помогайте им собирать материал. Ваше имя они называть в печати не станут. Конечно, всем этим вы будете заниматься до тех пор, пока не получите новых инструкций.

Лейн пристально взглянул на Репникова и добавил:

- Но не вздумайте рассказывать о нашей беседе третьим лицам. Повторяю, рискуете вы, а не я. Я - гость Москвы. Мне в крайнем случае предложат покинуть пределы вашей страны. А вам ехать некуда. Вас посадят. Э, да я вижу, у вас скучный вид. Полноте! Молчите, и все будет о'кей!

"Гость Москвы" раскланяйся, назначив очередную явку на улице Горького у кафе "Мороженое". Встретившись, они пошли домой к Вячеславу, на 3-ю Тверскую-Ямскую улицу. Здесь Лейн передал Репникову целую кипу антисоветской литературы.

- Эти книги и журналы постарайтесь передавать другим людям, - сказал Лейн. - Лучше всего откройте журнальчик в метро, в троллейбусе. Кто-нибудь из ваших соседей обязательно заинтересуется картинками...

Американец инструктировал Репникова, одновременно уверяя, что никакая опасность ему не грозит.

- Вам же дают не бомбу, не пистолет. Ни стрелять, ни взрывать вас никто не просит. А что такое книжки? Пустяки. Мало ли какие книги вам могли подарить делегаты фестиваля.

Теперь американский вербовщик и его агент встречались почти каждый день. Лейн передавал Репникову грампластинки, книжки...

- Мы хотим ознакомить советских молодых людей с западным образом жизни, - говорил Лейн. - О, это очень важное дело...

В августе члены американской фестивальной делегации собрались посетить Китай. На прощанье Лейн надумал познакомить Репникова еще с одним своим московским знакомым.

- Я хочу, чтобы Ростислав Рыбкин стал вашим другом. Не исключена возможность, что вы будете работать вместе, как партнеры.

Все на той же площади Маяковского Лейн представил Репникову маленького, невзрачного человека в очках. Втроем они отправились в кафе "Отдых", чтобы выпить за знакомство и успех будущего предприятия. О деле они в этот день не говорили. Однако Репникову было ясно, что Рыбкин, так же как и он, дал согласие сотрудничать с американской разведкой.

Лейн уехал, а два предателя очень быстро нашли общий язык. Да и как не найти? Рыбкин, так же как и Репняков, был закоренелым бездельником, тунеядцем. Жизнь его тоже шла по циклу "бизнес", "деньги", "ресторан". Он тоже бегал за иностранцами, скупал валюту, перепродавал подарки.

 

"В том, что я изменил Родине, - пишет в своих показаниях Рыбкин, - определенную роль сыграло то, что я совсем не знал советской жизни, хотя и жил в Москве. Я читал книги западных авто-роя и журналы "Тайм", "Лайф" и "Лук", которые давали мне знакомые иностранцы. Постепенно я попал под влияние западной пропаганды и начал верить ее злобным выдумкам о жизни советских людей, стал принимать антисоветские басни за чистую монету!.."

Но не только это. Позорную роль в падении Ростислава сыграла его мать, воспитательница детского сада Ангелина Арсентьевна Рыбкина-Герман. Эта женщина отличалась неуемной жадностью.

- Приведи домой иностранцев, - шептала она сыну, - мы их напоим одним чаем, а они нам подарят кофточки.

Перед приходом заморских гостей Ангелина Арсентьевна убирала со стола новую скатерть и облачалась в рваное до неприличия платье.

- Пусть подумают, что мы бедные, больше дадут. Лишнее нам не повредит, - говорила она.

А когда приходили гости, то эта вполне обеспеченная женщина, как нищенка, протягивала руку за подаянием... Непередаваемая мерзость!

Между тем из Китая приехал Лейн. Он торопился. Ему надо было уже возвращаться домой, в Америку. В комнате у Рыбкина американский вербовщик собрал обоих агентов. Ричард Лейн дал им шифр и велел писать ему в город Монтерей штата Калифорния.

- По этому адресу вы должны прислать мне свои биографии и письменно подтвердить согласие сотрудничать с нами, - сказал Лейн. - Если я вам пришлю книжку, на которой будет значиться крестик, то вам нужно будет провести по страницам горячим утюгом: выступит тайный текст. Некоторые иностранцы, приезжающие в Москву, будут передавать от меня привет. Им надо помогать...

Лейн уехал. А спустя месяц Репников и Рыбкин написали ему письма, в которых дали согласие служить американской разведке. Эти письма, по совету Лейна, они отправили за рубеж с американской артисткой, гастролировавшей в нашей стране.

Предатели стали ждать приказа из-за океана...

 

И. ШАТУНОВСКИЙ.

 

 

"Венеция, которую я люблю"

 

Окончание. Начало см. в номерах от 30 и 31 августа.

 

ТЕПЕРЬ Рыбкину и Репникову часто звонили приезжие иностранцы, назначали свидания. Вместе с приветами от Ричарда Лейна они передавали пачки антисоветской литературы, грампластинки, бутылки с виски.

Шпионов охватывал ужас. В письмах за океан они просили лишь об одном: "Помогите бежать на Запад, не бросайте нас тут".

Но кому на Западе были нужны такие подонки, как Репняков и Рыбкин? Там и без них хватает бездельников, которые способны лишь на то, чтобы пить виски и жрать яичницу с беконом.

А негодяи боялись даже своей собственной тени. Они начали следить друг за другом: не идет ли партнер в КГБ? Подозрения переходили в неприязнь. К тому же партнеры никак не могли разделить между собою заокеанские подачки. Каждому казалось, что другой берет себе большую и лучшую часть...

 

Однажды Вячеслав Репников обнаружил в почтовом ящике письмо. Судя по штемпелю, оно было опущено в Москве. И тем не менее его написал Лейн.

Старый знакомый уведомлял его, что по адресу "Москва, 9. До востребования" ему послана книга.

"Осторожно разрежь заднюю обложку этой книги", - писал американец.

Это была последняя весточка от Лейна. Агент-вербовщик закончил свою миссию и исчез, растворился в недрах заокеанского разведцентра.

Через несколько дней Репников зашел в девятое почтовое отделение. На его имя действительно уже прибыла бандероль из-за рубежа. Он схватил пакет, прибежал домой и сорвал обертку. Под ней оказалась толстая книга цветных иллюстраций "Венеция, которую я люблю".

Шпион закрыл дверь на ключ, задернул занавеску на окне и разрезал бритвой заднюю обложку книги. В массивном картоне был тайник. В нем лежали бумаги. Он взял их и стал читать:

"Дорогой друг! Наш общий друг, через которого вы получили книгу, сообщил нам о вашем согласии сотрудничать с Западом и заняться деятельностью в борьбе за эвентуальное освобождение СССР от коммунистической диктатуры.

В качестве официальных представителей нашего правительства (Какой позор! Официальные представители правительства Соединенных Штатов не брезгуют иметь дело с уголовным преступником, с подонком. - И. Ш.) мы желаем заверить вас в том, что мы с большим интересом отнеслись к вашей готовности сотрудничать и используем возможность, чтобы уведомить вас об этом официально.

Из писем, которые вы написали нашему общему другу, видно, что вы и ваш друг, который имеет имя, похожее на ваше (речь идет о Ростиславе Рыбкине. - И. Ш.), хотите работать вместе как партнеры..."

Официальные представители правительства США не скупились на посулы:

"Со временем мы поселим вас с комфортом и полной свободой на Западе".

В тайнике, помимо этого письма, были вложены копирки для тайнописи и инструкция. Официальные представители американского правительства сообщали Репникову, что в списке заокеанского разведцентра он будет отныне значиться под кличкой "Саша". Ему сообщался адрес для связи в городе Кембридже.

"Для вашего сведения, - уведомляли западные друзья", - сообщаем, что университет Гарвард находится в городе Кембридже. Открытый текст вашего, письма может иметь вид, как будто бы вы пишете учащемуся в университете".

Резникову давалось задание собирать шпионские сведения. Одновременно разведцентр советовал ему сократить до минимума свои встречи с иностранцами и вообще делать вид, что он взялся за ум.

И Вячеслав Репников "взялся за ум". Американский агент "Саша" старался угодить своим хозяевам, чтобы поскорее заслужить "комфорт" на Западе, обещанный ему разведцентром... В Миусском телефонном узле он выкрал паспорт у гражданина Л. Он пытался послать письмо в разведцентр и уведомить своих хозяев, что теперь имеет возможность получать корреспонденцию в разных почтовых отделениях Москвы по чужому паспорту. Он вовлек в свою преступную деятельность падшую женщину Елену Строеву, известную в подъездах московских гостиниц под кличкой "Маркиза". По его заданию "Маркиза" ловила на улице Горького мальчишек, спаивала и развращала их. У одного юнца, который тем не менее уже умел твердо держать в руке рюмку и скакать козлом в рок-н-ролле, "Маркиза" старалась узнать, приносит ли его отец, крупный конструктор, домой чертежи. Добытые "Маркизой" сведения Репников пытался переправить за океан...

...А что же делал в это время второй американский шпион?

Разведцентр тревожился: почему молчит Ростислав Рыбкин, что с ним случилось? Сотрудники центрального разведывательного управления еще не знали, что Репников просто повздорил с Рыбкиным и не показал ему шифры и инструкции, присланные в книге "Венеция, которую я люблю".

 

А Ростислав Рыбкин был жив и здоров. Он по-прежнему бегал к фонтану ГУМа, по-прежнему крутился вокруг иностранцев и пропадал на Американской национальной выставке, которая открылась в парке "Сокольники".

Как-то ему звонил иностранец, передал поклон от "знакомых люден" и сказал, что у него срочное и важное дело. Незнакомец назначил свидание у подъезда Большого театра. В назначенный час Рыбкин был на условленном месте. Он нервно ходил вокруг колонн, внимательно приглядывался к прохожим. Но иностранец так и не пришел и больше не подавал о себе никаких вестей.

"В чем дело? - беспокоился Рыбкин. - Неужели обо мне забыли?"

Но опасения предателя были напрасны. О нем помнили. В середине июля Рыбкин получил открытку от некоей Джоан Барт. Она писала, что их общие друзья просили с ним встретиться и кое-что ему передать. В открытке Джоан Барт давала телефон своего номера в гостинице "Останкино".

На следующий день они встретились на углу Неглинной и Театрального проезда, напротив кинотеатра "Метрополь", и пошли вверх по улице. Странная это была пара. Впереди важно вышагивала высокая, тонкая, как жердь, Джоан Барт, а за нею семенил маленький, тщедушный Рыбкин, макушка которого едва доставала до плеча спутницы.

Барт сообщила Рыбкину, что прослушала курс политических наук в Гарвардском университете со специализацией по СССР и теперь приехала работать гидом в павильоне холодильников американской выставки.

На прощание Джоан Барт дала Рыбкину двадцать пять билетов и намекнула, что билеты должны попасть к людям, которым выставка наверняка понравится.

Джоан Барт встречалась с Рыбкиным еще шесть раз. Гид павильона холодильников снабжала агента антисоветскими книгами, газетами и журналами.

"Джоан Барт, - показывает Рыбкин, - и не скрывала, что ничего не понимает в холодильных установках, которые ей приходилось пропагандировать на Американской национальной выставке. Находясь в Москве, она пыталась собрать секретную информацию".

И в самом деле, гида американской выставки интересовали довольно необычайные вещи: где находятся научно-исследовательские институты, проектирующие спутники и космические ракеты, какова система учета офицеров запаса в военкоматах...

В квартире Рыбкина Джоан Барт разработала для него тщательный план поездки в Тульскую область для сбора шпионских сведении.

- Нас интересует экономическое состояние колхозов этой области, - сказала Барт. - Конечно, речь идет вовсе не о тех сведениях, которые публикуются в советской прессе. Эту информацию вы вышлите по адресу, который вам будет сообщен позже.

Но выехать в Тульскую область Ростиславу Рыбкину не удалось, равно как не удалось Вячеславу Репникову переправить секретную информацию за океан.

И на то были свои причины...

Напрасно заокеанский разведцентр слал тайнописные послания, снаряжал связных, пытаясь узнать, отчего вдруг замолчали Рештаков и Рыбкин, почему они не подают о себе никаких вестей. Оба предателя сидели в кабинете следователя и давали подробные показания. Пойманные с поличным, они поняли, что изворачиваться, врать бесполезно.

Репняков и Рыбкин рассказывали обо всем: о том, как попали в сети американской разведки, о шифрах, о средствах тайнописи, о конспиративных адресах, которыми щедро снабдили их заокеанские хозяева. Их показания изобличали еще раз изуверские дела господина Аллена Даллеса и его высоких единомышленников.

Да, не существует таких преступлений, на которые не пошли бы империалистические разбойники в своей звериной злобе к нашей Родине. Они засылают к нам воздушных пиратов, чтобы фотографировать оборонные объекты, наши промышленные центры, заводы, фабрики. Они забрасывают к нам шпионов, диверсантов и убийц. Они замышляют совершить идеологическую диверсию против нашей молодежи.

Вспомним, как в своем выступлении по московскому телевидению распинался господин Никсон, ратуя за "свободный" обмен книгами, журналами, газетами. Тщетные потуги! Обмен мы понимаем как равный, пропорциональный. А какой же это обмен, когда вместо нашей правды они предлагают нам свою гнусную ложь и злопыхательскую клевету?

Попытки господина Никсона добиться легальной пропаганды в нашей стране пресловутого американского образа жизни не увенчались успехом. Тогда на помощь Ричарду Никсону поспешил Аллен Даллес. Опираясь на спившихся, морально павших стиляг, американская разведка пытается отравить сознание молодежи ядом лживой буржуазной пропаганды. Порнографическими журналами, жевательной резинкой, рекламными портретами голливудских кинозвезд и королей джаза, контрабандными бутылками виски американские агенты надеются одурманить, развратить молодежь, увести с пути сознательной, активной жизни, толкнуть в болото пессимизма, аполитичности. Вот на что заокеанские толстосумы не жалеют своих золотых мешков!

Разумеется, американские вербовщики не сунутся на заводы, на шахты, в колхозы. Они прекрасно понимают, что миллионы нашей прекрасной, честной трудовой молодежи верны коммунистическим идеалам, беспредельно преданны своей великой Родине. Американские вербовщики обращают свои взоры на стиляг, спекулянтов, воров, пытаясь среди них найти своих подголосков.

Да, сначала Репников и Рыбкин были просто лоботрясами, стилягами. Потом они стали изменниками Родины. Сначала их попросили оказывать "туристам" и "коммерсантам" "мелкие услуги": собирать сплетни и слухи, распространять иностранные журналы, книжки, пластинки. Потом их заставили добывать шпионские сведения о расположении оборонных объектов и научно-исследовательских институтов, о дислокации войск... И нетрудно сказать, какой вред могли нанести нашему государству эти негодяи, если бы их вовремя не схватили за руку.

 

А ведь все это начиналось с пьяных оргий, с рок-н-ролла, с жевательной резинки. От безделья - к аполитичности, к низкопоклонству перед растленной моралью Запада, от низкопоклонства - к предательству, - вот как катились вниз эти подонки Репников и Рыбкин. Пусть-ка над этим хорошенько подумают все любителя праздности, безделья. Ведь паразитический образ жизни, презрение к честному труду, стремление пожить за чужой счет приводят к тягчайшим, непоправимым последствиям...

Если человек не хочет честно трудиться, не живет интересами всего общества, он отщепенец, отступник. А отступникам, отщепенцам не может быть пощады. Наши юноши и девушки не желают жить под одним небом со всеми этими местными чужестранцами - "Джони" и "Томми", раболепствующими перед жевательной резинкой и порнографическими галстуками. Наша молодежь не желает ходить с ними по одним улицам, дышать одним и тем же воздухом. Нас глубоко оскорбляет самое их присутствие в наших советских городах.

И, может быть, нужно провести широкий молодежный референдум и на основании этого демократического волеизъявления вытаскивать таких "Джони" и "Томми" куда-нибудь на Собачью площадку для всенародного осмеяния и устраивать над ними суровую гражданскую казнь.

Железной метлой нужно выметать подобную нечисть из нашей прекрасной жизни!

 

И. ШАТУНОВСКИЙ

 

 

58-10. Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде. М., 1999. С.227:

18 мая 1954

Репников В.А. (1935 г.р., русский, после оконч. школы в июне 1953 г. до ареста 18 августа 1953 г. не работал, г.Москва) в 1952-1953 гг. пытался установить связь с иностранцами с целью передачи информации о положении в СССР и последующего побега в США. Репников повторно осужден вместе с Рыбкиным Р.Л. 22 января 1960 г. за то, что в 1956-1959 гг., установив связь с представителем американской разведки, передавал информацию о положении трудящихся в Советском Союзе, о расположении некоторых секретных объектов, а также передал письмо, которое было опубликовано в журнале «Ньюсуик».

Ф.8131. Оп.31. Д.50430

 

текст расклеен в самиздатской книге П.П.Улитина "Детективная история" в качестве приложения после основного текста
очевидно ППУ знал действующих лиц, возможно встречался с Репниковым еще в Ленинградской спецпсихбольнице, в которой в 1953-1955 содержался Р. (Улитин был там в 1951-1954)
 "Детективная история" была закончена в 1961 г., позже, очевидно, туда  была вставлена статья Ш. 1963 г.

(Иван Ахметьев, емеля от 1 февраля 2006)

 

 

ДИАЛОГ СЕТЕВОЙ О ЕСЕНИНЕ-ВОЛЬПИНЕ, УЛЬТРАФИНИТИСТЕ И МАТЕМАТИКЕ ЧИСЛА «27»

 

“Из ультрафинитизма можно получить много полезных следствий, например опровергнуть теорему Геделя о неполноте.
В России ультрафинитистов, кажется, нет, хотя один из основателей секты – известный диссидент Есенин-Вольпин, сын Есенина и внук, видимо, Льва Толстого.”

 

“Есенин-Вольпин – сын Есенина. Родной сын.”

О! Спасибо. Тогда Толстого, очевидно, внук.”

 

“Вот, кстати:
http://www.serafim.spb.ru/poetry/a_esenin_volpin.html

Спасибо, В зоопарке – мое любимое стихотворение, помню по антологии Кости Кузьминского ( Голубая лагуна).”

 

“Годов пять назад Есенин Вольпин на семинаре Нагорного рассказывал что он сделал "грандиозное открытие" и "всю математику можно построить на числе 27 роль которого совершенно недооценивается современными учеными…
Нет ли какой то информамции о развитии этой теории?”

“Не знаю! Очень интересно.”

 

Finita la… и финитизм туда же…

 

(8 февраля 2006)

 

Отклики на "Сетевой словесности" - "НОУ КОММЕНТС... (пупырышек вам)". ККК-2007.

О ККК в Литпедии

 

 

на первую страницу 

к антологии

<noscript><!--