КОЛУНОМ ПО ТОПОРОВУ (1988-2006-2013):

1. ПОЗДНИЕ ПЕТЕРБУРЖЦЫ; 2. ИГРА В КЛАССИКИ; 3. ПОХОРОНЫ ГУЛЛИВЕРА; 4. ЗАПИСКИ СКАНДАЛИСТА; 5. “ПОТЦ”-СКРИПНУЛ (ПОСМЕРТНО)

МОЁ ДЕЛО – ВСПОМИНАТЬ...

(ОБ АНТОЛОГИИ ТОПОРОВА "ПОЗДНИЕ ПЕТЕРБУРЖЦЫ", ЕВРЕЙСКОМ АЛЬМАНАХЕ "КЛЮЧ", СОКОЛАХ И БЕРКУТАХ, И О ЛЕНИНГРАДСКОМ СОЮЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ)

1. "ПОД ТОПОРОВЫМ" или "ВЕСЫ-97"

                                                          "Назад, в пещеру!"

                                                          (И.Фаликов, см. ниже)

   "Чем ближе к завершению наша антология, тем тревожней становится мне, не упустил ли я чего-нибудь по-настоящему интересного? Не из того, что на виду, ... а из потаенного, зачастую – весьма несовершенного..."

(Виктор Топоров, Антология "Поздние петербуржцы", 22 августа 1992, стр. 622)

"Антологию "Поздние петербуржцы" заканчивает и венчает подборка стихотворений Иосифа Бродского."

(В.Т., 19 сентября 1992, стр. 650)

"Поэтическая антология "Поздние петербуржцы" родилась осенью 1990 года ... и просуществовала два года."

"Антология включает в себя 46 поэтических подборок 47 поэтов. ... С фотографиями авторов и предисловиями составителя – критика и переводчика Виктора Топорова."

"Это поэты ... в основном, вышедшие из круга былого "андерграунда" или близкие к нему."

"... Название антологии вошло в обиход как обозначение целого пласта петербургской поэзии 60-80-х."

(Предисловие, без автора, стр. 5)

"Соломон Волков: – Миф в моей книге равен введенному Викт. Топоровым понятию "петербургский текст"..."

("Музыка просвечивает всего человека насквозь" /Беседа Лили Панн с Соломоном Волковым о книге "Санкт-Петербург: история культуры"/, "ЛГ", №27, 2 июля 1997, стр. 14)

"Вознесенский большой поэт, но, когда он говорит, что не знает, кто был четвертым в их четверке ("Нас, может быть, четверо!"), я трезво вижу пренебрежение моей памятливостью. Не мое дело вмешиваться в отношения шестидесятников со своей молодостью, но я – свидетель, я знаю, помню, кто был первый, второй, четвертый и десятый. Миф, даже созданный собственноручно, нельзя переделать. Его подновление есть разрушение, то есть саморазрушение.

   Мне не хочется назад в пещеру. Но в ней как минимум чисто и честно. Если и стыдно, то лишь за себя."

(Илья Фаликов, "Возвращение в пещеру", "ЛГ", №27, 2 июля 1997, стр. 10)

"Ещё отыщем трёх, и всемером..."

(Дм.Бобышев – Ахматовой, начало 60-х)

– их было 5: Илья Авербах, Бобышев, Найман, Рейн, Шраер-Петров... Бродский нарисовался к 60-му, с подачи Ентина (см. "мнимуар" Рейна).

... На фото на обложке "перестроечного" "Огонька", помнится, были: Белла, Булат?, вездессущий АА (Вознесенский), Евтух, Робот Рождественский... (Белла мне объясняла в 88-м, что кого-то почему-то там не было, кто-то отказался "из принципа", но жопомордочка АА в суперпухлявой ушанке – запомнилась). Уже 5... На снимке – 4.

   Кого там не было – так это Панкратова и Харабарова, составлявших с Евтухом и Беллой "четвёрку" в 56-м. Потом нарисовался Робот, а последним примкнул АА. Булат же вообще был сбоку-припёку. (Этак можно и Самойлова-Корнилова туда записать, не говоря за Луконина и с дюжину Соколовых-Соллоухиных!)

– и как не привесть две цитаты, к месту и к слову:

"Большинство наших писателей – это честные бескорыстные люди..."

(Е.Евтушенко, "ЛГ", №27, 2 июля 1997, стр. 2)

"В поколении тех, кому сейчас от сорока до тридцати, шла какая-то потаенная литературная жизнь – хоронились уже не от КГБ, а от союзписательской сволочи, не на все сто процентов справедливо причисляя к ней наличный состав СП. Хотя процентов на девяносто были правы."

(В.Топоров, 18 июля 1992, в: ант. "Поздние петербуржцы", СПб, 1995, стр. 592)

"БУХГАЛТЕРИЯ И СТАТИСТИКА"

... поехали по поэтам топоровской антологии:

голь, г.григорьев, носов, сливкин, пурин, иконников-галицкий, каминский, бобрецов, голынко, беркович, матиевский, белков

12 (25-35 лет)

бобышев, бетаки, кулле †, горбовский, рейн, лосев, уфлянд, британишский, соснора

р.мандельштам †

10 (55-65 лет)

аронзон †, хвостенко/волохонский, о.григорьев †, кузьминский, бродский †

6 (55 лет)

ширали, кривулин, эрль, генделев, охапкин, миронов, васильев, вензель, чейгин

9 (50 лет)

эзрохи, моисеева, знаменская, беспрозванная, бешенковская, абельская, борисова, буковская

8 (?? лет)

кенжеев (москва) 45 лет

гребенщиков (рок) за 40 лет

– итого: 47

НЕ вошедшие (котировавшиеся в 50-60-70-80-е годы не менее, а многие – и по сю):

куприянов, ю.алексеев, шельвах, ханан, стратановский, драгомощенко, ожиганов

кушнер, найман, петров-шраер

игнатова, шварц

галушко, кумпан, сергеева, гладкая, карпова, рачко, слепакова

агеев †, городницкий, тарутин

юпп, морев †, шнейдерман, троицкий, г.алексеев †

лейкин, нестеровский, гаврильчик

ерёмин, виноградов, красильников, кондратов †

кривошеев, голофаст, пазухин

шалыт, в.максимов, мазья, гурвич

брандт, трифонов

в.филиппов

вольф, гордин

кучерявкин, чернов

крепс, армалинский, бар-ор, близнецова, немцов, чаговец

вся "мало-садовая":

а.ник, макринов, немтинов, боа-констриктор (ванталов)

белоусов, гайворонский, ниворожкин

из "пост-":

о.юрьев, волчек, колкер, кудрявицкий-кучерявкин? ...

вся "камера хранения" и "борей"

итого: ещё минимум 64... равноценных и равнозначимых...

всего: 110... (список неполон; только – по памяти)

пересортируем и "дополним", по поколениям:

р.мандельштам †

кулле †, уфлянд, ....

лосев

бобышев, рейн, ....

горбовский, соснора, ....

британишский, ....

бетаки

не вошедшие (многоточиями):

ерёмин, виноградов, красильников, кондратов †

найман, шраер-петров, авербах †

кушнер

агеев †, городницкий, тарутин

аронзон †, хвостенко/волохонский,

о.григорьев †,

кузьминский,

бродский †

не вошедшие:

юпп, морев †, шнейдерман, г.алексеев †, троицкий

голофаст, в.максимов

лейкин, нестеровский, гаврильчик

ширали, кривулин, охапкин, чейгин

эрль,  миронов

васильев, вензель

генделев

не вошедшие:

куприянов, ю.алексеев, ханан, стратановский, кривошеев, пазухин, мазья, гурвич /яснов/

драгомощенко

шельвах, брандт, трифонов

а.ник, макринов, немтинов, боа-констриктор (ванталов)

белоусов, гайворонский, ниворожкин

в.филиппов

и – см. выше

из баб:

борисова, эзрохи

не вошедшие:

галушко, кумпан, сергеева, гладкая, карпова †, рачко, слепакова, вдовина

из девочек:

моисеева, знаменская, беспрозванная, бешенковская, абельская, буковская

не вошедшие:

шварц, игнатова, пудовкина, остальных даже не помню...

– и?...

2. ВСЕ ПОЭТЫ

... ВСЕ поэты, представленные Топоровым, представляют интерес (даже если представлены хуёвыми текстами. Но они же их – писали!)

Поэзия же, как таковая, интерес представляет гораздо меньший, просто некоторый "петербургский текст". Усреднённый за счёт усечения всех отклонений, всего, не влезающего в рамки прокрустовы – неоклассицизма 1960-х-80-х, отчего, при всей индивидуальности авторов наблюдается некая унылая одноликость. Даже Гена Григорьев, явившийся в СП ... в противогазе, становится неотличим от, скажем, Тамары Буковской (она же – поэтесса "Алла Дин", в период мало-садовской юности). Его "детский" однофамилец, легендарный Олежка Григорьев – почти похож на Мишу Гурвича-Яснова. Которого нет. "Кюхельбекерен Марк Мазья..." – было писано в годы оныя. Мазьи тоже нет.

Прекрасно, что нарисовались Вензель и Васильев – но где тогда Ярослав Васильков и Роман Белоусов? Аронзон, а – Альтшулер?

"И у Хвостенко, и у Волохонского есть несколько сборников серьезной лирики, но фактом петербуржской культуры стали, на мой взгляд, именно их песни."

(В.Т., 29 июня 1991, стр. 254)

– Вот так, спокойненько, херится хлебниковско-обэриутская линия, в угоду ахматовской сиротни.

Волохонский и Хвостенко, наряду с Аронзоном и Эрлем были /и есть!/ мэтрами питерской поэзии, в противовес бродскианствующим – от Бобышева-Наймана до Кривулина-Охапкина.

И, что важнее, вычетом Уфлянда и Кулле – начисто похерена хлебниковско-кручёныховская "филологическая школа" 50-х – от Красильникова и Ерёмина до Сэнди Конрада /Кондратова/.

И, Уфлянд – есть, а Гаврильчика – нету?

Генделев (которого все держали за графомана!) – наличествует, а – Нестеровский? (Куда как в большей степени – поэт!)

Но не пишутся, не пишутся они в гладко вылепленную схему "петербургского текста" (по Соломону Волкову)! Своей, скорее "московской" футуристичностью.

Понимаю, каково было Топорову копаться в моём (не совсем ещё окаменевшем) раннем говне, в тщетной попытке вычленить "что-нибудь петербургское"! Хотя – удавалось, Бетаки и присным (Перельману, Глезеру, и несть им).

Вот и вводит Топоров – москвича и казаха, нежно мною любимого Бахытку Кенжеева (подхватившего питерский трипперок "нео-ахматовщины" – от Лены Шварц или Игнатовой?) Тогда уж – и Оленьку Седакову туда же: типично питерская девушка ("поэтесса с внешностью Ахматовой и такими же стихами", как охарактеризовал её я, москвичку, любовь всех питерских поэтов, в своей "Голубой лагуне").

И отчего бы – не Машку Ланину, куда как питерскую – читавшую в амфитеатре лестницы Понизовского, на Герцена (Морской)?

За что, однако же, похерены поэты "топоровского поколения", друзья, корешки и соратники Кривулина-Чейгина-Охапкина-Ширали? Куприянов-Алексеев-Ханан-Стратановский, Шельвах-Брандт-Трифонов и т.д.? Ничуть не менее талантливые, известные и котировавшиеся – не ниже! Не бросившие писать. Не провинившиеся?

Почему похерены сугубо "опетербуржившиеся" провинциалы Ожиганов и Драгомощенко? Вписавшиеся в оную культуру плотнее гостевавшего Кенжеева?

За их "барачность", а не барочность?...

Или – верлибру (вычетом Кулле) нет места в петербуржской классике?

Покойный и сугубо "неофициальный" Геннадий Алексеев, "классик жанра" – отсутствует.

Отсутствует и тончайший лирик Геннадий Трифонов – за гомосексуализм? Традиции-то – чистой воды "кларизм" учителя Ахматовой, Михаила Кузмина!

Отсутствует – Кушнер... Текстово и эстетически – супер-петербуржский поэт!

... И это только – поколения, реализовавшиеся в 50-х-70-х, в то время как "восьмидерасты" – Вася Филиппов, Дм.Волчек, О.Юрьев, "Камера хранения", "Обводный канал", "Митин журнал", магазин и галлерея "Борей", журнал "Сумерки" и все их авторы – полностью не просматриваются в антологии Топорова.

Поминаю лишь попадающиеся публикации, за 22 года отсутствия в петербургской тусовке – трудно обнимать на расстоянии. Хотя и вполне объятное.

Британишский, хотя и переводчик (подобно Топорову) никогда не котировался по уровню Агеева, Тарутина, Городницкого – с которыми он начинал в ЛИТО Горного. И Городницкий – как бард – ничуть не меньшее явление В ПОЭЗИИ, чем рокер Гребенщиков. Его "Атланты", "Всё перекаты...", "Над Канадой небо синее..." – тексты классически-канонические. И, вдобавок, – его.

И, наконец, девушки...

Отрадно явление – Абельской, Беспрозванной, Бешенковской – племя молодое (но знакомое). А вот постарше...

Одна, почему-то, Майя Борисова – без Нины Королёвой, без ... Галушко, Кумпан, Сергеевой, Гладкой, Карповой †, Рачко, Слепаковой – а куда как легендарнейшие девушки 60-х! И на 90% более, чем Борисова – принадлежавшие ко "второй", неофициальной культуре.

Я сам, в большинстве, упустил их – но хоть помянул "незлым, тихим словом"! Без них мне питерская поэзия как-то не мыслится.

И без Кари Унксовой †, Юлии Вознесенской, Натальи Галкиной, Раисы Вдовиной, многих...

К питерской поэзии надлежит отнести и Николая Рубцова, именно в ЭТОМ городе и в ЭТОЙ тусовке заявившего себя поэтом, вместе с Глебом Горбовским, Моревым †, Шнейдерманом, Домашёвым, Тайгиным, мною, и сугубо "питерские" тексты у него есть. И – не отдавать же его вологодской совписовской сволочи и кожинствующей московской деревенщине!

Или – прописка нужна? Но – прописали же Бахытку!

... Эссей, увы, пишется по памяти – даже собственной антологии нет под рукой, не распаковать с переезда (13-го! за 22 года) – поэтому неизбежны провалы, пропуски, нестыковочки.

К примеру: Британишский. Читал его в 57-м в сборнике ЛИТО Горного института. С тех пор не читал – как и Куклина, Фонякова, Торопыгина*, прочую сволочь: читал, и как бы – и не читал.

Могу процитировать, из сборника того:

– отчего бы не напечатать в "Поздних петербуржцах" именно этот текст Британишского, как Топоров поступил с моими? Стихи, высоко оцененные в рецензии В.Ф.Пановой в 1957-м?

Я, в свои 19 (в 1959-м), случалось и хуже писал. Что и "зафиксировано". А самый поздний текст в моей подборке датирован 1964-м.

Будь моя воля – я бы оставил в подборке только "Туман". Но посланная мною подборка для антологии – вызвала однозначную реакцию редакторши "Смены": "Только через мой труп!"** Труп не состоялся, а божья коровка и архвариус моей беззаботной юности (а также первопечатник Бродского, Горбовского, Рубцова) Боренька Тайгин – запустил в свои закрома циника и медника Топорова...

Не отрекаюсь: писал. И это, и много чего ещё. К 67-му году заглаголел аж на языках (в общей сложности – на 24-х, например, в тексте "Leopold Havelka", 1975). И с 67-го по отъезд (1975) уже написал то, что позволяло мне многих поэтов называть своими "учениками". Начиная с Кривулина. (Который, кстати, был самый бездарный из троицы "Кривулин-Пазухин-Соколов", приведённой ко мне в 1961-м поэтом и "натур-философом" Юриком Климовым †, и всяко менее талантливый, чем Ярослав Васильков и даже ранний Лёва Васильев...)

Отчего-то тексты 1967-75 гг. до Топорова не дошли, включая, хотя бы, "Вавилонскую башню". А он точно их слышал. Знал. Мог хотя бы спросить.

Но что спросишь с переводчика-эпиграммиста (ныне обозначенного "критиком")?

Из дневника Юлии Вознесенской (1975-76): "Встретилась с Топоровым. Холоден. Умён. Дьяволоват."

Мне он запомнился, по "Сайгону" – своими блестящими, хлёсткими эпиграммами (с полдюжины приводится в "Антологии у Голубой лагуны", тома 4Б и 5Б).

Стихов его не читал. А явно – из пишущих (писавших).

Предисловия в антологии его – хороши. В большинстве. Но крайне мало информативны. Даже без дат. Хотя мог бы.

Но – лучше и антологии, и предисловий – три его статьи "Игра в классики", привезённые мне днями. В газете "Час пик", февраль-март 1997, за подписью "Виктор Топоров, литератор". Мало того, что я готов подписаться почти под каждым словом, я думаю, что лучшего "пост-скриптума" для переиздания четырёх питерских томов антологии – мне не найти.

/1 октября 1997/

* Которого совка поэт Е.Рейн ставит в святую троицу... –

"НОЧЬ В КОМАРОВО

Памяти Анны Андреевны Ахматовой,

Ильи Авербаха, Владимира Торопыгина

Три могилы – Илюши, Володи и Анны Андреевны..."

(Е.Рейн, в антологии В.Топорова "Поздние петербуржцы", издательство "Европейский дом", СПб, 1995, стр. 164)

– почему Топоров не потщился и не прислушался? Киносценарист Авербах был равноправным участником чтений в ЛИТО "Промки", в конце 50-х, а уж Торопыгин – и вовсе сов.классик! Наряду с Шестинским.

** "... и даже матерщина нью-йоркских лет отдает не столько похабелью, сколько каруселью".

(О Кузьминском, В.Т., в антологии В.Топорова "Поздние петербуржцы", издательство "Европейский дом", СПб, 1995, стр. 552)

– не помню, что я там посылал, через кого-то, из текстов 1980-х, но они явно "не прошли цензуру".

В первые годы перестройки (в 88-м?) критик И.Шайтанов писал в нумере "Звезды" (где был напечатан кастрированный Лимонов, "У нас была прекрасная эпоха...", с доброй парой страниц заменённых строчкой многоточий, о детском сексуальном опыте): ... антологию Глезера/Петруниса, "Русские поэты на Западе", де, надлежало бы переиздать, "... если бы не половые эскапады Кузьминского!"... Кинулся смотреть – на 5-6 приводимых вполне лирических текстов – один мал-мал "игриво-матерный", не страшнее текстов Гены Григорьева или Вензеля... И всяко, безобидней Нестеровского.

Так что "сексуальным эпатажником" (по мнению критика Шайтанова – ну и фамилии у них! Топоров, Шайтанов...) стал числиться уже я, а не окошеренный совписом мой друг Эдичка Лимонов...

Вот Топоров и сделал мне "гигиеническое обрезание" – до подросткового возраста в поэзии...

За что я ему, кстати, сугубо благодарен: сохранилось моё "поэтическое инкогнито": поминают, ругают, а тексты – безобидный детский лепет, лирика 19-летнего, да ещё на заре хрущёвской "оттепели"...

А мог бы и по той же антологии /моей/ покопать: том 4Б он явно держал в руках, с поэмой "Бутка" (аналогичной "венку сонетов" Бешенковской, и те же "действующие лица"), да и в остальных томах моего помалу понапихано, к случаю или "на тему"... Сугубо питерского: "Баллада о полковничьей дочери", "Канадец в "Европейской" и т.д.

… вот и возникает, в сети (на вкус недолеченных графоманов и клинических ублюдков), типа:

“ИСТОЧНИКИ Выбора Вертова

Поздние петербуржцы. Поэтическая антология. Составление Виктора Топорова при участии Максима Максимова. СПб. Европейский Дом. 1995 (Спасибо Виктору Топорову за уникальное собрание великолепных текстов – эв)

… “всё”, что я написал… первые в 18 лет почеркушки

P.S. Может быть, Топорову прикрыли антологию (как мне, "не дошед до Москвы", увы – в 86-м...)? Но нет, об этом ни слова в публикации её отдельным томом 5 лет спустя. За 5 лет можно было бы и пересмотреть, и/или, по крайней мере, изъяснить некоторую неполноту. Но нет, Топоров неполноты не ощущает.

Ощущаю её я. И по сю спохватываюсь (17 и 11 лет спустя), что нет того поэта, нет этого, что тексты – не те, и т.д.

Вот, помянул рассказом Близнецовой поэта Саню Фенёва в томе 4Б (стало быть, в 82-м? вру, в томе 3А!) – в конце 80-х вдова шлёт сборничек "на средства друзей"... Но без фото моего когда-то друга и немалого собутыльника...

Или целые антологии шлют, "малосадовско-сайгонские". А стихов Славко Словенова – как не было и нет. (О них – см. в "ЦДЛ" москвича Халифа). И Виленчика-Гнора. И многих, многих...

Пишу – и вспоминаю: кого ещё нет. У Топорова. И даже не упомянуты...

Упомянуты, но в статье:

Вольф, Гордин, относительно младой Чернов...

... лезет из меня, зачем-то, Кучерявкин, из тусовки "Борея"...

... Крепс †, Армалинский, Бар-Ор, Близнецова, Немцов, Чаговец

– это те, кого я обнаружил здесь, и вполне пишущихся в кривулинско-бродскианскую схему, писавшие – ТАМ, но в большинстве – уже по отъезде моём.

Или Бурихин, со-хлыстовствующий с Леной Шварц (с 75-го в Германии): "Даже Кузьминский не знал его" – писал в предисловии Марамзин и, как всегда, врал. Игорь исправно посещал мой "то ли салон, то ли притон" /по В.Т./ в последние пару лет до отъезда. Стихами, правда, не светил, говорили за какого-то Клейста или Новалиса (германист!).

Немцов же и Чаговец – прямое порождение Кривулина, с его предисловием (перешедшие, правда, ко мне у ученики).

Близнецова – самый многообещавший "женский поэт", поместил её аж в два тома антологии – питерский и оренбургский.

И её экс-муж Роман Бар-Ор, с поэмой "Обводный канал" и мастерскими стихами.

А ещё есть Марина Тёмкина, супер-сугубо-питерская. Тоже ходила ко мне, в девочках. Потом к Бродскому. Потом стала "зарубежным классиком" ("гудзонской ноты", по С.Волкову, вместе с Гандельсманом и ещё там несколькими, уже москвичами).

Мастер стихосложения Крепс †, из герценовского. Профессорствовал. Спец по поэтике Бродского.

Ученик Сосноры и друг Шельваха Армалинский, прославившийся изданием порнографических "Тайных записок Пушкина", не считая себя и других поэтов, по мелочам.

Монстр, но должен быть упомянут.

И так далее, – выражаясь Хлебниковым.

До бесконечности.

... Итого?...

СЛОВО ТОПОРОВУ!

из письма ККК от 17 марта 2006 г.:

3. ЗОИЛ, СЫН ЗОИ ТОПОРОВОЙ, ЗАЩИТНИЦЫ БРОДСКОГО

    (диалог курсивом)

"Никто из "своих" давно не читает Кушнера. Пишет он сейчас, не скажу плохо (он всегда писал плохо)..."

(В.Топоров, "Игра в классики-1", "Час пик", март 1997)

– кто же тогда писал "хорошо"?... Шестинский? Ботвинник? Аквилев? Вася-Бетаки?...

"Виктор Ширали, поэт-семидесятник, ныне практически забытый..."

– ну, забыть, хоть единожды слушавши Ширали, это нонсенс!

"В питерской неформально сопредседательствуют Илья Фоняков и Виктор Кривулин..."

(В.Т., "Игра в классики-2")

– No comments.

"Есть курьезные начинания... Еврейский альманах "Ключ"*..."

(В.Т., "Игра в классики-2")

– курьёзно только то, что там действительно все евреи, в основном – авторы антологии Топорова, в том числе и невключённые в таковую: Наталья Хараг, Яснов-Гурвич, Елена Дунаевская, Владимир Ханан, Марк Мазья, Алексей Шельвах; из включенных – Голь, Кривулин, Эзрохи, Абельская, Беспрозванная и прозаики. Не считая двух "кошерных" статей из истории еврейства.

И курьезно лишь начало предисловия: "... альманах "Ключ" собран из произведений петербургских поэтов, прозаиков, историков, публицистов еврейского, в той или иной мере, происхождения."

(Е.Звягин, "От составителя", литературный альманах "Ключ", СПб, "ЭЗРО", 1995)

* См. "приложение-сагу" к данному пункту.

"Зато с каким местечковым пиететом принимают в Петербурге унылого похабника Виктора Ерофеева, умеющего кричать кикиморой (и умеющего только это) Дмитрия Пригова, тихую картонную зануду Льва Рубинштейна и прочих "валютных классиков"..."

– подписываюсь! трижды!

"Поколение пятидесятилетних делегировало на Запад... кого? Бориса Гройса? Татьяну Горичеву? Юлию Вознесенскую? Евгения Пазухина? Колкера-Шмолкера? ... Михаила Юппа?... Ну разве что."

– меня не "делегировали". Сам свалил. Как Анри Волохонский и Хвост. И Ентин.

"Кто у поколения в активе? ... – Две поэтессы (Елена Шварц и Елена Игнатова), более или менее остающийся на плаву в Мертвом море Михаил Генделев... ... Я кого-нибудь забыл? Разве что из скромности..."

– тяжёлый актив.

"В меньшего ранга начальники выбился Аркадий Драгомощенко, но и у него в руках некий пучек западных связей. Пучочек, но тем не менее."

– и здесь он высвечивается, через Месяца и какую-то местную лесбиянку, с пивной фамилией – Линн Хейникен (или Хеджанян?). В основном, в нью-джерсийском технологическом. С публикациями на ксероксе. Но с командировочными и транспортными...

"А в Союзе писателей пятидесятилетних по-прежнему держат в черном теле, за исключением разве что Михаила Яснова*, но это тот случай, когда добела не отмоешь..."

* Гурвич. См. прим. "О Гурвичах и Кривулиных"

"Сегодня же на роль начальника – но со все возрастающей активностью – претендует главным образом Виктор Кривулин – и "секретарское" качество его новых стихов доказывает, что подобные претензии и правомерны, и своевременны. Впрочем, как поведал на страницах "Часа пик" сам Кривулин, после смерти Иосифа Бродского и ему, и всем его друзьям пишется легче."

– И Топоровым же (ранее):

– "Когда в вынужденную эмиграцию уехал Иосиф Бродский, вакансия поэта осталась, перефразируя Пастернака, и пуста, и опасна одновременно. Чтобы претендовать на нее, требовалось немалое мужество. Вскоре выяснилось, что наиболее реальным претендентом является – или становится – Виктор Кривулин."

(В.Топоров, антология, 27 апреля 1991, стр. 200)

– помнится, я ржал: а если Ося вернётся?...

"На фестиваль в Голландии пригласили четверых питерских стихотворцев – четверо других во главе с корпулентным Ильей Фоняковым едва не устроили публичную потасовку. Членов Союза пистелей посылают на Готланд, на Крит и, кажется, на Капри. Я бы их тоже куда-нибудь послал..."

– а я и послал. Уехавши.

"А обломится – и обломилось уже лишь одно: поколение пятидесятилетних осталось без читателя, без поклонника, без живого или хотя бы полуживого интереса – осталось наедине с несбывшимися надеждами и по-прежнему горячечными амбициями."

– чего-чего, а амбиций хватает. (См. выше).

"А есть все та же московская валютная тусовка, к которой подверстываются петербуржцы и почему-то екатеринбуржцы. Видели фильм Хотиненко "Макаров"? Вот герой этого фильма как раз екатеринбургский постмодернист. А питерские отличаются от него лишь большей субтильностью: в нашем городе до сих пор сказываются последствия блокады."

("Игра в классики-3")

– шутит Топоров, и не то чтобы удачно. Привезённая мне этим летом "Антология уральских поэтов" Виталия Кальпиди – прям-таки ошарашила меня: после московской валютной фарцни, их эрзац-поэзии и питерского импотентного снобизма – в кайф было почитать живых и талантливых екатеринбуржцев. Кальпиди по отдельности я пару лет назад не очень оценил. Но его друзья и ученики... Они знают всё, что делалось и делается в Москве и Питере, но не зажрались, не зажировали – ФУТУРИЗМ ПРИХОДИТ ИЗ ПРОВИНЦИИ. И это следовало бы помнить критику и культурологу Топорову.

"Закончу "Игру в классики" формулой, которой обычно угощаю западных славистов: в Питере есть три поколения писателей и поэтов. Одни уже разучились писать, другие еще не научились, а третьи – срединные – еще не научились, но уже не научатся..."

Отступление (по ушам):

........................................................

ЗВУК И ЗНАК

Топорову многое можно простить – если не всё – когда он берётся за перо не "критика", а эпиграммиста. Знаний и предрассудков у него не менее, чем у Кривулина (скажем), плюс переводческий опыт ("проникновения" в автора), но когда ему не хочется переводить... Пуповой интуицией он не обладает. Равно и ноздрёй. Поэтому он херит Кушнера и Ширали – и устойчив к легко ощутимому запаху Генделева. Пленяется младостью – Анджея Иконникова-Галицкого ли, или – оптом – обилием дамского пола, и – отмечаю! – почти безошибочно (ни одного поэта – или поэтку – не выкинул бы из его антологии! но многих /и многим бы/ туда вставил...)

Сдаётся мне, что изначальное НЕучастие в литературном процессе (или – участие лишь на роли злого зоила-эпиграммиста) помешало ему понять и принять Ширали и Гаврильчика, Кушнера и Ерёмина, Кузьминского и – кого?

Я к Топорову был как-то неласков, любить его за стихи – было не за что, а за злостные – в яблочко! – эпиграммы – как полюбишь? И неважно, что на меня он их не писал. Писал – на любимых мною. И нелюбимых, впрочем – тоже.

Уважать – уважал его, но к сердцу не допускал. Да он и не рвался.

"Умён. Холоден. Дьяволоват." – в яблочко оценила его дурища Юлия.

Холодность – не давала ему почувствовать лиро-эпический взрыд Ширали (услышал только "петушиную песнь" – но и это – “в яблочко”!), скорбное – единственно истинное "сиротство по Ахматовой" Кушнера, абсолютную чистоту его даже "поточной" (и всё же – проточной!) поэзии, ни высшую любовную ноту гомосексуальной поэзии Трифонова.

Но – холодно и трезво – оценил он молодых (вычетом странного и неровного Иконникова-Галицкого, ученика Сосноры), способен без страха воспринять обоих Григорьевых; неувязки идут у него лишь в собственном поколении (Ширали – Генделев), или – в поколении старшем (которыми попросту не интересовался). Отсюда – переоценка Сосноры и отсутствие Ерёмина. (Юный послеармейский Соснора припёрся к мастеру ювелирной филиграни стиха, хромому Ерёмину – тот, не сомневаюсь!, поморщился от языковой какофонии начинающего классика, и Соснора ушёл, навсегда – вместо того, чтобы остаться УЧИТЬСЯ...)

Соснора, на мой взгляд, гениальный графоман и графоманствующий гений, по совместительству. Все недостатки люмпенизированной поэзии "второй культуры" присутствуют в нём, наряду с самодостаточностью одинокого гения.

(Зашёл перед отъездом попрощаться с другом-гением. "Ну ты понимаешь, все эти Чегины /так у В.С.!/, Куприяновы, Ширали... Ну, ты хоть со звуком что-то ещё делаешь..." "Спасибо, – говорю, – Витенька. Хоть со звуком...". Чейгина он даже по фамилии правильно не знал, ограничиваясь перелистыванием сборничков сочленов-совписов и рецензированием за копейки поточников-графоманов... Своих не познаша, а младых – побиваша. – См. мою рецензию "10 проломленных головок", в каком-то из томов антологии...)

Я, помешанный на звуке стиха, на его ЗВУЧАНИИ, слышавший и 19-летнего Бродского, и Аронзона, и Ширали, и юного Куприянова, и Охапкина, и Чейгина, да и самого Соснору – с 1959 по 75-й, услышал в марте 1990-го чудо: ПЕЛА СОВА... "Совой" я прозвал в период дружбы (если это можно так назвать, но пито было немало) Соснору – и услышал, и записал на совместном чтении в Боро-Холле (я читал свои переводы местных, бруклинских “поэтов”) – глухослепого гения... Соснора пел. Пел, как сова: со скрежетом и клацаньем клюва, запихивая в ритм неподатливое слово – вся корявость стиха обретала гармонию диссонанса, гармонию грубости, гармонию неумения... И было это – гениально... На русскую публику, день спустя, он читал уже хуже. От американской – он был отгорожен стеной создаваемых им скифо-славянских звуков.

Ширали, Ширашлюша, очаровашка Ширали... Он пел, не выговаривая букву "л", варьируя интонацию, темп и ритм.

Я успел записать их в 70-х почти всех – кроме своего самого любимого, самого яркого "ученика" Бореньки Куприянова... До того, как он стал отцом Борисом. И немногие поздние записи его – не передают его, 16-летнего.

Чтение Охапкина – потрясающе описано Довлатовым, в его талантливейших почеркушках (люблю!), см. любое издание.

Топоров – не вижу – не очарован магией живого звука, он берёт текст, потому и "Мочалкин блюз" БГ – у него не звучит. Он поместил Гребенщикова в антологию – но не раскрыл. К тому же взял его сугубо рокерские тексты, а не чисто литературные – которых тоже есть (про “Иннокентия”, к примеру!). Мне БГ присылал, но с запозданием: моя антология накрылась в 86-м.

А как читал Аронзон... Друзья покойных поэтов и вдовы их часто говорили мне: "Ты читаешь совсем как он! Но ты же никогда не слышал..." А я объяснял: так вот же, музыка прямо записана в тексте, ноты, их иначе нельзя читать...

Аронзона, впрочем, я слышал. В 60-м, когда Бродский загнал нас обоих в экспедицию на Дальний Восток (но мне тогда Лёня не понравился: похоже было на Иосифа, или – он на него?...), и в 62-м-63-м, когда мы с Гришкой-слепым ходили к нему не совсем чтобы "на поклон", но с визитом... И потом – на плёнках и в фильмах...

Глеб Горбовский читал больше в актёрской, "высоцкой" манере, перевоплощаясь в героев, особенно стихи "коммунального цикла".

Чейгин – отрешённо, "скворчино" (если взять Ширали за ширазского соловья), Куприянов...

Записи 23-х поэтов сведены и смонтированы ещё в 82-м, с Е.Коневым; руки не дошли только до Ширали и... меня. С Ширали – лучшие записи в абсолютном гевалте (не вычистить), записи же у Крыжановского † (без публики) – ни в дугу...

Куприянов на сеансах с Крыжом подводил меня раз десять, так и не записался. А жаль.

Эрль тоже читал удивительно. Самые несерьёзные тексты – на полном серьёзе, отчего звучали они ещё ироничней-комичней.

Анри Волохонский – очень хорошо, ехидно-иронично – но записал я только "Фому"...

Хвост – он весь в песенках, сейчас отдал "Аукцыону" свою с Коневым двойную кассету архивных записей его (по сусекам) – ещё в июле обещали си-дюшник "Хвост от Кузьмы"... Вышел-таки.

Помимо – и юный (но уже покойный) Женя Хорват, единственное моё открытие за рубежом, и Алейников, и Айги, но это уже – не Питер...

Зачем-то есть даже запись Генделева. Надо стереть. Или – вмонтировать туда голос Леночки Глуховской – такой сладкий-пресладкий, сучий (с другой плёнки)...

... Но кассеты оказались никому не нужны. В 5-ти, минимум, последних томах антологии – шла реклама: "записи живых голосов ещё живых поэтов", последовало лишь одно письмо от какого-то американского ебанашки из Сиэтла: "не пришлю ли я ему все 25 кассет переписать, он оплатит почтовые расходы..."

Это отступление "о звуке в поэзии": ещё в 66-м я тщился организовать "звуковую школу", в пику "конкретной школе" моего недоученика Кривулина (Кривулин, Володя Кривошеин и Алла Дин, она же Буковская, плюс прозаик и художник Валера Мишин-Буковский). У меня были только Куприянов и Ю.Алексеев...

... Так вот, Топоров стихов или не слушал, или – не слышал. Но тексты он видит.

И это едва ли не единственный и основной упрёк ему и его антологии.

А цитаты из "классиков" его – я всяко беру в антологию. Постскриптумом. Мне так не написать, даже мои "Виконты обланжированные или двадцать раз спустя" – куда как помягче и послабее.

Я не эпиграммист. "Я просто люблю." – цитатой из Ширали (цитатой же из Апполинера).

/1-2 октября 1997/

4. ПОЭМА-САГА О КРЕЧЕТЕ, БЕРКУТЕ, СОКОЛЕ

   (или "Еврейский ключ" Топорова; а также “Садовая идиллия”)

                                                   Посв. Джамбулу и Горькому

"Имен на Руси – в изобилии...

Но в книге имён золотой

Мне нравятся птичьи фамилии:

Их Бог наделил добротой."

(Нина Кан, "Есть в имени сила могучая...", в альм. "Истоки. Накануне ХХI века", М., РИФ "РОЙ", 1998, стр. 359)

   "Идеи носятся в воздухе...":

   "Его псевдонимы были пернаты. Он предпочитал крупных задиристых птиц: Андрей Петухов, Антон Ястребов, Тарас Беркут." – пишет Гриша Рыскин о своем приятеле, спортивном журналисте Алексее Орлове, фигурирующем в повести под “немецким” именем "Миша Адлер" (орёл).

(См.: Г.Рыскин, "Журналист", Джерси-Сити, "Антиква", 1991, стр. 14)

... главный герой альманаха "Ключ" – небезызвестный майор –

Кречетов, Кочетов, Коршунов и Сапсанов...

... поэт Кречетов, друг Синявина, был приведён им к Юлии Вознесенской на заре "Лепты" (январь 1975), и с тех пор не возникал ни на каких горизонтах...

звание – неизвестно.

“во саду ли в огороде”

(русская народная)

"И вот..." очень интересная исповедь 1993-го года "шестидесятницы" Нины Катерли – знал её, имя было на слуху, но знакомы не были...

– ну что, сказал он, васябетаки? и подмигнул.

(из "планового романа", совместно с белкиным и а.б.ивановым, зима-весна 1973, неопубл.)

“сама в садик я всадила...”

(русская народная)

... в художественной форме то же излагает мой хороший знакомец Наль Подольский, современный сказочник, чьи фантасмагории я включал и в антологию "Лепрозорий-23" /23 ленинградских прозаика, 1975, неопубл./ и комментарием к Роальду Мандельштаму /полное собрание текстов, 1982, неопубл./...

– да, "Ключ", действительно – "ко всему"...

Топоров не прав. Как всегда.

/2 октября 1997/

– писал, переписывал этот эссейчик – а в декабре невероятной красоты (восточной – бурятка? – хакаска!) девушка из лен.эстрады – рассказывала мне истории про (об?) куратора Коршунова, как у него два циркача на Запад сбежали, не записал, а по памяти... Как-нибудь ужо...

Жив курилка! Сейчас с ним активно воюет зэк-коллекционер Жора Михайлов: майор (генерал-майор?) Коршунов-Кошелев – депутат от Василеостровского или Петроградского района (см. газету "Гуманитарный фонд" за 1997?)...

   – что-то "сцена у Инженерного" становится стереотипом:

/7 июля 1998/

P.S. пару лет спустя...

... навестивший по осени Митя Шагин, главный "митёк", сообщил, что начальник нынешней культуры в Питере – тот самый полковник-депутат П.Н.(П.К.?) Коршунов-Кошелев, излагавший недавно ему: "Я ж вас, митьков – всегда защищал!.."

Ну, если и.о.президента России – гэбэшная морда Путин, то отчего и культурой не заведовать – им же, тому же ведомству...

/15 января 2000/

… тошнотворно-душно-дотошно пишет о том же (как девица “катетер-ли”), жуя мочалку – миша берг (сегодня, 2 февраля 2006, из москвы переслал мой информант-компьюторщик виктор щукин: “Довольно занятно, и тоже про Питер: http://www.mberg.net/ppchetire/”, привожу целиком)

хотел было убрать половину / две трети текста многоточиями – но раз уж напечатано – читайте:

ГОРА (БЕРГ) ИДЁТ К ПРЕЗИДЕНТУ…

(роман в многоточиях… многоточия ставьте сами)

“Ельцына отметили орденом Дмитрия Донского”

(новости yandex.ru от 1 февраля 2006)

“Так или иначе я был предупрежден, однако, когда во второй половине февраля 1986 в моей однокомнатной квартире на Искровском проспекте прозвучал телефонный звонок и какой-то очень странный голос (с оттенком насмешки, как мне показалось) произнес: «Михаил Юрьевич? Павел Николаевич Коршунов, Управление КГБ по Ленинграду и области вас беспокоит. У нас накопился к вам ряд вопросов, пришла пора поговорить», – я оказался не готов. Представь, такой крутой мен, испытывающий радость от преодоления и причинения боли во время кумитэ, человек, редко испытывающий смущение и никогда не лезущий за словом в карман, вдруг почувствовал, что в горле у него пересохло, все мысли, будто из открывшейся внезапно заслонки, вынесло из башни, и я, боюсь, что совсем неуверенно, выдавил: «Что вы имеете в виду?» Почему-то ожидал официальной повестки и был готов к ней. Мы все были очень хорошо знакомы с книгой Володи Альбрехта Как быть свидетелем, которая представляла собой художественно обработанную инструкцию поведения и ответов на допросах и беседах в КГБ типа: Откуда у вас это Евангелие? – От Матфея. Хотя главная цель книги стояла в не в том, чтобы дразнить гусей, а чтобы отвечая – никого не подвести и себя не посадить. Конечно, знаменитая система ПЛОД не давала совершенной гарантии, хотя бы потому, что самого Альбрехта все равно твои орлы посадили, но, по крайней мере, это была система защиты.

Однако кагэбешные следаки – тоже ребята не промах, они – психологи, знающие человеческую натуру по уникальному опыту допросов, и подготовили мне ряд сюрпризов. Понимая, что совершенно не готов к разговору, я мямлю что-то типа, пардон, не могли бы вы позвонить чуть позже. «Когда Михаил Юрьевич, назовите время. И, пожалуйста, давайте только без игр. Вы, надеюсь, не собираетесь пуститься в бега? Заранее предупреждаю, ничего не получится». «Нет, – говорю я, – перезвоните через – сколько сейчас? – мне нужна была эта якобы непринужденность, вот я смотрю на часы, пытаюсь вспомнить весь свой дневной график, хотя уже понятно, что весь график и, может быть, не только, летит к черту, но психологические игры есть психологические игры, и после паузы отвечаю, – через сорок минут». – «Договорились».

Что делать я не знал, звонить кому-нибудь и советоваться – бесполезно, то, что мой телефон слушают твои телефонисты я знал и ранее. Интересовали же меня проблемы весьма специфические: стоит ли вообще о чем-то говорить с твоими сослуживцами или послать их, откуда пришли, и пустить все по линии строго официальной, то есть – повестка, точная дата, номер дела, который возбужден, в чем именно меня обвиняют и так далее. Дабы почувствовать больше уверенности, я решил записать наш разговор на магнитофон: и разговор потом можно будет еще раз послушать, и говорить под запись буду осторожнее, но, с другой стороны, согласись, какая там еще большая осторожность, если предстоит беседа с людьми, которые хотят тебя отправить туда, куда Макар телят гонял?

Короче, магнитофон, какой-то черный гроб советского производства со встроенным в верхнюю крышку микрофоном, то есть чувствительности ровным счетом никакой, я приволок, поставил рядом, несколько раз пытался во время их ответов, прислонять трубку к тому месту, где сквозили дырочки от якобы микрофона, но потом понял, что ускользает нить беседы и стал записывать только свои реплики. Второй разговор вышел спокойнее, они настаивали на немедленной встрече, я попытался вести диалог по Альбрехту, то есть требовал официальной повестки и номер моего дела, на что с удивлением услышал, что они согласны – повестку пришлют в течение часа, насчет дела я тоже могу не беспокоиться и, кажется, даже упомянули Альбрехта, так, чтобы я понял, что они готовы к этому разговору никак не меньше меня. Дальше начался торг – я всеми силами хотел отсрочить беседу, они настаивали на быстрой встрече. Я, раз это не допрос, а беседа, хотел вытянуть из этого обстоятельства максимум удобства для себя и предлагал встретиться за кофе, скажем, в Сайгоне? Нет, их устраивала только официальная обстановка. Или у них, что предпочтительнее, либо в каком-нибудь официальном месте. Уже потом я понял, что выбор места определялся техническими возможностями вести запись нашего разговора на пленку. Для отчета.

В результате сошлись на том, чтобы встретиться через пару дней в Домжуре на Невском и побеседовать там. Как мы встретимся? «Давайте около входа». – «Хорошо, я буду…», – я попытался описать себя, но был мгновенно прерван. «Михаил Юрьевич, мы прекрасно знаем, как вы выглядите, описания излишне». – «Хорошо, а как я вас узнаю?» «На встречу, скорее всего, придет наш сотрудник Евгений Валентинович Лунин, он вас тоже хорошо знает, и сам к вам подойдет. И еще раз на всякий случай напомню вам – только без игр в побеги и погони, вы человек семейный, серьезный, думаю, разные мальчишеские фокусы не для вас». У тебя были грамотные коллеги, я это предполагал, а вот насколько – мне еще предстояло убедиться.

В назначенный час я, подготовленный по всем законам диссидентской науки, то есть с пустым мочевым пузырем, несколькими проглоченными натощак ложками сухого чая и шоколадкой, дабы не хотелось в туалет, ибо как это использовали и сталинские, и брежневские следователи я знал (типа «ой, извините, у нас туалет засорился, давайте подписывайте протокол и идите себе на все четыре стороны»); короче, прибыл на место. И не успел оглядеться, как ко мне подошел молодой человек с отчетливо комсомольской внешностью, вполне чистым, благообразным лицом, характерной челочкой темно-русых волос, представился и пригласил за собой.

Буквально два шага по известной тебе лестнице, как нам навстречу кинулся какой-то служитель, при вежливо-повелительном тоне на него было потрачено несколько минут короткой беседы: «Нам нужен такой-то зал или такой-то». – «Такой-то сейчас занят, там редколлегия заседает, а такой-то, пожалуйста, но там сегодня вечером мероприятие». – «Во сколько?» – «Полвосьмого». – «Надеюсь, мы успеем». Ни хрена себя, думаю я, сейчас на часах двенадцати нет, а он думает, справимся ли мы за 8 часов. Короче, надо на целый рабочий день настраиваться. То, что мистера КГБ в этом доме видели не впервые, что распоряжался он по-свойски, было неудивительно, не только все общественные места типа домов творчества писателей, актеров, композиторов держал под своим контролем КГБ, но и рестораны, магазины, торговые базы, вот почему, когда началась перестройка, то среди новых и успешных собственников оказались и бывшие партийные и комсомольские функционеры самых разнообразных уровней, и твои коллеги.

На самом деле в тот момент, когда я поднимался вслед за борцом с идеологическими диверсиями по мраморной лестнице, перестройка-то уже началась, ведь напомню тебе, шел февраль 1986 и как раз завтра открывался очередной съезд нашей родной с тобой коммунистической партии, на котором главный доклад должен был делать новый генсек Горбачев. Кстати, то, что атака на меня со стороны твоих коллег имела отношение к открытию съезда, я понял еще во время первого разговора с господином Коршуновым, когда попытался торговаться относительно отсрочки. Им как всегда надо было иметь некоторые козыри впрок, так как о возможном повороте событий, они знали куда лучше, чем мы, относившиеся к этому пока пустому слову перестройка, как к очередным и не имеющим важных последствий играм за власть в верхнем партийном эшелоне. Решили отодвинуть от руля тех конкурентов, кого считали консерваторами, для чего и разыграли псевдореформаторскую карту. Сомневаюсь, что кто-то из здравомыслящих наблюдателей относился к происходящему серьезно. Ты-то уже полгода, как обретался в ГДР, совсем в другой социокультурной обстановке: конечно, интересно, как вы там интерпретировали эти слухи о демократизации и прочем? Потому что, с одной стороны, твой Комитет всегда был информирован лучше, но, с другой, заграница все-таки, своими глазами не увидишь. Но, как говорят, со стороны всегда виднее. Поэтому и я полагал, что съезд для моих будущих следователей – это лишь очередная дата, к которой что-то надо выполнить, а лучше и перевыполнить; и что именно эта смехотворная горбачевская перестройка в конце концов спасет меня от неминуемого срока, я, конечно, даже не подозревал. Хотя был бы тот срок убийствен для меня, или, напротив, спасителен, сегодня сказать трудно. Мне, как и тебя, было ровно 33 года, не знаю, чем ты меряешь свою жизнь, какие у тебя здесь критерии и оценки, отмечаешь ли прошлое и разбиваешь ли его на периоды, но мне свойственно было подсчитывать сделанное. Кратко можно сказать, что по лестнице Дома журналистов, вслед за твоим коллегой, господином Луниным, поднимался достаточно известный в нонконформистских кругах писатель, уже написавший 5 романов, несколько десятков рассказов и эссе, но ни строчки не опубликовавший на родине; это его, однако, нимало не смущало, так как он верил в свое предназначение, как могут верить только очень молодые и пышущие здоровьем люди, подозревающие, что жизнь может измениться в любой момент, но, конечно, не знающие, в чем именно проявятся эти перемены. Похоже?

Нас привели в огромный зал, оформленный с тяжеловесной бюрократической роскошью – красного дерева мебель, огромные окна, забранные душными пыльными шторами, вытянутый во всю длину полированный стол посередине и стулья с высокими спинками по периметру: здесь можно устраивать и заседания Политбюро, и вызывать на партактив проштрафившихся работников пера и блокнота. Сели мы напротив друг друга, на те стулья, что он указал; я не сомневался, что сюда подведены микрофоны, тем более, когда увидел, что господин Лунин не собирается никоим образом фиксировать нашу беседу.

Разговор длился часов пять. К его концу у меня сложилось впечатление, что я переиграл твоего сослуживца по всем статьям; с этим радостным ощущением мы расстались, и только потом я понял, что мы играли не вдвоем, а втроем – третьим был маленький игрушечный Горбачев, в данном случае олицетворявший быстро меняющееся Время. Оно на самом деле проставляло свои акценты, куда более важные, нежели мои остроумные ответы; и кабы не время, моя победа, без сомнения, оказалась бы пирровой. Но начнем по порядку. Сначала говорил только он, а я лишь слушал с возрастающим изумлением, которое, на самом деле, являлось функцией моей недостаточной готовности к подобной беседе. Увы, нам слишком часто свойственно недооценивать противника, особенно, если его позиция с моральной точки зрения кажется ущербной. Но это наш взгляд на вещи, в то время как противник может быть точно так же уверен в своей нравственной правоте, а в ущербности подозревать вас. Кроме того, моральный релятивизм не имеет однозначного влияния на интеллектуальную вменяемость, что мы тоже очень часто упускаем из виду.

Второе мое заблуждение касалось чисто тактического узора разговора. Я ожидал угроз, предупреждений, коварных вопросов, цель которых подловить меня на противоречиях и выдать случайно кого-нибудь из моих друзей. Иначе говоря, я настроился на стиль жесткой интеллектуальной и психологической борьбы, к которой был готов. Вместо этого мой собеседник в качестве прелюдии, исполненной с мягкой и сочувствующей интонацией, познакомил меня с тем, что точнее всего можно было бы назвать пространной устной рецензией на мое литературное творчество. Он говорил о моих романах, с легкостью приводя длинные цитаты, без сомнения льстя моему самолюбию, но льстя настолько грамотно, аргументировано и обстоятельно, что не мог не произвести на меня впечатления. Он говорил не с позиции предполагаемого противника, а напротив, как мой сторонник, сетуя на то, что такой серьезный и значительный роман как Отражение в зеркале с несколькими снами до сих пор не опубликован. Что это безобразие, что писательская верхушка – выжившие с ума консерваторы, которые в борьбе за свои теплые места не хотят и боятся всего нового, в то время как мой роман – это именно то, что сейчас ждет современный читатель, и он готов в некоторым смысле стать моим литературным агентом и добиться публикации романа в одном из ленинградских издательств. Что я по этому поводу думаю? Что же – интересно – думал я? Пока он приводил доказательства моего писательского таланта, я пытался вспомнить, что он кончал – что филолог, это без сомнения, но если бы был с филфака университета, я бы знал, значит, скорее всего, после филфака пединститута имени Герцена. Грамотно говорит, пожалуй, одна из лучших рецензий на мое Отражение, не ожидал, не ожидал.

Однако только я услышал, что мне предложена помощь всесильного Комитета, то даже не стал размышлять о цене, хотя, конечно, не сомневался, что с такой артиллерией опубликовать можно, действительно, многое. Для меня писатель, которому помогает КГБ, уже не писатель, да и вообще никто. Поэтому сказал: «Вы знаете, я в этой жизни не тороплюсь. Пусть все идет своим чередом. Я подожду, когда издатели мне сами предложат, а там уже решу – как себя вести». Здесь разговор передними колесами погряз в колее и начал буксовать вокруг его попыток убедить меня, что его помощь – это просто помощь читателя, небезразличного к судьбе современной литературы и желающего, чтобы новые имена, которых читатель ждет и ищет, наконец, появились. Очевидно, такова была диспозиция разговора – заставить меня принять помощь, стать другом, а затем уже на совсем иных основаниях продолжить наступление. Но тебе я могу сказать без всякого смущения, что в мои 33, когда уже были написаны и Вечный жид, и Василий Васильевич, и даже Момемуры, купить меня посулами было невозможно.

И как только он понял, что жертва ладьи не принята, интонация сразу поменялась. Теперь он несколько меланхолично стал размышлять о том, что такое судьба писателя, и что написать талантливое произведение – только часть писательской задачи, а вторая – и не менее важная, – это свое произведение опубликовать. И – продолжал он – примеры того, как талантливые люди ломаются под грузом безвестности, безденежья и оторванности от настоящей жизни, многочисленны и печальны. Такие люди начинают метаться, совершать ошибки, очень часто непоправимые и легко становятся игрушкой в чужих руках. А здесь кончается литература и начинается политика, причем, враждебная по отношению к нашей культуре, а все разговоры о свободе и прочем – лишь фиговый листок. «Вот, Михаил Юрьевич, в вашей среде принято считать, что КГБ ведет борьбу с литературой. Мол, мы не допускаем до читателя произведения Мандельштама, Ахматовой и других значительных поэтов. На самом деле это не так. Не желают их публикаций именно писатели, занимающие важные позиции в Союзе писателей, они просто стоят насмерть, в то время как наше желание помочь очень часто натыкается на, без преувеличения, гранитную стену. Вы скажете, но вы же арестовываете присланные из-за рубежа издания Мандельштама и даже сажаете их распространителей в тюрьму? Я же отвечу, не надо подтасовывать факты. Никто никогда не арестовывал книг Мандельштама и не предъявлял претензий их читателям. Но откройте американское издание Мандельштама, и вы найдете в нем предисловие Струве, в котором есть достаточно определенные высказывания откровенно враждебного, подрывного толка по отношению к советской культуре, и только эти высказывания заставляют нас забирать эту книгу. Не можем же мы вырезать предисловие, а сами стихи оставлять? Поэтому имеет смысл не обобщать. Да, так же бывает и с отдельными писателями, произведение замечательное, а несколько высказываний делают его непечатным. Конечно, нашим старперам из Союза писателей все равно, а нам не все равно – мы хотели бы, чтобы талантливые умные произведения доходили до читателя».

Я не буду сейчас рассказывать о своих ответах, хотя они, возможно, небезынтересны для тебя, скажу об этом после, тем более, что именно на теме писательской судьбы твой коллега перешел к тому, зачем я, собственно говоря, и был вызван на беседу – к моему участию в журнале Литературный «А-Я». Да, я забыл упомянуть еще об одном козыре, которым он, должен признать, очень умело пользовался. Он постоянно ссылался на моих знакомых и разговоры с ними, и цитировал их, причем довольно точно и без иронической интонации, чем вызывал у меня, конечно, оторопь. Я безусловно, подозревал, что твои коллеги могут подслушивать телефонные разговоры, это понятно, но он цитировал высказывания из очных бесед, в Москве и Ленинграде, и я каждый раз с изумлением замолкал, пытаясь понять, каким образом он мог знать, что мне сказал Алик Сидоров или Дмитрий Александрович Пригов, если мы были, были – я пытался быстрее вспомнить, где мы были, каким образом мог быть закреплен микрофон, и не мог, конечно, сообразить.

Я понимал, зачем эта демонстрация всесильности КГБ, которое знает обо мне больше, чем знаю я сам, – чтобы я привыкал к мысли, что скрывать что-либо бессмысленно. И далее начались действительно неприятные вопросы. По нашим сведеньям вы – редактор А-Я, наряду с тем, кто назван в журнале Алексеем Алексеевым, а на самом деле, как всем известно, это – Алик Сидоров, ваш близкий приятель, и он, готовя журнал, конечно, не случайно постоянно приезжал к вам в Ленинград, в квартиру на Искровском, а вы ездили к нему. Насколько я понимаю, вы обсуждали содержание и состав первого номера, и нисколько не удивлен, что ваша статья – первая в номере, по сути дела это манифест, статья носит программный характер. Более того, в этом же номере еще несколько ваших материалов, в частности статья о Борисе Кудрякове. Вы понимаете, что в журнале достаточно материалов, чтобы инкриминировать вам антисоветскую агитацию и пропаганду, вот, например… и далее шел анализ того или иного высказывания из той или иной статьи номера. Самое главное, это я понял почти сразу, что при всей моей уверенности (а точнее самоуверенности) в неподкупности, меня твой паренек из педвуза купил, да еще задешево: тем, что он начал беседу с моих романов, грассируя своей симпатией ко мне, осведомленностью в моем творчестве и прочей заранее подготовленной лестью, он заставил меня принять тон трезвой мужской откровенности; и в тот самый момент, когда мне понадобилась холодность и отстраненность, ее у меня не было, так как я уже обменял ее на сочувственное внимание и похвалы в мой адрес.

Но делать было нечего. Вы знаете, эта тема, которая все-таки вызывает у меня недоумение – кто я: свидетель или обвиняемый, а это принципиальная разница: как свидетель я обязан давать показания, но строго по делу, а как обвиняемый – нет, так как имею право не свидетельствовать против себя. Ты думаешь, этой фразой из Альбрехта я пресек напор твоего сослуживца относительно меня, Алика, А-Я и прочего? Ничего подобного, я все упустил, я был уже на дружеской ноге с Женей Луниным-Лукиным и вел с ним непринужденный интеллектуальный разговор, который, однако, умело сводился им к ряду простых вопросов о моем участии в А-Я. И я отвечал, отвечал, что называется, правду, каждое слово стараясь протестировать на возможность навредить кому-то еще кроме меня, и в результате сам избрал одну довольно сомнительную тактику общения с твоими друзьями – правда, ничего кроме правды, но, конечно, не вся и не обо всем. Короче, все мною сказанное можно было бы свести к следующему – да, эссе Игровой жанр – мое, и это именно мой взгляд на современную литературу, я готов отвечать за все там сказанное, если будут по этому поводу претензии. Что же касается отрывка, который является как бы статьей о Боре Кудрякове, то это отрывок из моего романа и как он попал в журнал, даже не представляю. В любом случае, я без сомнения, автор этого журнала, но не редактор его, с Аликом Сидоровым меня связывают приятельские отношения, не больше. Я сказал то, что действительно было, однако не сказал, что Алик в течение нескольких месяцев добивался моего разрешения на публикацию отрывка из романа Момемуры, а я так и не согласился, и, значит, Алик поместил отрывок о Кудрякове без моего разрешения и даже вопреки запрещению. Но ведь не мог же я это сказать, подставляя Алика? Если я скажу, что на этой теме мы простояли более двух часов, то тебе будет понятно, насколько это было важно.

Наконец, он сдался или только сделал вид. Хорошо, пожалуйста, теперь напишите все, что вы сказали, и то, что считаете правдой – еще один твердый взгляд на меня, как бы свидетельство того, что мне верят, но не до конца – напишите в виде заявления. Какого заявления? Я вам сейчас продиктую: заявление на имя начальника нашего отдела… Нет, извините, но ничего писать я не буду. Как так, не понял, вы пять минут назад уверяли, что все сказанное вами, является правдой, а теперь не можете изложить это слово в слово в письменной форме? Да, не могу, потому что отношусь к письменному слову с трепетом и обдумываю, что называется, каждую запятую. Прекрасно, мы никуда не торопимся (шел уже четвертый час нашей в высшей мере увлекательной беседы). Нет, мне не хватит времени до начала следующего мероприятия в этом зале, и, кроме того, знаете ли, для меня письмо – функция свободного человека; я, может быть, и опишу все это, но не сейчас, а когда-нибудь потом, и тогда это будет многостраничный роман, возможно, вроде так понравившегося вам романа Отражение в зеркале. Ну и так далее, эта тема заняла у нас еще почти час.

У моего собеседника были сильные доводы, например, такой: вы думаете, мы здесь с вами беседуем, потому что мне интересно – так вот, не только поэтому, я еще нахожусь на работе, и должен прийти и доложить начальству, так и так, наш разговор с Михаил Юрьевичем Бергом имел пусть не слишком большой, но результат, выраженный вот в этом документе. В ответ твой коллега слышал уже известную вариацию на тему о том, как пишутся романы писателями, ощущающими особую ответственность перед словом. Тогда следовал следующий довод – вы, Михаил Юрьевич, без сомнения, принципиальный человек, но у всех свои принципы, не только у вас, но и у нашего с вами государства. Вы соблюдаете свои правила, в том числе чести, государство чтит свои, которые называются уголовным кодексом. Да, есть добрая воля, которая может быть правильно понята и принята, а может быть и отвергнута. Ваше право. Но на этом все не кончится, надеюсь, это вы понимаете. Я должен вернуться на работу и составить рапорт, который ляжет очередной страничкой в ваше дело, а там – смею вас уверить – достаточно материалов, чтобы в любой момент предъявить вам обвинение по статье 190 прим., ну, а если вы будете упорствовать, то и не только. Короче от вас зависит, какой документ продолжит наши с вами отношения.

Признаюсь, все это было неприятно, я чувствовал, что его угрозы основательны, но также знал, что не имею право ничего писать и ничего подписывать во время вот такой вот полуофициальной беседы, которую он, оказывается, задумал сделать официальной. У меня был один козырь – доказывать свою правоту так, как я мог; и здесь я опять вернусь к одной составляющей нашей беседы, которую я сознательно опустил. Дело в том, что я в этот период был увлечен философией Серебряного века и на протяжении всего разговора постоянно черпал в этой философии доказательную базу, и именно это, как мне показалось, сыграло существенную роль. Моему собеседнику явно также импонировала философия Шестова, Розанова и Булгакова, каковую я успел узнать глубже его (все-таки представитель свободной профессии, нет нужды гоняться за идеологическими диверсантами). Это давало мне постоянный, скажем так – моральный перевес. Неоднократно я ловил на себе его изумленно-уважительные взгляды, он, очевидно, ожидал, что я буду цитировать что-то, в его представлении, человеконенавистническое вроде Мальтуса и Ницше, а вот на доводы Бердяева он далеко не всегда мог привести контраргумент соответствующей силы.

Короче, еще полчаса пререканий, и он сдался. Хорошо, пусть сегодня будет по-вашему, демонстрируя усталость, сказал он, история покажет, кто из нас был прав. Однако я напоследок хочу сказать вам следующее – меня вы, конечно, в состоянии обмануть. Нет, нет, я не утверждаю, что вы меня обманули, просто предполагаю, что это возможно: меня, как человека с определенным опытом и определенными знаниями, естественно ограниченными, вы можете обмануть и, возможно, обманули. Но обмануть Систему вам не удастся. Понимаете, еще никто не обманул Систему, которая если не знает всего о вас сегодня, то будет все знать завтра, и если впоследствии окажется, что вы обманули, я вам не завидую.

Что тебе сказать – конечно, не мороз по коже, а какой-то холодок в душе я все же ощутил. И не от его угрозы, а от его уверенности во всесильность КГБ, который он из особого почтения назвал Системой. С отчетливым священным ужасом перед тем, что больше любого человека и сильнее всех вместе взятых. Похожую интонацию я помню у начальника военной кафедры моего института полковника Оганесянца, когда в ответ на какой-то глупый проступок студента с легким армянским акцентом сказал: «Вот вы, смеетесь, вам смешно, я вам скажу так, да, я немолодой человек, полковник, но я пока в армии хоть одним пальчиком, да, я ей принадлежу, и она может со мной сделать, что хочет. Все, что хочет – все сделает, я это знаю, и вы это знайте, потому что вы сейчас здесь, в этой аудитории, и тоже принадлежите армии, которая может сделать с вами все, что захочет. Не забывайте!» Мы тогда посмеялись, но холодок был тот же и от того же самого: полковник Оганесянц не сомневался во всесильности Армии, и мы ему поверили. Не знаю, было ли и тебе свойственно это почти религиозное отношение к вашей Системе, глубочайшее почтение к всевидящему и вездесущему Комитету государственной безопасности, но я потом встречался с этой мистической верой в силу КГБ и у продолжающих службу, и у вышедших в отставку.”

(Михаил Берг, «ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТУ», стр. 4, http://www.mberg.net/ppchetire/)

я такое читать не в состоянии (и, полагаю, президент – тоже, да ему, как мне, и некогда) – но раз уж такое печатают, или скидывают в помойку-канализацию всемирной сети – то читайте и вы… максимально мелким шрифтом…

(2 февраля 2006)

5. "КОВРИЖНЫХИ. КРУЧЁНЫХИ. ГУРВИЧИ..."

    (заголовком из антологии "У Голубой лагуны", том 4Б)

"... за исключением разве что Михаила Яснова*, но это тот случай, когда добела не отмоешь..."

(В.Т., "Игра в классики-2")

"ведь всё в НАТУРЕ правильно –

комар, кривулин, клоп..."

(ККК, "Вавилонская башня" /1967-72, опубл. в 1996/, "Жига, менуэт и бурре, с примечаниями". Стр. ищите сами.)

"эпоха была другая. клопов не было совсем, а гурвичей было меньше."

("плановой роман", в соавт. с белкиным и а.б.ивановым, 1973, неопубл.)

" – А ты, Гурвич – курвич! Я тебя в ученики не беру!..."

(осень 1969. быв выкинут за пьянство из сумасшедшего дома, завалился с собутыльником Женей, инженером из Смольного /Sic!/ в кабак Союза писателей. а там кагал. "это, – говорю, – всё мои ученики..." инженер из Смольного не верит. "ученик куприянов – встать!" встаёт. "ученик охапкин!" воздвигается. "ученик эрль!..." "уже стою! уже стою!..." "ученик кривулин..." не встал, сука. встал вместо него, почему-то – гурвич: “и я...”. на что и был ответствован приводимой фразой.

потом я посокрушался малость, с полдюжины лет. обидел мальчика... гляжу – нарисовался "яснов", испоганивший с кружковым всю детскую поэзию, а заодно и некоторую взрослую, аполлинера... и олежку григорьева, падла, причесал "под совка". гнидный человечек. но успешливый, покруче топорова.

а в годы оны, помимо малого поэта кривулинско-мазьёвской тусовки, был он ещё и секретарём кондового либерального совка (из умеренных "либеральных левых"), ефим григорьича эткинда. по секции переводчиков.

"у вас есть гурвичи? добро пожаловать в гурвичи!

храните ваши гурвичи в сберегательной кассе!"

(из того же "планового романа", цитируемого в антологии, том 4Б)

там же – в "голубой лагуне" – приводятся две эпиграммы топорова на уше-выпомянутого мишу (ещё не "яснова"):

" – Что это? Клоп или прыщ? – у Гурвича дева спросила.

– Дура! – ответил поэт, и отвернулся к стене."

"Переводчику Превера

Нехватает двух вещей:

У бедняжки нету хера,

У Превера – нет прыщей!"

(вторая половина 60-х)

... такой был, прыщавый еврейский мальчик, с проволочными кручёными волосёнками. мягкий и безобидный. вымахал в крупную мелкую сволочь. по стопам шефа (но тот хоть был "поинтеллигентей". и пограмотней.)

/2 октября 1997/

... и нет конца этим – сугубо литературным (из истории литературы) – изысканиям...

Моё дело – вспоминать...

Примечание по ходу:

... из поэтов я сугубо необъективен к четверым, по причинам личным и эстетическим – двум ленам (шварц и игнатовой), генделеву и нестеровскому. добавим сюда ещё миронова и армалинского-пельцмана – и, пожалуй, всё...

гурвичи – не в счёт.

ПОД ТОПОРОВЫМ-2...

(или "Переводчик о поэте" – 2)

Эпиграфом можно поставить афоризм Соломона Волкова:

"А для России он умер еще раньше."

(С.Волков, М.Прицкер, "Мир Бродского – без Бродского", НРС, 25-26 января 1997, стр. 26)

... топоров не перестаёт быть злостным эпиграммистом. к сожалению, как всегда, справедливым. "умён. холоден. дьяволоват." – не устану повторять характеристику, данную "матерью поэтов", юлией вознесенской, в её дневниках 1975-76. ...

   Слово Топорову:

   "... Одна и та же компания в полсотни стариков и старух то в слякоть, то в гололедицу переползает с одного мемориального кладбища на другое, из последних сил имитируя всенародную славу.(*) Одни и те же люди – со сцены, с телеэкрана, сидя и стоя, – по третьему, по четвертому, по пятому разу пересказывают байки даже не в довлатовском, а в непроизвольно-хармсовском духе. Старухи сладострастно вспоминают "чудное мгновенье" ("я помню нашу свалку на комоде"), старики твердят: "Нас мало. Нас, может быть, трое", числя в составе великой троицы самого себя на пару с "Рыжим" и категорически запамятовав имя третьего. (См. сноску 1*.) Потом они выезжают на Запад и делятся воспоминаниями с тамошними стариками и старухами – а у тех свои воспоминания, точно такие же. Журнал "Знамя" заводит на своих страницах ежемесячную "будку Бродского", в которой все те же старики и старухи, как местного, так и эмигрантского розлива несут ту же самую околесицу. Не допущенные на страницы "Знамени" солируют (а допущенные – бисируют) в "Звезде". О такой малотиражной мелочевке, как "Литературное обозрение" или "Новое литературное обозрение", и говорить не приходится. Общее ощущение неловкости, более того, непристойности происходящего усиливается стараниями "интеллигентных" властей. В последние дни градоначальства в Санкт-Петербурге Анатолий Собчак открывает мемориальную доску на доме Мурузи и выписывает покойному поэту билет почетного гражданина города. Премьер-министр Черномырдин прибывает на похороны – и по запарке попадает в соседний зал, где отпевают крестного отца нью-йоркской мафии. Президент распоряжается в рамках собственной предвыборной кампании издать массовым тиражом двухтомник поэта. Неистовствуют новые литературные "генералы": Евгений Рейн умолкает только затем, чтобы предоставить слово Александру Кушнеру. На смену сыновьям лейтенанта Шмидта приходят "друзья" и поэтические соперники Иосифа Бродского.

   Парад пошлости. Салют бездарных амикошонских виршей. Триумфальная пляска живых мертвецов над неостывшим прахом. Охранная грамота, задним числом выписанная литературным недотыкомкам.

    Всего через несколько часов после смерти Бродского в одну питерскую и несколько зарубежных газет поступил по факсу многостраничный, диверсифицированный, стилистически изощренный некролог, все в нем (включая некоторые неточности) свидетельствовало: некролог был заготовлен впрок, еще при жизни поэта. И расторопного плакальщика трудно упрекнуть: в виртуальной реальности нашей литературы Бродский умер раньше, чем у себя в Нью-Йорке. ..."

(Виктор Топоров, "Похороны Гулливера", журнал "Постскриптум", прил. к "Неве", №2, 1997, стр. б/н., но 282-3)

... и уже вожди и дары данайские их – превращаются в литературу:

   “Вот и Бродский умер, и Ельцын ему на могилу венок прислал из каких-то очень странных роз (их, конечно, тут же украли), очень уж они походили на женские гениталии, как бы намекая, что это не он когда-то на Бродского положил.”

(Лев Халиф, “ЦДЛ”, Екатеринбуг, “У-Фактория”, 2001, стр. 533)

Сноска 1* (моя; стихи приведены у Топорова):

"Потом Ахматова все это подтвердит.

Вдвоем за столиком, а третье место пусто."

(Рейн, "Звезда", №1, 1997)

"Когда я выходил в люди, я мечтал научиться писать, как Найман."

(бродский, у а.сергеева, "омнибус", букер 1996, стр. 432)

   "Иосиф Бродский начинал как поэт одной питерской литературной компании. Как самый молодой и самый сильный поэт в компании, что, впрочем, даже в те годы звучало не слишком комплиментарно. Потому что сама компания была если не второсортной, то заведомо заурядной – и на фоне уже гремевших в стране и мире "эстрадных" москвичей, и в присутствии дебютировавших одновременно с нею Глеба Горбовского и Виктора Сосноры. Так, книжные мальчики, тихие пьяницы и при случае бабники, умеренные острословы и еще более умеренные стихотворцы, искавшие покровительства старших, что подлинным поэтам не свойственно, неизменно почтительные "ахматовские сироты". Все они, за исключением, понятно, самого Бродского, переросшего их стремительно и бесконечно, вели в последующие десятилетия паралитературное существование (грамотно, то есть без стыдобищи, приспособленческое) – и выскочили, как постаревшие черти из табакерки, лишь заслышав обращенные к ним снисходительно-призывные слова нобелевского лауреата."

(Ибид., Топоров, стр. б/н., но 283)

   "... славу, тем более заморскую, у нас любят – и многие приобрели книги Бродского из голого снобизма. Приобрели, пролистали, остались равнодушными – и поскорее поставили на полку. Первый том Собрания сочинений вышел тиражом в 50 тысяч экземпляров, второй – в 40, третий – в 30, четвертый – в 10. Оставляя в стороне вопрос о качестве издания (хуёво-самодеятельном – ККК), отметим, что при отечественном неравнодушии к собраниям сочинений здесь просматривается в<...>* отрезвляющая тенденция!

/* брак в ксероксе./

   Вот эти 10 тысяч плюс-минус случайные люди и есть, грубо говоря, истинное число поклонников поэзии Бродского. По западным меркам – страшно много; по отечественным – мало; в целом же, учитывая особость, повышенную субъективность и заведомую усложненность поэзии и поэтики Бродского – нормально. Бродский это не Евтушенко и не Высоцкий..."

(Ибид., Топоров, 287-8)

   – и, наконец, топоров-эпиграммист, мой самый любимый:

   "Статье Машевского в "Невском альбоме" предшествуют пятнадцать стихотворений, написанных в августе 1995 года...

...........................................

Человек говорит о жуке – в это время жук

Залетает в окно. Совпаденья такие Юнг

Называет синхронностью. Это смущает разум

Ложная мотивация (радость или испуг?),

С кресла нас поднимая, – и то, и другое – разом.

   Виртуозное владение классическими размерами в очередной раз соединено с живым человеческим голосом. Правда, чужим. С голосом Бродского, хотя и искаженном до неузнаваемости. Кушнеру принадлежит разве что рифма "жук – Юнг", понятно и ее происхождение: человек икнул и пукнул одновременно..."

(Виктор Топоров, "Похороны Гулливера", журнал "Постскриптум", прил. к "Неве", №2, 1997, стр. б/н.)

... фрейдисткая оговорочка Топорова:

"И, соответсвенно, все стенограммы и контрстенограммы, воспоминания о судье Савельевой, Константине Лернере* и младшем Воеводине бесконечно докучали ему. Равно как и статус жертвы режима."

(Ибид., стр. 284)

* – см. материал "правда о гордине", мой (неопубл.).

"P.S. Не хотелось бы думать, что кто-либо согласится с этой статьей всецело. Редакция находит в ней утверждения бездоказательные, к тому же несправедливые – на иных страницах предвзятая враждебность ослепляет автора.

   А все-таки тут настоящая литературная злость – только очень грубого помола и с примесью нелитературной. ...

   Но вообще-то браниться чужими стихами, драться гробовой доской – не рыцарское дело.

   Но даже редакции "Постскриптума"* – не переделать В.Л.Т. Не мог он пасквиль от памфлета, как мы ни бились, отличить. ..."

(Ибид., стр. последняя, б/н.)

– я соглашаюсь. и могу ещё добавить. что и делаю.

витя, дай руку! что бы ты ни писал обо мне.

* если в редакцию приложения к "неве" входят члены её редколлегии: борис никольский, стукач евгений вистунов, соломон-саша лурье, то – всем бы им по ебалу.

... "памфлеты" надо учиться писать – у гордина. см. раздел "правда о гордине". (повторяю).

... никто не услышал горечь Топорова:

"Стыдно, конечно. Стыдно и страшно. Эта статья написана с некоторым пережимом – прежде всего, в том плане, что многие ее фигуранты, судя по всему, сами не ведают, что творят; здесь же их поступки и высказывания интерпретируются как предумышленные."

(Ибид., б/н.)

... остальные – и многие! – цитаты из топорова я раскидал по соответствующим им главам. всё-таки, какая-то фантастика: что ни пишу – материал прямо с неба сыплется, и прямо в руки!... вчера – бах переслал мне мемуары сергеева, сегодня – в ящике пакет от динки виньковецкой со статьёй топорова...

ну и пускаю обоих переводчиков – подряд. двух, сугубо разных поколений: сергеева, р. 1930-х и топорова – 1950-х, по обе стороны нобелиата. и пусть оба – немного старше (5 лет) или столь же немного младше (те же 5) меня и нобелиата (который младше меня на месяц) – насколько всё-таки разная у них этика и эстетика! поэтому-то сергееву дали "букера", а топорову – по башке... его – сергеева – ровеснички и соратнички (по совпису), кстати.

стоящие у кормила и кормушки...

/5 февраля 1998/

(*) нешто я так и не выпечатал из Кушнера?...

надо лезть в Полухину...

ПРОВИДЕНЬЕ ЗА ШЕСТЬ ЛЕТ ДО...

" – Существует ли сейчас в России культурная и духовная потребность в стихах Бродского?

– Настоящие стихи всегда нужны, не всем, конечно. ... Другое дело – широкий читательский спрос. Он соблазнителен, но опасен. В России не знают меры и любовью могут задушить. Еще два года назад на каждом перекрестке кричали о Высоцком, сделали из него большого поэта, совершали паломничество на его могилу, жгли свечи и т.д. Устали, остыли. Потребовалась другая жертва. Юбилеи Ахматовой и Пастернака обернулись чудовищной пошлостью, их произвели в литературные генералы. Сейчас взялись за Бродского. Боюсь, что и ему не поздоровится от жарких объятий. ..."

(Кушнер, в: В.Полухина, "Бродский глазами современников", /интервью с А.Кушнером, май 1990, Ленинград/, "Звезда", СПб, 1997, стр. 114)

    ... в этих вяземских сам чорт ногу сломит:

    "Меж тем разыгрываемая льстецами при жизи Бродского партитура: Бродский – Пушкин, Кушнер – Баратынский, Рейн на пару с Уфляндом – коллективный Вяземский (на роль Лермонтова скрепя сердце пригласили Кривулина) теперь преобразилась. Кушнера в Пушкины не произвели, но вот Бродского в Баратынские понизили. Два таких Баратынских при несуществующем Пушкине. Который из них лучше? Да в общем-то оба Луя в одну цену.

     Ой ли?..."

(Виктор Топоров, "Похороны Гулливера", журнал "Постскриптум", прил. к "Неве", №2, 1997, стр. б/н.)

/далее материал см. по рукописи "Русская поэзия от А до Б", неопубл./

... о вяземских-лосевых, вяземских-найманах, и т.д. (вплоть до лермонтова-алейника у соломоши волкова, см.)

/1998/

P.S. БЫЛЬКА (МУЛЬКА): “А РЕЙН ПРИЕХАЛ ОТСОСАТЬ У БРОДСКОГО!”

... я и не помню. Ну – ляпнул в разговоре. Дальнейшее – уже от Юленьки Беломлинской (растрепала, заразка):

... сидят они с вдутым Гандельсманом в кабаке у Ромки Каплана, она ему эту мулю на ухо шепчет. Вовик во весь голос, на весь кабак: “А Кузьминский сказал, что Рейн приехал отсосать у трупа Бродского!” Юлька его в бок пихает: кабак-то – Ромкин, поклонника и со-пайщика, а Гандельсман – своё (моё) – на весь кабак, опять. Всенародно.

Потому – очень уж его Рейн достал. Вселился Гандельсман, по смерти покровителя-патрона в его квартирку на Мортон, 44 – временно, разумеется, и по блату, за бездомностью. Является в Новый Йорик – Женя Рейн, на торжество похорон и последующие мероприятия-почести. Звонит Гандельсману – “нельзя ли зайти?” Тот обрадовался – о стихах поговорить (здесь-то – не с кем, даже Бродский – единственному слушателю, вовсе даже балеруну, Мише Барышникову, читал). Является Рейн, со съёмочной группой – сниматься в квартире Бродского... Попозировал и ушёл, с киношниками. Поговорили, “о стихах”, одним словом... (У меня в Антологии Рейн – фотками в квартире-музее Пастернака, кстати.)

Сплошное труположество.

... А Гандельсман – он живой, чем мне и понравился. Не стихами. Стоим у “Оранжевого медведя” – мне Юлька друзей-поэтов представляет. “Знаете, – говорю, – Володя, мне ваши стихи – как-то никак.” Не обиделся. “А давайте, я вам стихи Юры Кессельмана почитаю, погибшего в горах!” Стихи Кессельмана мне понравились, стребовал для антологии (но и по сю не получил). И подводит Юлька ко мне поэта-врача Грицмана. “Спасибо, – говорю, – Андрей, но мне ваши стихи активно не нравятся.” “Ну и что, – говорит тот, – а мне – ваши не нравятся!” За что и держу Грицмана по сю – за полного мудака. А Гандельсмана, открыто воняющего Бродским – возлюбил. За неведомого мне поэта, “погибшего в горах”. И за непонтовость.

Грицман же стихи пишет – “чтоб девушки ему давали” (но они всё равно не дают, или не очень – в основном, за скупость /жмотство/ его, качество зело “не поэтическое”).

... А Рейн действительно выглядел таким вампиром-некрофилом, насосавшимся и несколько опухшим, в свой визит похоронный. И ко мне его Беломлинские затащили, сидел у меня на кухне, вялый как осенняя муха, чуть не засыпая. “Стихи, – говорит, – прочту. О Венеции.” “Женя, – говорю, – может, о Петербурге лучше?..” “А о Петербурге я уже написал!...” И прочёл. О какой-то Венеции (или Греции) – я помню?

Очень весь был, как утомлённое солнце. Далеко не нашей поэзии.

/18 ноября 2000/

СОРОК ЛЕТ ПРОВАРИТЬСЯ В ГОВНЕ И НЕ НАЧАТЬ ИМ ПАХНУТЬ?

(Виктор Топоров, "Записки скандалиста", АСТ-Захаров, М., 1999)

                                       еврейской девочке-курсистке

                                                                          бэллочке

                                                         и санчуку и мадлен

"40 лет встаю на работу в 6 часов и никак не могу к этому привыкнуть", сказал мне как-то в юности 60-летний мужик и сразил наповал

уйти в ночные сторожа и ложиться в 6 ему в голову не приходило

40 бочек говна и 4 специи у топорова

перечислим: базилик, кориандр, мята кошачья, травка-вонючка

вензель, биляк, карамян, генделев

добавим единственного поэта, божественно пахнущего – ширали

в 40 лет я сделал великое открытие для себя: кафка и гашек прожили всю жизнь в одном и том же городе и увидели два диаметрально противоположных мира

мир кафкинского таракана и мир бравого солдата швейка

по статусу мелкий чиновник кафка и бойкий журналист гашек должны были ходить в одну и ту же пивную

"прага это ужас, прага никогда не отпустит" – писал кафка

а в этой же праге и в той же пивной гашек создавал партию умеренного прогресса в рамках законности и внаглую баллотировался от неё в парламент

бочки а также котлы – не в аду же! – каждый выбирает сам

вынужденные ингредиенты совписа и русско-еврейской (на 90%, по топорову) секции переводчиков – можно было заменить на персональную бочку, где ингредиенты подбирались по вкусу (ненужное выкидывалось)

топоров выбрал свою бочку – бачок унитаза, очко переводчиков

нюхал, нюхал сорок лет – и теперь почему-то плюётся

"а у вас нет другого глобуса?" – анекдотом про еврея в ОВИРе

говно везде пахнет одинаково – совершил я открытие в вене, в мои 35, и с тех пор стараюсь его не нюхать

разве полдюжины раз вынужденно (одноразово) – на славиках американских университетов, "голосе америки" и "свободе", конгрессах и фестивалях поэзии, в "новом русском слове" и иных эмигрантских газетках и журнальчиках

пахнет тем же чем в родном и не позабытом совке

но можно не нюхать

"но ведь своё, родное" – приговаривал, утираясь, папаша, посадив дочку себе на голову, а младенец обкакался

так и живём. привыкая к запаху. и почитая его привычным, неотъемлемым

потом об этом пишутся мемуары, мало чем отличающиеся друг от друга – разве талантом в описании разнообразных запахов говна

мандельштамиха, чуковская, л.я.гинзбург, евтушенко, липкин, найман-рейн, довлатов, с.волков, топоров, эмма гершейн

своё, родное

"но уйти из искусства!" – анекдотом о еврее, убиравшим говно за слоном в цирке и поимевшем от него аллергию ("смените работу" – сказал врач)

не уходят.

один владимир гольцшмидт, футурист жизни, быв выслан в 1919-м за нудистскую демонстрацию, "без пяти" (без права жительства в 5 городах) благополучно помер в петропавловске-на-камчатке в 60-х

там же в магадане чуть не в 90-м помер и вадим козин, не пожелавший возвращаться в москву, где его знала каждая сука (им же и заложенная)

не уходили

булгаков слёзно писал сталину – чтоб хоть в театр (где пастернак переводил фаустов и шекспиров, за мзду немалую)

и только платонов пошёл в дворники. но в дворники при литинституте, в москве – вот уж гордыня паче смирения

с 20-х по 70-е, вычетом четвертушки лагерей, шаламов то искал бога в салоне бриков, то слал стихи на отзыв веронике тушновой – ведь своё, родное, кто ж ещё и оценит

мемуары ванды захер-мазох идентичны воспоминаниям анны григорьевны сниткиной (с поправкой на описуемых)

но ведь галичанин леопольд захер-мазох успешно конкурировал на европейском рынке с орловским помещиком иваном тургеневым (не в пользу последнего)

по питеру – вычетом моей отнюдь не мемуарной (по сути*) антологии – имеем пока книгу топорова, лукаво-врущие интервью кривулина, плюс разрозненные (сугубо хвалебные) публикации на смерть членов совписа, да старческое блекотание л.я.гинзбург

* по сути – потому что в томе 5А нарисовался подзаголовок: "мемуары о живых"

и все имена названы своими именами, без пропусков, инициалов и точек

одна правка – серёжа "и/ван/ов" – может, братику моего оруженосца не в кайф вспоминать, что старик дар его в попочку ебал (о себе я признался, и с гордостью)

о мемуаристике г.иванова, одоевцевой, яновского, ржевского, горбова, бунина, седыхов и прочей ебиграни говорить попросту не хочется: определяет не искренность и достоверность, а талант

воистину, "литература выше нравственности", пушкиным

что мне топоровские оценки гранина, линецкой, эткинда-адмони, корнеева, гнедич, с.в.петрова – если я изначально поставил на них крест (быв при том даже лит.секретарём тётки таньки, любимейшей)

а и она варилась в том же говне

что мне появляющиеся в прессе обвинения в адрес л.в.успенского (заложившего обериутов) и п.лукницкого (стукача при ахматовой), если мне и лёвке успенскому, крёстному братику, посвящено "слово о словах" (и чуть не пропита легендарная "большая книга маркизы" сомова из тайного ящика стола писателя-филолога, за что и был изгнан в 63-м), а второго знаю лишь по нежно любимой памирской книге "ниссо"

не знаю и не интересуюсь, что напишут о г.тушкане, авторе книги детства номер один, "джура"

всё что сказано о гайдаре (а сказано немало), не закроет ни тимура, ни чука и гека, ни мальчиша-кибальчиша

спрашивается, стоит ли писать мемуары?

триппер пушкина не отталкивает, а приближает

"другой петербург" к.ротикова сразил меня не гоможопничеством, а описанием коломны и калинкина моста, где под каланчой пожарной и был написан в октябре 1959 мой "туман"

как в фильме "bullet to beijing", канадо-англо-советском боевике – улицы, мосты и каналы питера, облупившиеся стенки задворков московского вокзала, где я целовался и прочее с нынешней (из того 1961) супругой

цитировать...

цитировать мемуары нужно либо в полном объёме, либо комментарием в контрапункт, если уж слишком и внаглую врут

вот и получаются полста страниц к какой-нибудь эмме герштейн, протеже топорова на букера

а топорова комментировать незачем (да и не о чем). разве двойную парашу об угоне самолёта бродским (с попыткой "левитации на арарат"), но и она уже проанализирована в главе "самолётное дело майора пронина", параллельным цитатником. льва овалова топоров явно не читал, не то поколение: на 6 лет младше

говорить нужно о многом или попросту ни о чём

легенда (даже если их несколько) всегда правдоподобней и приемлемей, нежели реальность

как 3 легенды о смерти николая степановича гумилёва: телеграмма ленина опоздала, телеграмма пришла вовремя, но он заявил: "здесь нет поэта гумилёва, здесь есть офицер гумилёв", и третья – что матросики просто утопили белую кость в сортире. мне лично третья кажется правдоподобней.

но её не приемлет учёный комментатор вадик крейд /крейденков/.

расписали по дням и часам последние дни высоцкого – истины не прибавилось

выясняют, три четверти века спустя, кто последним видел есенина, какой системы пистолет был у маяковского (пушкина), и кто стрелял в лермонтова из-за горы

но даже живые свидетельства ложны (см. "расёмон" акутагавы)

семь рассказов об одном

и всё неправда

трагедия (по марусе климовой) бродского не в том

а в том, что он стал из пророков профессором

и что мне сильман и адмони (липкин и лиснянская) если ещё не написана история венички ерофеева

маятник* ему как и высоцкому поставили (но высоцкому уже убрали)

* опечатка: памятник

маятник фуко

когда умиравшему свифту дублинцы сказали, что поставят ему памятник, он, на мгновение выйдя из безумия, грустно сказал: "бедные глупцы..."

мемуары малых сих

вот они не лгут

поскольку не страдают манькой величкиной

тихая и юная ольга ваксель против злобной мордоворотины и извращенки н.я.мандельштам

слушают вдову

"сусанночка мар забегала, она хлопочет об осе... переводит с какого-то литовского..." всё.

легендарная "ничевочка" (от появлений которых дрожал маяковский), жена рюрика рока, любовница мариенгофа – одной строчкой. зачем? ведь она пишет – "об осе".

"костарев уговаривал осю заняться каким-то дальним востоком... оттяпал квартиру...", "чёрный гений семьи мандельштам"...

"повесть о срединном китае", "проклятие человека" – н.я.. читать не изволили. а зачем?

"ВСП или ничего о ничевоках" – наш с очеретянским стостраничный цитатник о группе

хор комиссаров (с востока): "ах, эти ничевоки!"

хор профессоров (с запада): "у, эти ничевоки!"

фурманов и терапиано, князь трубецкой и серафимович, согласно и стостранично матерят "этих ничевоков", о которых – ничего...

книгу завернул за неактуальностью издатель игорь ефимов, в середине 80-х

в конце 90-х скучная литературовРедческая статья николюкина или галушкина в "de visu" или НЛО о

легенда ничевоков похерена

литература усредняется и нивелируется – вкусом и спросом читателей

кухней авторов, разогревающих и готовящих дежурные блюда

мемуары кухарки серафимы юрьевой о лит.кухне сталинской лауреатки веры пановой

дежурное меню (блюдаж и разблюдовка) заведения "континент" (ант., том 2А)

жри что дают – бессмертным лозунгом ОРСа:

"обеспечь раньше себя"

"обеспечь родственников своих"

"остальное раздай служащим"

расшифровкой обиженного и обделённого народа

скотский хутор, кормушка ресторана ЦДЛ

кто читал непоминаемый и непереизданный "ЦДЛ" льва халифа (с обложкой вагрича бахчаняна: родина-мать держит воззванием меню кабака ЦДЛ)?

в мемуарах е.а.евтушенко студент литинститута лев халиф приставал в пьяном виде к женщине-таксёру и в милиции дал адрес его, евтуха

(о лечении его, евтуха, от триппера друзьями того же халифа, многократном, и о совместных поездках по девочкам – мемуарист почему-то не упоминает. как и о "ЦДЛ", гулявшем десятилетия в самиздате.)

... копаясь в грудах и горах говна ("мне скучно без довлатова", "конец бесславной эпохи", "поэзия как факт" – и несть и несть им числа) поневоле отобьёшь себе нюх

и всё начнёт пахнуть одинаково

впрочем говно оно и есть оно

но можно его не есть

и подавляющее большинство читателей его и не ест (разве – "своё, родное..." – о каком-нибудь наилюбимейшем авторе)

возмущённо плюясь, отрыгиваясь, отхаркиваясь, но хавая

прочитан соломон волков (гнойная умная гнида), лежит катанян о лиле (но что он добавит к "новому о маяковском", изданном 40 лет назад?), издана книжечка о хабиас (без "серафических подвесков" грузинова: другой автор!), в академических собраниях по-прежнему печатаются письма пушкина (но не его друзей, ответные и на тему), и не только пушкина, а всех

воистину, екклезиастом: "многия знания умножают скорбя"

и даже немногие

горьким: "когда в голове заведутся воши, это неприятно, но когда туда заползут ещё и мысли – жить становится просто невыносимо"

куда как лучше читать кошерную мемуаристику прошлых веков

начиная с "хождения за три моря" и записок купца федота котова о путешествии в персию

монтескье и шамфора, стерна и ларошфуко, переписку екатерины и вольтера

окаменевшее говно уже не пахнет

для специй и запаха можно взять эпиграммы катулла или упиться ароматами рабле (предварительно выучив старо-французский и школярскую латынь, не по любимову и пясту)

витю в середине книжки, вместе с неглупыми мыслями о теории перевода и его злоязычными оценками присяжного сайгонского эпиграммиста (не вошедшего в "300 [кошерных] эпиграмм" е.г.эткинда), мне уже нюхать как-то поднадоело

своё, знакомое, родное. да и многие эпиграммы его – давно в антологии

набрать нешто свою завёрнутую всеми журналами рецензию на "ЦДЛ" (двадцатилетней давности) "трифоныч, исаич и лёва халиф"

а стоит ли? на кому?...

своё, родное...

юная акулка, жена коммерсушника глеба богомолова, кинулась в разделе "сайгон" (том 4А) искать своих ёбарей... и нашла.

"ищущий да обрыщет..." (мною и мишей пчелинцевым) "... обрыскавший же обрящет, обряскавший же – опрыщет", из словоблудия нашего 1962

писано было и немало – "под топоровым", о "похоронах гулливера", об "игре в классики" – нешто теперь писать о "вечерах на васильевском, или записках скандалиста"?...

включу и эту эссю в стремительно и бесповоротно пухнущий коллаж моего "писма на деревню девушке"

горнон рвётся издать меня в НЛО – как посмотрит г-жа редакторша, поклонница вайля-и-гениса (пениса-и-гениталиса, –  моё!) на значущееся в заглавии "... о неопознанных летающих объектах в виде задницы ирины прохоровой", не говоря за имена (и оценки) иные – дочтёт до конца или же завернёт по первой странице?

скорее, исходя из моего 40-летнего опыта, второе

поэтому, исходя из стиля и жанра моего, будет, скорее – третье

САМИЗДАМ

как галковский – свой “бесконечный тупик”

литература изначально была для меня не заработком, а убытком

расклады по изготовлению и изданию всех 9-ти книг антологии – приводятся в каждом томе:

в полутора-двухтысячном минусе на каждый том, при нулевом доходе

антологию никто не читал. ходят легенды о грантах, спонсорах, покровителях и меценатах

"как вы такое великое дело свершили?" – восклицал е.а.евтушенко, покупая у меня первые 4 тома антологии (обкраденной им на 14 авторов-материалов позднее, в "строфах века", напару с аппаратчиком-перлюстратором витковским, единственным другом топорова), в уже далёком 1985-м.

"женя, на зарплату жены-уборщицы. я бы взял деньги хоть у ЦРУ, хоть у КГБ..."

"ну, не у КГБ же!" – поморщился брезгливый е.а. сам он получал – в соседнем окошечке. (впрочем, и в том – тоже: в "не умирай прежде смерти" описывается, как получал он деньги в ГБ, "по доверенности мамы ахмадулиной, переводчицы" и, "забыв студенческий билет", вернулся посмотреть, кто ещё получает. и застал там анонимного "известного писателя". и поспешил описать-рассказать, чтобы неупомянутый писатель сам раньше не стукнул. как в том анекдоте – "не поленился".)

топоров, в отличие от меня, изначально живёт литературой. пусть газетной или переводной

"нам не страшен хуливуд", "алиса в стране хуливуда" (***) – переводчик в.топоров

и, добро б, "1001 палка", порнографический роман аполлинера, вовсе даже в переводе вити лапицкого /скард-лапидуса/, выкормыша миши пчелинского и натана завельского (курилка публички, 1959), чьих очередная ученица посетила меня вчера

топорова привёз решетняк вовсе даже позавчера

и на этом можно закончить рецензию

... заключив – гиперклассиком:

“Живя в нужнике, поневоле привыкнешь к [говну] и вонь его тебе не будет противна...”

(А.С.Пушкин, в “Панораме искусств”, №10, “Советский художник”, М., 1987, стр. 56)

(воскресенье, с утра – по моему расписанию с 3-х часов дня, вынесши компутор во дворик, уточняя:

TIME \@ "MM/dd/yy hh:mm AM/PM"07/11/99 07:16 PM)

** весь абзац, начиная от слов “я бы взял деньги...” – был бдительно изъят русско-язычным руководством WMNB, русско-американского телевидения, в моём 2-минутном интервью киношнику андрею загданскому этим летом (о чём, о “свободе цензуры” – см. какое-нибудь последующее отступление...)  андрей же утверждает, что монтируя полутораминутный клип, из художественных соображений – предпочёл стук идущего поезда, мелькавшего в окне, каким-то упоминаниям о всем обрыднувшем КГБ...)

поколению 30-40-летних уже не интересны наши разборки диссидентские, они народ не брезгливый (сужу по “митькам”), из одной и той же кормушки хлебают: саша лурье не бьёт ежедневно по роже стукача вистунова, приходя на работу в “неву”; юл рыбаков не замочил своего прокурора, заседая с ним в думе; и так далее...

(***) против каковых изданий так яро выступает пурист топоров:

“Нельзя сказать, чтобы книгоиздатели и ранее делали свое дело в белых перчатках, скорей уж – резиновых... Порнография, выдающая себя то за научную фантастику, то за высокую науку любви, и трактаты о любви, преподнесенные так, что кажутся грубой и убогой порнографией...”

(Вик.Топоров, “Благополучные, алчные, несчастные...”, предисловие к сборнику “Современный финский детектив”, М., “Радуга”, 1991, стр. 5)

– чья бы корова мычала...

 цитатой, суммирующей “бочку”:

“... пахло здесь, как от стариковской мошонки.”

(Р.Кемпбелл, “Нам не страшен Хуливуд”, пер. В.Топорова, “Полина М”, Вильнюс-Москва, 1997, стр. 174)

Комментарием к Топорову (а ведь – читал!):

   “В конце прошлого сезона, во время одного из заседаний секции поэзии при СП, в конференц-зале открылась дверь, и на пороге возник Григорьев. <...> На голове только что прибывшего авангардиста был напялен... противогаз. <...> Наш бессменный председатель, заступивший на эту должность тому лет тридцать, возмущенно сказал, что это дело так не оставит.

   Усилиями наиболее принципиальных членов секции противогаз был снят. Хотя стихотворец отбивался. Потный и взъерошенный, он с достоинством объяснил свой поступок тем, что на секции-де поэзии такая отравленная атмосфера, что без противогаза никак нельзя: есть опасность если не отравиться, то задохнуться...”

(В.Прохватилов, “Геннадий Григорьев” /предисловие к подборке стихов/, “Ленинградский литератор”, №4, 22 декабря 1989, стр. 5)

– “о евреях” у Топорова (и их абсолютном засильи в секции переводчиков) я промолчал – не из осторожности и/или благоразумия, а за невозможностью процитировать всю главу целиком (а к ней ещё добрые полсотни страниц из той же книги), но Топоров и так возникает у меня достаточно часто.

– но коллеги по совку (и совпису) ещё куда как худшего мнения о Топорове:

“... Никогда не забуду сцену на одном из первых заседаний Академии русской современной словесности (АРС'С). ... Виктору Топорову, который голосование прошел без всяких проблем, никто решительно звонить не хотел. То есть Топоров как совокупность текстов был нам интересен, Топоров как личность – неприятен...

Книгу Топорова ... он /Андрей Василевский/ откомментировал так: “С указателем имен! Куплена в складчину, поскольку прочитать ее хотели все (коллеги), а купить – никто”.

“Этот человек болезненно мнителен, мнительно тщеславен и тщеславно одинок. Людей он за редчайшими (да и то временными, так сказать, скоропортящимися) исключениями ненавидит”.

Это не о книге Топорова пишет кто-то умный и проницательный. Это умный и проницательный Топоров пишет о “Дневнике” Юрия Нагибина...

В “Признаниях скандалиста” сам он (свободный, презирающий конформизм любого типа Топоров) совершенно зациклен на проблеме своего вступления в Союз писателей, о качестве и назначении которого имеет самое недвусмысленное мнение. ... Автор постоянно к ней возвращается, и даже в приложенных иллюстрациях как счастливый итог многолетней борьбы – красуется фотография развернутого членского билета с подписью Юрия Верченко. ...

Словом, смешные заботы Нагибина о какой-нибудь очередной поездке в экзотическую Мексику выглядят все-таки блажью барина, которому захотелось зимой клубники, на фоне чего старания Топорова о членстве в СП смотрятся лакейскими хлопотами о прибавке к жалованью трех рублей. ...

И все-таки, разумеется, мелкий пакостник и зануда Топоров – в действительности существо трепетное и ранимое, белое и пушистое, и ему очень хочется, чтобы мы его полюбили.

Грустно все это, господа.”

(Александр Агеев, “Дано, но недодано /Виктор Топоров написал прошение о любви/”, “Общая газета”, №38(320), 23-29 сентября 1999, стр. 10)

ПРИПИЗДАЛОЕ “ПРИЛОЖЕНИЕ” К ОНОЙ, НЕДОСТАЮЩИЕ АРОМАТЫ

(обнаружившееся)

ПОЭТ МАТЮШИН-ГЕРКЕ, ПОЭТ ЮРИЙ ТЕЙХ И ПРОЗАИК ЖИТИНСКИЙ,

не вошедшие в антологию Топорова

но издающие “юмористический журнал” “Вокруг смеха”. Я бы сказал – и около.

Остальных в редколлегии я не знаю, но и этих трёх мне достаточно.

Помимо, мне очень нравится менеджер Зонтик. (Правда, он в газете “Филадельфия”, вроде.)

– тьфу ты! это вовсе – объявление на стр. 31:

“суббота 8 октября

издательский дом “калейдоскоп”

представляет Товарищество петербургских сатириков

“смехучая кучка”

с толстым-толстым слоем юмора в программе

шутки ради на сцену выйдут авторы газеты “Вокруг смеха”

игорь виноградский, эдуард лопата, александр матюшин-герке, константин мелихан, андрей мурай, виктор плотицын, олег солод, юрий тейх”

– из них в редколлегию входит один редактор плотицын.

но зато обнаружил лопату и солода, а вместо житинского – мелихан. того же разливу.

знаю я матюшина-герке... знаю я юрия тейха... и мелихана... и сашу житинского (и даже лично)...

и всё это – фуфло. дешёвка. остальных я НЕ ЗНАЮ, но если треть журнала и “сатириков” – говно, то и остальное – пахнет не лучше.

все они печатались. но если даже топоров побрезговал (а у топорова есть вкус), то мне-то они на фига?

топоров сделал обкатанный образчик “петербуржского текста”. выпирают из него, не укладываясь – на мой взгляд, иконников-галицкий и кузьминский. впрочем, в отношении “себя” я не могу быть объективен. этак и бродского можно было представить текстами “прощай, позабудь...”, “памятник пушкину”, “и вечный бой...” – и, что там ещё? тех же лет, что и приводимые мои.

как ночь и день как комар и меламед

ностальгия

/1996?, неоконч./

ТОПОРОВ ОБ МИНЕ

“Никто не считал и не считает его большим поэтом. Даже – по серьезной мерке – хорошим поэтом. …

… В Питере Кузьминский держал то ли приют, то ли притон, который почтительно именовали салоном. В Америке, став профессором, голый бегал перед студенческой аудиторией.”

(Виктор Топоров, “Константин Кузьминский”, серия “Позжние петербуржцы”, “Смена” /книга в газете/, 1992; то же, без изменений, в одноименной антологии)

… и неважно, что помимо:

   “Константин Кузьминский – изумительный версификатор. Виртуозность и объем написанного им поражают, не завораживая, светят, не обжигая и не грея, – перед нами бенгальский огонь. Ранний Маяковский, Крученых, переиначенный на питерский и подпольный лад молодой Евтушенко правят шумный и пышный бал в его любовной и гражданственной (по канону пятидесятых-шестидесятых) лирике, и даже матерщина нью-йоркских лет отдает не столько похабелью, сколько каруселью. Необходимость сказать миру нечто важное сознательно игнорируется: главное, сказать нечто ни на что не похожее и, в своем роде, красивое. Вторичность стихов Кузьминского очевидна, но вторичны они не по отношению к поэзии предшественников, а по отношению к его собственной – намеренно превращенной в блестящий и пустой карнавал – жизни. В Питере Кузьминский держал то ли приют, то ли притон, который почтительно именовали салоном. В Америке, став профессором, голый бегал перед студенческой аудиторией. Он издал замечательную многотомную антологию “У голубой лагуны”, совершив тем самым подвиг перед петербуржской поэзией. Правда, антологию следует рассматривать не столько как объективное собрание стихотворений современников Кузьминского, сколько как изысканно выстроенный по законам постмодернизма мистифицированный и мистический автопортрет.

   Кузьминский был живой легендой в Ленинграде, остается таковой и в Америке. Никто не считал и не считает его большим поэтом. Даже – по серьезной мерке – хорошим поэтом. Он воплощение поэзии со всеми, ее причудами, провалами и уродствами. Поэты, сплошь и рядом куда более талантливые, чем он, ходили в его благодарных (а часто и неблагодарных) учениках. Кузьминский – кого на время, кого навсегда – заражал их собственной поэтической одержимостью. Он не учил их писать (хотя, будучи превосходным штукарем, мог бы научить многому), он учил их писать – и считать это занятие главным делом своей жизни. Единственным делом. И, исходя из всего этого, был фигурой в литературном процессе ключевой. Хотя, повторяю, контраст между значением Кузьминского и значением поэзии Кузьминского чрезвычайно резок.

   Кузьминскому пятьдесят два года. С 1975 года он живет в США. Продолжает активно заниматься поэтическим творчеством. Стихи его в эмигрантской среде, где тон задает суховатый неоклассицизм позднего Бродского, Льва Лосева, Алексея Цветкова, кажутся еще более чужеродными растениями, чем болотистой петербургской почве. Для данной подборки, за помощь в подготовке которой я выражаю глубокую признательность собирателю и знатоку поэзии Борису Тайгину, отобраны ранние, “питерские” стихи поэта. Формальный блеск присущ им и поныне, а “почвы и судьбы”, по слову Пастернака, в них не чувствовалось и тогда. Зато было и остается многое другое.”

(Виктор Топоров, серия “Поздние петербуржцы”, “Смена” /книга в газете/, 1992; то же, без изменений, в одноименной антологии)

… ну и как мне этого критика – любить?...

ПРОТЯЖЕННОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОПОРОВА

(и превращение колуна в кувалду)

эпиграфом поставим емелю валеры мишина, от 18 июня 2005:

“костя!

спасибо, это известные и давноминувшие страсти, хотя вроде и недавнего 1997 года, время, увы, наращивает обороты

... а караван идёт...этим и утешимся...

тем не менее в приведённом цитатнике (меня всегда интересовали тексты больше, нежели их авторы) топор напрочь перешибает всех цитируемых,

против топора нет приёма кроме колуна, но ведь он тупее...”

ПРОДОЛЖЕНИЕ (И ПРОДВИЖЕНИЕ) ТОПОРОВА:

Примечание запоздалое, о “демонизме Бродского”, в параллель:

“В знаменитой антологии Кузьминского “Голубая лагуна” приведен отзыв обо мне (сделанный, повидимому, уже в эмиграции)* Юлии Вознесенской: “дьяволоват и холоден”. Не знаю, на чем основывала свое суждение многогрешная мать Тереза питерского андерграунда, с которой мы едва были знакомы, но вот применительно к Бродскому, каким он предстает в книге Волкова, обе эти характеристики бьют в яблочко: он дьяволоват в разговоре о стихах и холоден в личных воспоминаниях.”

(В.Топоров, Дневник литератора, “Иосиф Бродский: разговор с небокоптителем”, “Смена”, 6 ноября 1998, стр. б/н.)

* достаточно открыть том 5Б хвалёной “Лагуны”:

“Кстати, он /Ширали/ познакомил меня с Топоровым. Умница. Холоден, но дьяволоват. Приятен, но не представляю, как с ним можно водить дружбу. Поживем, увидим!”

(Дневник Юлии Вознесенской, запись 18 августа 1975 г., Ант., том 5Б, стр. 16)

– задолго до посадки её в 77-м, до эмиграции в 81-м?, до всего...

... а что до Бродского и Волкова – всё точно; правда, этаким чортиком-мефистофелем на фото М.Волковой (к “Диалогам”) выглядит плешивый Соломон, искушающий далеко не святого и лысого Иосифа...

... рецензия же Топорова на С.Волкова – как всегда, блеск. единственный критик, кроме М.Трофименкова (но тот из молодых и голубых), на весь Питер, многомиллионный...

(Новиков и Галковский, Могутин и Денис Горелов, но то Москва уже, а то и Верников, Екатеринбург – не так уж много... ну, Терехов и Быков, да полузабытый муж “пираньи”-Горячевой, а так – эпштейны и их пенисы, гройсы и бейцы...)

... но куда тому же топорову против такой кувалды (см.):

ЛИТЕРАТУРНАЯ КУВАЛДА, ИЛИ ПРОМОУТЕР ЛИПКИНА

(к 10-летию литературной деятельности «Книжного сада»)

//kkk-pisma.ru/litkuv.htm

(закончено?...  2 февраля 2006)

5. “ПОТЦ”-СКРИПНУЛ (ПОСМЕРТНО)

… емеля от п.п.чейгина 21 августа 2013:

сегодня умер Витя Топоров

он по ходу жизни писал и обо мне

"Прогулки..." из журнала "Город"

и предисловие (Москвой отброшенное) к моей "Зоне жизни" ("Пернатый снег")

с моим пояснительным текстом...

ему памятью...

спасибо...

если будет желание, то включи в мой отсек "лагуны"...

подборку моих стих., высланную по твоей просьбе так и не включили

по "тех. причинам", как ты пояснил

… чейгин (как и ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ) – читает только “про себя”

ну прочёл я топорова – о чейгине

и тут же – “вылетело в другое ухо”: ни слова, ни выражения, ни даже мысли – толком не запомнил…

так, мол “не печатали … годы там и годы…”

а меня (и Христа) – печатали?

но меня (почему-то) волновало – другое

и – другие…

воспроизвожу, тем не менее – “потц”-скриптумом

(расставив и поправив запятые, точки и кавычки):

К книге «Зона жизни», которая должна выйти в этом году в Питере.

От автора (февраль 2007 г.)

В «святые» 70-е годы, когда, укрепляя свою правоту, мы нашли Бога в себе и вокруг, Татьяна Григорьевна Гнедич сказала мне – «Вы – поэт для поэтов».

Определение не мешало жить и не отторгало читателей, запоминавших мои стихи.

«Тяжесть» и «незапоминаемость» стихов Вити Кривулина привела его в итоге к желанию быть проще, понятнее и доступней массовому читателю, а не только своему кругу (кое-кто из которого использовав мэтра для личного обогрева в «зеленях», получил заслуженное – «дурак», но умылся и продолжал «работать»). Это же желание вывело его и на тропу депутатства, где Виктор проиграл, кажется, директору молокозавода, (не помогли и упрощённые портреты поэта работы верного Мишина, расклеенные по Петроградской), так и не реализовав свои планы, о которых вещал по «ТV.» В депутаты тогда отправились и «доктор Миша» и охломон Дима, по сю сидящий на своём колпаке в полоску и кормящийся от этого. Все эти игры в упрощение не грозили мне, потому как «не я писал стихи» и моя жизнь состояла из вопроса

– «Кто я?», а не «Зачем я?», т.к. это не мне решать. И всю эту жизнь я писал и продолжаю писать одну книгу и называю её «Зона жизни». Так вот – пишу и складываю листы в папку или в «короб», как удобнее будет. Вдруг понадобится кому? И ещё. Мне кажется, что поэтами уже не рождаются. Т.е. куда-то делись те линзы, под фокусным вниманием которых происходило рождение человека «во слове». А людей «пишущих стихи» лепят под свои проекты умелые люди из потока «образованцев». (Как раньше было – кончил филфак – значит поэт.)       

Я недавно столкнулся с подобным. Как человек он вполне ничего себе такой, достоин жалости даже, но, когда подступает и приступает к тебе, как редактор, вот тут он может натворить бед, потому что он знает «как надо».

А я, да и не один я, получили от Александра Галича и крепко запомнили, да и просто в кровь вошло, слова про тех «кто знает, как надо»…

Эта книжка состоит в основном из стихов написанных за последние полтора десятилетия, когда, выбравшись из девяностых, я – « пригладил волосы, свои цвета узнал». И называется она – «Зона жизни.»…

Первый раз я решился на издание с легчайшей руки незабвенного Виктора – Вити – Виктора Борисовича, который дал ускорение людям, приступившим к работе.

Его ранний уход помешал выйти книге, но фундамент её сохранился и был со временем передан «НЛО» и его отважной предводительнице, выпустившей книгу, правда, под другим названием. (На что ОАС, рекомендовавшая её читателю, поделившись опытом издания собственных трудов, посоветовала ждать издания второго исправленного и дополненного.)

От опыта 2000 г. осталось предисловие В.Л.Топорова, моего старинного, (лет 40) знакомца, литератора резкого и вольного. Вот оно.

                     О стихах Петра Чейгина

      «Там человек сгорел», – так это сказано у Блока. Стихи – пепел. «Пепел» – назвал сборник стихотворений  Андрей Белый. «Пепельная среда» – знаменитая поэма Элиота. «Зона жизни» – первый сборник пятидесятилетнего Чейгина. Зона жизни, превратившейся в пепел стихов.

      Пётр Чейгин – поэт видный, а человек странный. Мягко говоря. Впрочем, с большим недоверием следует относиться к «нормальным людям» во пророках, то бишь во поэтах: лгут они, лукавят, не стихи пишут, а лобзиком выпиливают.

      Издавна принято подразделять поэтов на «певцов» и «творцов», выделяя в их творчестве то мелос, то, соответственно, логос. Чейгин однозначно принадлежит к «певцам»: суть его постоянных, достаточно интенсивных раздумий остаётся невнятной, как у рок-барда, музыка стиха – особая, статуарная, почти скульптурная музыка – завораживает. Эта музыка была разлита в воздухе начала шестидесятых, но услышать и передать (а затем и пересоздать) её удалось единицам: Иосифу Бродскому, Олегу Охапкину, Петру Чейгину …

      Первый всемирно прославлен. Второй – не слишком широко, но вполне респектабельно известен. Третьего вы прочитаете только сейчас.

      Стихи шестидесятых-семидесятых, преобладающие в сборнике, ничуть не устарели, убедился я, перечитав их заново. Да и как может устареть музыка?

Мимо Петра Чейгина проплыл феномен ещё одной поэтической знаменитости – Ивана Жданова: Пётр сделал, по сути, то же самое, только начал раньше и продолжил последовательней. Потому что «пение» самодостаточно и славы, строго говоря, не предполагает. Предполагает мучительное удовольствие – для того, кто в эту музыку окунётся. Чего и желаю читателю книги.

       Но окунайтесь осторожно, бережно, благоговейно: там, знаете ли, человек сгорел.

15 июля 2000 г.

Виктор Топоров

Прогулки с Чейгиным

почему Петра Чейгина не печатали последние двадцать лет?

Прочел я однажды (еще в советское время) такую рецензию: "Я познакомилась с Женей Рейном, когда он был кудрявым юношей. Подумать только, что прошло всего тридцать пять лет – и он уже выпустил первую книгу!". Петру Чейгину пятьдесят восемь. Знаю я его сорок с лишним. Первую книгу он выпустил только сейчас.

Последние четверть века – на совместных прогулках по Невскому или изредка звоня мне по телефону – он только и говорил о своем поэтическом сборнике, который должен выйти буквально на днях. Сначала ему морочил голову покойный Кривулин, обещая публикацию за границей. Потом – какие-то безымянные издатели. К иным я посылал его и сам, но, увы, с тем же результатом. Наконец за дело взялась Ирина Прохорова со своим "НЛО", но и тут не обошлось без пятилетней проволочки: то думали напечатать Чейгина, а затем сразу же присудить ему премию имени Андрея Белого, то решали сначала присудить ему премию, а уж потом издавать; время шло...
Наконец – только что – всё срослось. Премию имени Андрея Белого получила сама Ирина Прохорова – за общий вклад в культуру (чего она более чем заслуживает), а у Петра Чейгина в ее издательстве вышел сборник. Зато сразу тиражом в тысячу экземпляров (тысяча для поэзии, по нынешним меркам, равнозначна пятидесяти тысячам для прозы), отлично изданная, графическими портретами самого Чейгина работы Герты Неменовой иллюстрированная, и с прекрасным предисловием прекрасной поэтессы Ольги Седаковой. Сборник называется "Пернатый снег". Осенью Петра, надо полагать, ждет и премия достоинством в один рубль.
Седакова называет Чейгина "быть может, самым радикальным поэтом поколения в своей верности языку поэзии" и сравнивает, естественно (хотя, понятно, и излишне комплиментарно), с Мандельштамом (а еще – с Хлебниковым и Тарковским). Я бы ввел в этот разговор еще два имени: австрийца Пауля Целана (которого Петр знает в моих юношеских переводах) и нашего земляка Бориса Куприянова, давным-давно оставившего музу поэзии ради служения в православном храме, а Тарковского как раз исключил бы. Так или иначе, мандельштамовское "блаженное бессмысленное слово" – истинный камертон поэзии нашего легендарного (по слову того же Кривулина) земляка:

 

Самурайского ветра депеша на влажном листе
На орешник ложится, тревожит закладку Успенья.
Горе лешему мне, горе плыть в неусыпной ладье,
Брать призы облаков, слышать хохот и рев соплеменья.
Сон любезный придет и скользнут облака кто куда.
Почва пустит слюну, многотомное тело раскроет.
Ждет в сторонке звезда – голубая пылает вода...
Дай мне слезы убрать, это все твоей жизни не стоит.

 

12 декабря 1975

 

Пятнадцать лет назад, представляя Петра в антологии "Поздние петербуржцы", я написал: "Издавно принято подразделять поэтов на "певцов" и "творцов", выделяя в их творчестве то мелос, то, соответственно, логос... Чейгин однозначно принадлежит к "певцам": суть его постоянных, достаточно интенсивных раздумий остается невнятной, как у рок-барда; музыка стиха, особая – статуарная, почти скульптурная – музыка завораживает". Почему его не печатали в советское время? Потому что, отвечает Седакова, и литературные власти, и старшие коллеги-шестидесятники герметического языка поэзии просто-напросто не воспринимали: он раздражал их во втором случае и настораживал в первом. В этом контексте она упоминает также стихи Елены Шварц и покойного Леонида Губанова.
Другой вопрос – и, на мой взгляд, куда более актуальный, – почему Чейгина не печатали последние двадцать лет?
И здесь я вынужден упомянуть общее этическое неблагополучие нынешней поэзии, в которой бойкие и главным образом хваткие, формируя, по слову Юрия Трифонова, "маленькие бандочки", оттирают от материальных и метафизических кормушек всех, кому, в отличие от этих "баловней удачи", лень или западло суетиться. Таланты есть и в "бандочках", и вне их, – и не талант здесь разграничительная черта, а наличие или, наоборот, отсутствие "ухватистой силы".
(Я понимаю, что выражение "метафизическая кормушка" звучит ужасно, но те, кто с этим сталкивался, меня поймут. Вот не позвали тебя на фестиваль, вот не упомянули в обзорной статье, вот не включили в антологию, вот забыли и притворились, будто тебя нет и никогда не было...)
Почему Чейгина не печатали? А почему им было его печатать? Он что, способен оказать ответную услугу? Что у него за душой есть, кроме стихов? Тогда как качество стихов – по сегодняшнему меркантильному счету – иррелевантно. Честь и хвала Ирине Прохоровой (и тем, кто уговорил Прохорову); я, честно говоря, опасался, что Чейгина не издадут никогда!
Десять лет назад в наших разговорах на прогулке с Чейгиным возникла новая нота. Несколько сконфуженно и вместе с тем восторженно он признавался в том, что опять – после пятнадцатилетнего перерыва – начал писать стихи. Правда, я не просил его почитать их мне, заранее подозревая худшее: как правило, или, вернее, увы, почти без исключения, такое возвращение к поэзии где-то под пятьдесят не приносит ничего, кроме разочарования или в лучшем (в худшем?) случае самообольщения.
Тем с большим наслаждением прочитал я в сборнике стихи позднего Чейгина:

 

Сердце сороки
Осмотрено садом
Изведано ветром
Размотано гадом.
Око сороки
Свито улитой
Срамом намыто.
Знамя сороки
Окись осины
Зной паутины.
Время сороки
Капли и грани
Сверенной рани.

 

1999

 

Бог, как говорится, не фраер. Бог правду (поэзию) видит (слышит), да не скоро скажет (напечатает). Зато это и впрямь будет подлинная поэзия. В середине 2000-го Чейгин вновь замолчал – но теперь уже хочется верить, что не навсегда.
Сейчас в городе готовится очередная (хотя они и стали теперь редкими птицами) поэтическая антология. Консультируя ее составителя (одного из двоих), я призвал его обращать внимание в первую очередь на абсолютное качество стихов, во вторую – на изломанность или трагизм судеб, и в третью – на беззаветное, бескорыстное и беспримесное (не отвлекаясь ни на что иное) служение музе Эрасто. "А как же Кушнер?" – испуганно спросил он. – За Кушнера не беспокойтесь, он и сам к вам не сунется, вы ведь не платите денег. Да и потом – в антологию с моим предисловием...
Не забыл бы он попросить стихи у Чейгина.

Виктор Топоров

… первое (и единственное! – на моей памяти) “благодарственное слово” (чейгина) – о топорове…

… эпитеты сестре бандита, а ныне политикана (чьи любимые “писатели” – попса вайль-и-генис, они же “пенис-и-гениталис”, как окрестил их я) – оставим на “совести” топорова:

«Премию имени Андрея Белого получила сама Ирина Прохорова – за общий вклад в культуру (чего она более чем заслуживает)…»

«Честь и хвала Ирине Прохоровой…»

имел бля дело и с этой мадамой-пиздательницей…

через своего “лит.агента” володю карцева – в прошлом директора изд-ва «мир», зарубежной фантастики (кормившего многих левых-формалистов – от Юло Соостера до всяких кабаковых инфантэ брусиловских а потом и монополистки-сошинской…)

за женой карцева ухлёстывал вова путин, но она выбрала – другого володю…

(о чём см. в моём романе «Хотэль цум Тюркен», на сайте:

//kkk-bluelagoon.ru/;

//www.calameo.com/read/000294712da9a98466c99

впрочем лишь в ещё не вышедшем 2-м томе его…)

мир тесен

ПИСЯ-2013:

21 августа 2013

Умер переводчик и критик Виктор Топоров

Литературный критик и переводчик, один из организаторов премии «Национальный бестселлер», бывший главный редактор издательства «Лимбус-пресс» Виктор Топоров скончался 21 августа в Петербурге. Об этом 21 августа в фейсбуке сообщила его дочь Аглая. Топорову было 67 лет; судя по последним записям на его стене в соцсетях, он тяжело болел и перенес операцию.

Виктор Леонидович Топоров родился в Ленинграде. В 1969 году он окончил филологический факультет ЛГУ с дипломом германиста; во время учебы он издавал студенческий журнал «Звенья». Публиковаться Топоров начал с 1971 года.

С английского он переводил стихи Джона Донна, Джорджа Гордона Байрона, Уильяма Блейка, Перси Биши Шелли, Эдгара По, Роберта Браунинга, Оскара Уайльда, Редьярда Киплинга, Германа Мелвилла, Томаса Стернза Элиота, Уистена Одена, Роберта Фроста; с немецкого – Иоганна Вольфганга Гете, Клеменса Брентано, Фридриха Ницше, Райнера Марии Рильке, Готфрида Бенна, Пауля Целана. Вместе с Антониной Славинской он переводил и прозу – романы «Американская мечта» Нормана Мейлера и «Шпион, пришедший с холода» Джона Ле Карре. Составил антологию поэзии немецкого экспрессионизма «Сумерки человечества» (1990), однотомник стихов и прозы Сильвии Платт (1993), поэтическую антологию «Поздние петербуржцы» (1995), сборник пьес Элиота (1997).

(и ещё – почему-то? “забытая” парочка переводов: Р.Кемпбелл, “Нам не страшен Хуливуд”, пер. В.Топорова, “Полина М”, Вильнюс-Москва, 1997

Р.Кемпбелл, “Алиса в Хуливуде”, перевод В.Топорова, “Полина М.”, Вильнюс-Москва, 1997 –

омерзительных по халтуре и “качеству”…)

С 2000 по 2005 год Топоров был главным редактором питерского издательства «Лимбус Пресс», основанного предпринимателем Константином Тублиным.* Также критик был ответственным секретарем премии «Национальный бестселлер», также учрежденной Тублиным.* С 2001 года, когда был учрежден «Нацбест», его лауреатами становились Александр Проханов, Виктор Пелевин, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков, Захар Прилепин и другие.

С 1990 года Топоров публиковался и как общественно-полититический обозреватель; в последние годы его колонки печатали газета «Известия», интернет-издания «Взгляд» и «Свободная пресса». Топоров был активным и ярким участником литературных и политических дискуссий в блогах и соцсетях.

* “ПРИМЕЧАНИЕ”:

Браток книжного братка…

«Книжный браток»

В конце лета 1997 года вдова писателя Сергея Довлатова увидела в Нью-Йорке номер московского журнала «Лица», а в нем, – пространное интервью с Константином Тублиным, владельцем питерского книжного издательства «Лимбус-пресс».

Елена Довлатова была неприятно удивлена. Вальяжно и с нескрываемой гордостью Тублин рассказывал, как он лихо заработал на трехтомнике ее мужа: «Да, покойный Довлатов оказался для нас золотой жилой, мы в издательстве называем его ласково – «наш кормилец». Общий тираж издания приближается к 250 тысячам экземпляров. Каждый месяц делаем допечатку по 5-10 тысяч экземпляров».

Елене Довлатовой, которая с 1978 года на родине не была, Тублин говорил совсем другие слова: в России все обнищали и одичали, книжек не покупают, Довлатова он издает чуть ли не в убыток себе, ради спасения русской культуры. Затем Тублин пересылал пару сотен долларов – причитающийся Елене гонорар от издания за три-четыре месяца, а то и за полгода.

После прочтения интервью Елена поняла, что ее цинично обманывают.

Она попыталась навести справки о Тублине. В итоге она узнала, что у издательства «Лимбус-пресс» собственная типография и поэтому отследить, какие тиражи печатает Тублин, практически невозможно.

23.11.2001

//www.pseudology.org/Dovlatov/Raznoe/Tublin.htm

… папаша тублин, сов.фотограф(?), выпустил альбом фот по питеру – где имеется и фото моей выставки «13 фотографов под парашютом», в октябре 1974 (занесло и совка-оффицыоза, с камерой…)

яблочко от яблони, бля…

с топоровым на подхвате

Родился Тублин в 1959 году в семье советского писателя Валентина Тублина, автора девяти книг для подростков. Питерский критик Виктор Топоров назвал Тублина-старшего «обычной посредственностью». Другие писатели называют его «обычным совписом», который успешно внедрял в литературу «светлые идеалы коммунистической партии и советского правительства» на довольно приличном посту в руководстве ленинградской писательской организации.

Взрослел Костя Тублин по известной схеме представителя «золотой молодежи». …

… Известный питерский писатель и переводчик Виктор Топоров несколько лет назад писал о книжках издательства «Лимбус-пресс» достаточно объективно, то есть часто критиковал. Про книжку Евгения Рейна «Мне скучно без Довлатова», он справедливо написал, что издательство можно привлечь к ответственности за нарушение закона о защите прав потребителя, поскольку ее название абсолютно не соответствует содержанию. Костя Тублин поступил тогда разумно: он пригласил Топорова главным редактором своего издательства. И критика прекратилась.

В прошлом году Тублин поручил Топорову организовать литературную премию «Национальный бестселлер». Почетным председателем жюри назначил вице-спикера Госдумы Ирину Хакамаду. В Питере справедливо, видимо, говорят, что Тублин теперь пойдет в политику от СПС. …

… наебал помимо вдовы довлатова – и женю рейна, и пизду шмелькову, и асара эппеля, и какого-то бакина, и эдика лимонова… (можно – но нужно ли – продолжить?...)

и т.д. и т.п.

"Нацбест" остался без... финансировавшего его братэлло Тублина

18.04.2013

Лауреата премии должны были объявить 2 июня, однако в оргкомитете премии заявили, что «Нацбест» лишился финансирования. В ближайшие две недели организаторы премии попытаются найти нового спонсора. Если его удастся отыскать, премия вернется к ранее объявленному графику, если нет – то будут приняты новые решения относительно судьбы премии.

//forum-msk.org/material/news/9878385.html

… наебалово и сосалово

(22 августа 2013)

… четвертьвековой колляжик

памяти эпиграммиста и малость как бы “критика”…

НЕ В КОНЯ (И НЕ В КОБЫЛУ – ТОПОРОВА) КОРМ

(забытое – плюнуть и растереть – но всплывшее в компе)

Эпиграфом из уленшпигеля:

«Но свиней ведь не кормят вареньем!»

То ж – и с Топоровым:

«С вечера в арт-кафе «Платформа», посвященного выходу книги (любезно подаренной мне Виктором Куллэ), я ушел где-то на сорок пятой минуте выступления Уфлянда…»

… едва ли не самое ЖИВОЕ в 1-м томе моей «многопудовой антологии» (по топорову) – эссе Лившица-Лосева «Тулупы мы» и тексты всей этой кумпании – оказались для Топорова «не в коня кормом»…

и зачем В.Куллэ понадобилось ему её дарить?

ведь «свиней же не кормят вареньем!»…

лучше б было – ёбнуть тёзкой тёзку – по его тупой и наглой голове – ею, весомой, благо –

«… монументальная – 655 страниц в твердом переплете и плотная вклейка с фотографиями и рисунками участников сборника.»

уж в чём чём, но (вычетом сплетен про ССП – по секции переводчиков, его «жалобная книга») – в поэзии и СТИХАХ – Топоров ни хрена (ни уха ни рыла) не понимает

что и доказал – неоднократно

и «поздними петербуржцами», и «записками скандалиста», и комплиманами в адрес весьма немногих своих поэтов-собутыльников (“список” см. – в «скандалисте»)

я-то с ним пить и не стал бы, а вот ПО МОРДЕ – извольте!...

говнюк, злобствующий завистник и, по совместительству – мудак…

(22 августа 2013)

(пусть даже лившиц-лосев и сделал “отрезание” абзацу с фоняковым из бля “полит.корректности” сучьей (ср. ант. том 1, 1980 и перепубликацию того же в НЛО, “исправленную и дополненную” – в 2000-х… ККК-2013)

Виктор Топоров: Волшебный хор мальчиков [ибунчиков…]

16 марта 2006, 19:56

Сборник «Филологическая школа» (Тексты. Воспоминания. Библиография; издательство «Летний сад», 2006, серия «Волшебный хор») – это совсем не то, о чем вы подумали. Я бы даже выразился определеннее: это то, о чем вы бы подумали в последнюю очередь.

«Филологическая школа» – это поэтическая антология, причем монументальная – 655 страниц в твердом переплете и плотная вклейка с фотографиями и рисунками участников сборника. В том числе и с рисунками, сделанными самими стихотворцами, хотя никто из них не художник.

Но главное здесь, конечно, стихи, хотя никто или почти никто из авторов сборника не поэт.

Не поэт, а кто?

«Филологическую школу» образуют покойные Леонид Виноградов, Александр Кондратов (Сэнди Конрад), Михаил Красильников, Сергей Кулле, Юрий Михайлов и ныне здравствующие Михаил Еремин, Лев Лосев (в девичестве Лифшиц) и Владимир Уфлянд. В основном студенты, но далеко не во всех случаях выпускники филологического факультета ЛГУ им. Жданова. То ли поэтическая группа, выдающая себя за компанию любителей выпить, то ли, наоборот, компания любителей выпить, притворившаяся поэтической группой и просуществовавшая в таком качестве чуть ли не четверть века (из часто цитируемых автодефиниций).

«Филологической школой» всех их нарек составитель многопудовой «Антологии у Голубой Лагуны» Константин Кузьминский – тоже, знаете ли, научный авторитет лишь в той мере, в какой применительно к нему самому справедлива гоголевская максима: «Король Испании – это я!» Люди встречались, выпивали, умеренно так безобразничали, скорее даже шалили – то в Неву с моста спрыгнут, то на Невском прямо на заснеженный тротуар «отдохнуть» улягутся, – и сочиняли в столбик и в строчку какую-то никому, кроме них самих, не интересную ахинею. Один даже за пьяную выходку в антисоветском духе угодил на несколько лет в Мордовию, – но и пьесу про Ленина однажды сочинили тоже…

А потом, к собственному коллективному сорокалетию, выпустили в 1977 году рукописную антологию «40» (наряду с поздними стихами тех же авторов, полностью воспроизведенную в фолианте «Филологическая школа»), – и Лосев уехал, и стал уже в Америке негромко знаменитым русскоязычным поэтом.

А остальные начали потихоньку умирать, а главное, впали в полную и окончательную безвестность. Из которой внезапно вынырнул один Уфлянд – почему-то под Бродским и как бы с благословения Бродского. И числится нынче по ведомству апокрифических мемуаров и гомерического бродсковедения. Вот он-то на пару с виднейшим бродсковедом новой волны москвичом Виктором Куллэ (двоюродным племянником Сергея Кулле) и выпустил на государственный грант рецензируемую антологию.

К чести Куллэ и – в несколько меньшей степени – Уфлянда, составители не перетягивают одеяло на себя: серым кардиналом и «центром силы» антологии становится Лосев – единственный (кроме Сергея Кулле) по-настоящему одаренный стихотворец из членов группы. Лосев – поэт без дураков, хоть и ставший таким только в Америке, и достаточно любопытным способом: зрелый Лосев возделал одну из освоенных было Бродским, но затем почему-то заброшенных (что само по себе уникально) полян – американскую «университетскую (или профессорскую) поэзию» с привитым к ней позднемандельштамовским (но и не без Ходасевича) дичком.

И превратил ее в зимнестойкую клумбу, на которой, высаженные вперемежку, благоухают невзрачные живые цветы и безуханно пленяют нездешней красотой искусственные.

«Всем хорошим во мне я обязан водке», – утверждает на страницах антологии Лосев – и, разумеется, скромничает. Талант не пропьешь, и ум – тоже; Лосев по-злому умен и по-умному добр – хотя бы к товарищам по когдатошней компании любителей выпить, и, вынужденно осмысляя их очевидную творческую недостаточность, выражается не столько уклончиво, сколько деликатно: «…значительная часть /…/ текстов – пародии, и нередко эти пародии были написаны до появления объектов пародирования».

Да ведь и впрямь дух невольной и ненамеренной пародии витает над страницами антологии – и в разделе «40», и во второй половине книги. Они, конечно, и сами в основном дурачатся: «Марусь! Ты любишь Русь?» – но получается не смешно, а именно что придурковато: «Мой дед был клоуном по имени Пиф-Паф, и был у дедушки весьма веселый нрав. И если в цирке случался с ним провал, он и тогда, он и тогда не унывал».

Остается надеяться на то, что ныне 70-летний внук унаследовал от дедушки это качество.

Считается, что «Филологическая школа» продолжает и развивает традицию Хармса с Введенским и, во вторую очередь, Хлебникова с Крученых.

Но, во-первых, кем считается?

Бродсковедами!

А во-вторых, это вообще неверно. «Филологическая школа» выросла из салонных забав типа буриме или палиндромов, выросла из игры в слова ради самой игры – и в таком качестве навсегда и осталась. (Разве что салону «филологи» вынужденно предпочитали питейные заведения попроще; ср. у Лосева-1977:

«Рейн, Бобышев, Найман были нашими знакомыми, а Рейн, самый живой и талантливый, – другом. Но они любили, чтобы было красиво, как у акмеистов, любили поминать Господа и ангелов, Сезанна и Ван Гога, а то и французскую строчку ввернуть. Да и стиль жизни у них был другой. Они острили каламбурами (что у нас считалось дурным тоном), их принимали в хороших домах – у Люды Штерн. Они вились вокруг Ахматовой. Меньше пили. Не матерились. Не участвовали в ресторанных драках. Не имели приводов. Не слышали шума времени. Кроме Рейна. Когда подрос и возник Бродский, он покрутился и у нас, и у них, и у горняков и ушел сам по себе».)

Из игры в образы ради образов, в рифмы ради рифм и в «японского городового» (то есть в отсутствие рифм) ради «японского городового»! Кое-кто (не из круга участников антологии) уже в перестройку раскрыл прикладной, сугубо коммерческий смысл подобного стихоплетства – Вишневский с одностишиями, Губерман с гариками, Пригов с кикиморой.

«Филологическая школа» же исповедовала принцип «Гусары с дам денег не берут!» и зарабатывала себе на жизнь иным образом. Впрочем, справедливости ради отмечу, что и «дамы», внимая поэтам «Филологической школы», раскошелиться не спешили. А в наши дни не заспешат и подавно. Разве что забегут «на сигаретку» передохнуть между Бродским и Бродским – но в состоянии полной «ветоши».

Ситуация с «Филологической школой» сильно смахивает на ключевой эпизод из недавнего романа Сергея Носова «Грачи улетели»: решили трое спьяну помочиться с моста, а их замели. Прошли долгие десятилетия, и выяснилось, что это было не хулиганство, а (первый в Советской стране) перформанс.

Вот только у Носова поэтам по сорок пять, а здравствующим членам «Филологической школы» – по семьдесят. Парадокс, однако, наличествует и здесь, причем тройной: во-первых, сегодня и такое принято считать поэзией; во-вторых, поэзия – любая – сегодня никого не интересует; в-третьих, первое воровато вытекает из второго, а второе равнодушно зиждется на первом.

При этом, правда, в стихах Еремина что-то брезжит, какая-то косноязычная (вернее, недоязычная) метафизика; Лифшиц стал в Америке кондиционным и, на иной вкус, блистательным Лосевым, а Кулле и вовсе верлибрист (и поэт) европейского уровня.

Но, с другой стороны, что такое европейский, да и мировой уровень? Вот умер недавно Геннадий Айги, и объявили, будто он входит в десятку крупнейших в мире поэтов ХХ века! Вы верите? Я – нет, а вам, скорее всего, просто без разницы – объявили и объявили. Верлибр не прижился у нас главным образом потому, что размер и рифмы позволяют врать, позволяют скрадывать пустоту души. Верлибр прижился на Западе главным образом потому, что дает возможность ощутить себя поэтами энному числу бездарей, не способных зарифмовать кровь с любовью.

«Филологи» были (а те, что живы, и остаются) штукарями; Кулле обладал редкостным поэтическим дыханием – и безыскусный по западным меркам верлибр (у нас в Питере воспринимавшийся как штукарство) пришелся ему на удивление впору.

«Филологи» считали себя талантливыми поэтами и – чуть ли не первыми в послевоенное время – свободными людьми. О поэзии уже сказано, а свобода, разумеется, не могла не оказаться подпольной. Потаенной, непременно поправит меня кто-нибудь из благожелателей. И помянет (в антологии, кстати, и поминают) «ворованный воздух».

Что их действительно отличало в лучшую сторону едва ли не ото всех остальных, так это последовательное нежелание «строиться» – хоть под Никитой Сергеевичем с Леонидом Ильичом, хоть под Анной Андреевной с Лидией Яковлевной. Этот хор мальчиков (если вспомнить матерную шутку полувековой давности, причем вполне во вкусе «Филологической школы») категорически отказывался подпевать народному артисту Бунчикову. А в нашей поэзии (да и только ли в ней) основополагающим остается правило «Не прогнешься – не поедешь».

Впрочем, и ехать им было особо некуда.

С вечера в арт-кафе «Платформа», посвященного выходу книги (любезно подаренной мне Виктором Куллэ), я ушел где-то на сорок пятой минуте выступления Уфлянда, но успел услышать главное: оказывается, трое участников антологии учились в одном классе среднего учебного заведения, «знаменитого тем, что оно оказалось единственной во всем Дзержинском районе школой, в которой ни единого дня не проучился Иосиф Бродский!».

Вкладывает ли внук клоуна Пиф-Пафа в эти слова напрашивающийся символический смысл? Нет, не думаю: он для этого слишком простодушен.

О самой же антологии, тщательно изучив ее, скажу с позаимствованной по такому случаю у Лосева деликатностью: прекрасный подарок любителям книжных раритетов!

Виктор Топоров (1946) – главный питерский критик-скандалист. Самая известная книга его так и называется – «Записки скандалиста». Другая известная книга Топорова посвящена поискам «русской идеи» и тоже так и называется. Переводчик поэзии и прозы. Автор теории «плохого перевода». Топоров – серый кардинал издательства «Амфора», главный локомотив издательства «Лимбус Пресс» и премии «Национальный бестселлер». Действительный член Академии российской современной словесности. Боятся Топорова все – и правые, и левые, «свои» и тем более чужие.

//www.vz.ru/columns/2006/3/16/25826.html

«умер максим – ну и хуй с им!»

бояться его – нонсенс, а вот БРЕЗГОВАТЬ – оно таки да…

иногда «попадал в яблочко», но чаще – в молоко (скорее – говно)

по серости своей кардинальской, пованивая – как локомотив…

(22 августа 2013)

… покамест наличествует 1 (один) читатель – поэт (Ант., том 5А), переводчик “беккета-мрожека-роб-грийе” (кафки, стриндберга… со все-европейских язЫков…)

Молот-1:

грандиозное сочинение. читаю уже больше часа и все читаю...

Молот-2:

только что дочитал.

самое захватывающее оказалось для меня в самом конце...

я-то ведь не понял вначале твоей е-посылки смысла

"одним говнюком – меньше", посчитав это за твое уже послесловие

к творчеству еще одного автору, с которым ты "расправился"....

я его не знал, как практически, так и теоретически,

поскольку никогда не интересовался не знакомыми мне людьми

(возможно, из чувства осторожности), а такде и потому,

что уже "на заре" предохранительно сформулировалось:

"Оставляя память, не оставляй воспоминаний".

но он, похоже, был действительно злобен "на мир людской" –

то-ли "людишки свет ему застили",

то-ли "надмирной  пеленой был взгляд его замутнен"...

но ты собрал столько, что у тебя получилось...

и гроб и надгробие.

А тебе, сегодня, с добрым утром!

П.С. и холода ночные поутру...

Молот-3:

Click here: //www.zakharov.ru/index2.php?option=com_books&task=show_viderjka&id=148&n

с твоей подачи наткнулся на посылаемый опус господина усопшего, о котором только что прочитал и твой опус.  так что познакомился с ним поближе... 

похоже, он не прожил счастливо, поскольку крайне пренебрежительно отзывается о людях, что человеку, в принципе, делать не надлежит.

тем более при жизни, которая дана не наугад, и потому небрежно нельзя думать даже о физиологии, а тем более вообще думать...

ты тоже часто злобствуешь на бумаге,

но, при этом, часто срываешься на выражение чувств –

что самое по себе целительно и прекрасно.

встреченные в этом тексте его эпиграммы просто бедарны и примитивны, стихи – никакие, а манера и манерность изложения чем-то похожа на записи Мура, но – О, чей он сын-то! а этот – известно, что сын своей мамы, у которой не задалось заключительное слово на процессе Бродского... юмор?

Но вообще-то его стало жалко. Он застрял в далеком предалеком шкодливом детстве, откуда злобствовать совсем не страшно. 

Но страшно, что прочел я это с интересом – тоже шкодливо отмечая  ряд постыдных деталей... Неужто вся тайна удержу читателя именно в этом?

Дюренматт однажды написал: 

Посади на сцену Сократа с Платоном, дай им чуть побеседовать,

так через  полчаса зрители сбегут.

А посади на сцену двух пьющих кофе придурков, шепни зрителям, что у одного из них кофе отравлено, и, что возможно, это сделал другой,

то люди два часа будут сидеть как завороженные... думая:

кто из них кто?

Обнимаю

(22-25 августа 2013)

и “не”-читателей, а слухачей-вопленников:

Тут у нас, как ты знаешь, помер Витя Топоров. О его вкладе в русскую литературу говорят много и серьёзно. В том смысле: а мы ведь его недооценивали... 

(алик гиневский, детский поэт и прозаик)

и даже (малость чтимый – по прошлому) журналист никита елисеев:

ТОПОРОВ ДОВЛАТОВ ДРОБЬ НИКИТА ЕЛИСЕЕВ

(ГЭБНЯ, ВОХРА И ГОСПОДИН ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР…

писатели на Г и Б…)

эпиграфом:

«Кстати говоря, его стихи и переводы разыскал в архивах и привлек к ним наше внимание сотрудник Большого дома, майор или капитан.»

(см. в конце)

«Трэш-редактор»

Никита Елисеев

//expert.ru/northwest/2002/08/08no-cultur3_52582/

Виктор Топоров считает, что современное состояние российской литературы неудовлетворительное, но обнадеживающее…

Нет необходимости представлять критика и переводчика Виктора Топорова, enfant terrible питерской литературы. Его злые, не всегда несправедливые, но всегда остроумные статьи оказывались и оказываются событиями, как оказалась событием составленная им антология "Поздние петербуржцы". Полтора года тому назад Виктор Топоров стал главным редактором издательства "Лимбус Пресс", одним из тех, кто формирует издательскую политику этой фирмы. Не знаю, надо ли оговаривать то обстоятельство, что редакция "Эксперта С-З" и интервьюер не во всем (или во всем не) согласны с интервьюируемым. Разумеется, то, что один назовет "формированием вкуса", другой, рассердившись, обзовет "порчей вкуса"; разумеется, Аксенов и Войнович – классики русской литературы ХХ века; разумеется, подневольную двухгодичную службу Довлатова в конвойных войсках некорректно сравнивать с профессиональной, почти пожизненной работой надзирателем...

– Вы могли бы назвать те книги, которые принесли издательству беспроигрышный доход?

– Кажется, альбом татуировок был сделан бывшим надзирателем. В связи с этим "Лимбус Пресс" упрекали в некоторой моральной нечистоплотности. Хорошо ли издавать книжки надзирателей, которые заняты таким милым хобби, как коллекционирование татуировок?

– Это хороший вопрос. Я с удовольствием бы поговорил о нравственности тех, кто его задает. У нашего автора, хоть он действительно был надзирателем, есть неплохое алиби: он начал собирать свою коллекцию, будучи сыном политзаключенного. Не забудьте, что надзирателем был и Довлатов. И вроде бы никто "Зону" не упрекал в моральной ущербности.

– Было бы любопытно узнать, что из того, что формирует вкус читателя, вы издали?

– Два романа Филиппа Рота "Случай портного" и "Моя мужская правда". Эти романы формируют вкус на жесткой, откровенной основе автопсихоанализа и метапсихоанализа.

(редкостное говно, его роман «Грудь», к примеру… – ККК)

– А что вы называете вымороченными ценностями?

– Проще пройтись по персоналиям; начнем по алфавиту: А – Аксенов, Б – Битов, В – Войнович, Г – вспомните сами, не хочу никого обижать.

– Уже обидели.

– Е – Ерофеев, Виктор, и так далее.

– Но все это – очень разные писатели и в разное время писавшие по-разному...

– Они все разные, но объединяет их всех одно: их всех сейчас невозможно читать. И не нужно поэтому издавать.

– Позвольте, кому невозможно? Кому-то невозможно, а кому-то возможно. И что означает "не нужно" читать и издавать?

– Скажите, вы можете читать Валерия Попова?

– Смотря что.

– Новые, новые произведения. Он каждый год по повести печатает в "Новом мире".

– Все мы – не красавцы. К сожалению, я не слежу пристально за творчеством этого писателя.

– А Михаила Чулаки "Большой футбол Господень" – это вам нравится?

– Помилуйте! Да обо мне ли речь? Мне вон "Блуждающее время" Юрия Мамлеева совсем не нравится.

– А почему в вашем издательстве печатается мало современных поэтов?

– У нас есть маленькая поэтическая "Серебряная серия", в которой выходят "пропущенные" поэты: футуристка Елена Гуро, замечательная поэтесса Мария Шкапская, Тихон Чурилин. Сейчас будем издавать стихи переводчика и поэта Брика, стихи Цейтлина, стихи и поэмы Адалис. Что же до современных поэтов, то есть ныне действующих и здравствующих, тут, знаете, как говорила мне одна актриса, пускаясь на гастроли с мужским составом, "или ни с кем, или со всеми".

Я не ставлю себе задачу формировать поэтический вкус современного читателя. Этим занимается Геннадий Комаров в "Пушкинском фонде".

– Брик, переводчик и поэт, – это не Осип Брик?

– Нет. Бриков ведь было несколько. У Осипа были братья. Какое отношение "наш" Брик имел к лефовцу, я не знаю. Это переводчик преимущественно грузинской поэзии. Погиб в годы репрессий. Кстати говоря, его стихи и переводы разыскал в архивах и привлек к ним наше внимание сотрудник Большого дома, майор или капитан. Пришел к нам, говорит: "Есть вот такой... невинно замученный..."

– "Нашими предшественниками..."

– Да. Конечно. А мы ему отвечаем: "Вы знаете... законы рынка... Это может не пользоваться спросом..."

«Эксперт Северо-Запад» №8 (69) /

25 фев 2002

… но оплачиваться соросом (и/или гешефтмахером-ворюгой костей тублиным…)

я уж лучше перечёл бы “мовиста” аксёнова (а паче – «козий пуп» его тёзки и однофамильца в «круге-81»), «чонкина» войновича, и уж раннего первоопубликованного мною битова (Ант., том 2А), но уж всяко не дип-мальчика «знаменитого однофамильца венички»…

и/или “рекомендованных топоровым” эмму герштейн и иже присных, им перечисляемых…

печатают (и дозволяют открыть пасть) – тем не менее, именно – в.л.топорова

(26 августа 2013)

… и в похоронке у того же никиты (вроде бы не полного дурака) – читаем:

«Топорову удалось создать литпремию, действительно, отражающую весь литературный процесс России, поверх барьеров. Премированные или входившие в шорт-лист, Леонид Юзефович, Александр Проханов, Гаррос и Евдокимов, Виктор Пелевин, Дмитрий Быков, Михаил Шишкин, Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Фигль-Мигль, могут нравиться или не нравиться, могут вызывать отторжение и неприятие, но они живое воплощение современной русской литературы, наиболее яркие её представители. И с этим не поспорит никто.»

спорить по поводу всего этого говна (начиная с самого топорова) – стоит ли…

таков уж “литературный процесс в россии” и его критики…

благоуханный…

(рекомендую пообонять ещё аналогичное – похоронку на поэта и переводчика в.п.бетаки, того же роду-племени и – семени…

он же bolvan он же kazanova он же tarzanissimo

тож – “живое воплощение современной русской литературы”

тем же и пахнет…)

(27 августа 2013)